есутся трели сотен соловьев. Там я и буду предаваться думам о моем поэтическом кумире.
Господа, никто вас к этому не обязывает, в самом деле!
Нет нужды искать и прочитывать какую-либо книгу о художнике, которого любите. Одно лишь разочарование найдете вы – ибо как может раболепная обезьяна рассказывать о Боге? Необходима осторожность в выборе такой литературы…
А поступите вот как:
Вам по душе Фирдоуси? Гёте писал о нем. Вы не знакомы с Гёте? Что ж, прочитайте все написанное им, прежде чем читать то, что он написал о персидском поэте. Только тогда, порядочно узнав писавшего о вашем любимце, вы сможете решить, так ли хотите прочитать то, что этот автор говорит о нем!
Так вы не испытаете разочарования.
Никогда не читайте того, что Ханц и Кюнц пишут о художнике, которого вы любите. И даже если Ханц и Кюнц – самые яркие звезды, а ваш кумир – совсем маленькая тучка на небосводе – не читайте об этом! Взываю, не читайте этого, покуда точно не узнаете Ханца и Кюнца, пока не узнаете, что они имеют право говорить о вашем кумире.
Я этого совета не послушал! Кровь мою застилают тромбы немецкой, будь проклята она, основательности – ничем их не вывести! Зудят они этаким чувством локтя… Я решил – прежде чем браться писать о кумире, глянь, что другие писали до тебя. Вдруг все уже и без тебя хорошо!
Итак, я много прочел об Эдгаре Аллане По – и теперь я разочарован, жутко и сильно разочарован! Был только один, чья душа могла ухватить отголосок его души.
О да, был только Бодлер!
Бодлер, выдувший искусство из гашишной трубки, – как же мог он не понять того, кто красоту доставал со дна бутылки, кто нырял за ней в моря лауданума?..
Надобно мне теперь позабыть обо всем, что сказали о По другие. Должен предать я забвению и мерзкого Гризвольда, ведь все, что он писал о По, – это желчь, желчь, ядовитая желчь: «По – пьяница, беспробудный пьяница!» Забуду я и не менее мерзостного Ингрэма, этого дурака, что спасал честь моего кумира, твердя упрямо: «Не пил По, капли не брал в рот!» Прежде чем избавлюсь я от этих недостойных – запишу наскоро сведения, которые почерпнул у них:
«Эдгар Аллан По родился 19 янв. 1809 года в г. Бостоне. Произошел из ирландского рода с богатой генеалогией: есть кельтская, англосаксонская, итальянская ветви. В 1816 году вместе с опекунами переехал в Англию, несколько лет проучился в школе-интернате в Сток-Ньюингтоне, в 1822-м вернулся в Америку, в 1826-м – студент в Ричмонде, затем в Шарлотсвилле. В 1827-м путешествует по Европе, переживая самые разные приключения[81]. В 1830-м – кадет-офицер в Вест-Пойнте, а уже в 1834-м – редактор «Южного литературного вестника». В 1836-м – женился на своей кузине Виргинии Клэмм. Зарабатывал как писатель и жил попеременно в Нью-Йорке, Филадельфии, Ричмонде, Фордхэме, бедствуя. Гризвольд характеризует его как человека глубоко пьющего, Ингрэм – как трезвенника. Умер Эдгар По 7 октября в больнице для неимущих в Балтиморе, будучи сорока лет от роду».
Итак, это были бы самые общие сведения.
Теперь и о них я могу забыть.
Но как же тяжко это сделать, право слово!..
Очень медленно иду по аллее Вязов, вверх к Королевскому замку. Сворачиваю и прорываюсь через могучие врата Башни Закона. Я радуюсь тому, что оберег там, наверху, прогоняет сглаз. Я думаю: благодаря ему предшественники, наваждения посредственности, останутся снаружи. Теперь я наверху – один в знакомых комнатах.
Я, наверное, знаю, куда хочу направиться. Быстро – через Миртовый двор, через зал Колонн, во двор двенадцати львов. Налево, в покои двух сестер и через комнату Аджимов. Теперь я там, в Мирадор-де-Даракса, где жила мать Боабдиля – Айха. Сижу у окна, смотрю на старые кипарисы…
Как же трудно все-таки забыть! Напыщенные павлины гуляют в саду, два английских лицемера, одетые по английской моде – круглые шляпы, черные пиджаки. В зубах короткие курительные трубки, в руках – путеводители.
– Пьяница был этот ваш По! – шипит один.
– Ну уж нет, сущий трезвенник! – фыркает другой.
Вот бы сбить с них шляпы! Вот бы крикнуть им: «Вон, крысы, вон! Вам кричит тот, кто чувствует художника, которого любит! Он пел на вашем языке – и вы, варвары, ничего о нем не знаете!»…
Но они уже прошли, конечно же, я вновь один…
Пьяница или трезвенник – вот как англичане судачат о своих поэтах. Они Мильтона морят голодом, у Шекспира крадут всю его жизнь, они ковыряются кривыми пальцами в семейных историях Байрона и Шелли, Россетти и Суинберна, сажают Уайльда в тюрьму и перемывают кости Чарльза Лэмба и По – потому что те пили!
Я рад, что я немец! В Германии великим людям дозволялась безнравственность. Быть безнравственными… то есть: не совсем такими нравственными, как добрые мещане и церковники. Немец говорит: «Гёте был нашим великим поэтом». Он знает, что тот был личностью не слишком положительной, но не принимает это близко к сердцу. Англичанин говорит: «Байрон был аморален и потому не мог быть великим поэтом». Только в Англии высказывание этого отвратного проповедника-моралиста Кингсли о Гейне способно было пойти в народ: «Не упоминайте о нем… он был плохой человек». Безумие, произвол!
Но если все будет по-другому, если все народы вокруг вдруг признают и любят «несносных» английских поэтов, если англичанина наконец заставят говорить о них – тогда он начнет врать. Он не откажется от своего лицемерия, он заявит: «Согласно недавним исследованиям, этот человек вовсе не был безнравственным, скорее, он был высокородным, совершенно чистым и абсолютно невинным»! Таким образом, английские лжецы «спасли честь» Байрона, так что не пройдет много времени, как они также сделают Павла из Савла[82] Уайльда! Так за высказываниями о По авторства Гризвольда последовал Ингрэм: «О нет, По в действительности не пил!» Теперь англичане могут признать Эдгара Аллана По, после того как он официально подтвердит, что тот был нравственным человеком!
Но мы, не претендующие ни на малейшую претензию к буржуазной и пафосной чистоте нравов, любим По и пьющим. Более того, мы любим его за то, что он пил, ибо знаем: именно из яда, разрушившего его тело, взросли чистые цветы, чьи художественные ценности – нетленные.
Как произвести объекты искусства – дело, которое не касается непрофессионалов. Это художник должен решить сам с собой, никто не должен вымолвить ни слова в его адрес или вынести уничижительный вердикт. Только тем немногим, кому он дает представление о своем творчестве, потому что они любят его, только тем, кому разрешено молча смотреть, дозволено и судить хоть как-то – про себя…
Уайльд рассказывает сказку о прекрасной розе, выросшей из сердца умирающего соловья. Студент, сорвавший ее, удивился: он никогда не видел такой чудесной, кроваво-красной розы. Но он не знал, как появился этот цветок.
Мы восхищаемся тигровой орхидеей, самой великолепной из всех орхидей, но делает ли ее менее красивой тот факт, что она питается насекомыми, которых медленно, самым жестоким образом, переваривает? Мы радуемся великолепным лилиям в парке Цинтры, мы поражаемся: таких больших, таких белых мы их никогда не видели! Какое нам дело до того, что всем исключительным великолепием они обязаны тому обстоятельству, что умный садовник обработал их почву не «природной» водой, а искусственным удобрением?
Придет время, и столбовые дороги нашего трезвого искусства, скупо освещенные здесь и там тусклыми фонарями алкоголя, будут вызывать лишь снисходительную улыбку. Время тех, для кого понятия «опьянение» и «искусство» сделаются неразрывным целым, кто признает разницу лишь в рамках единого Великой Науки Самоотравления. Лишь тогда первопроходцы взойдут на достойные их вершины: Гофман, Бодлер, По – те художники, кто первыми сознательно работали с познанием себя через яд.
Будем честны! Есть ли художник, который может полностью избавиться от ядов? Разве вы все можете отказаться от своих малых ядов: чая, табака, кофе, пива, всего этого? Разве дух не должен быть «отравлен», чтобы создать художественные ценности, будь то случай, когда он получает яд через тело, будь то… совсем иной способ?
А ведь есть, есть иные способы…
Искусство противоположно естеству. Человек, живущий воздержанием физическим и психологическим, чьи предки также жили одинаково воздержанными в течение долгих поколений (поэтому его кровь не отравлена, как у нас), вовек не сможет стать художником – если только Божья благодать не подарит его жизни другие ощущения, которые смогут вызвать исступление, экзальтацию. Но это ведь тоже яд – для души! Естество и искусство – злейшие враги: там, где правит одно, другое совершенно немыслимо.
Что такое – в самом прямом, лучшем смысле – художник? Сеятель культуры на новой земле бессознательного. Сколь немногие заслуживают этого звания, если смотреть в таком свете. Гофман заслуживает, и Жан Поль, Вилье и Бодлер – и, само собой, Эдгар Аллан По. Даже Гризвольд был вынужден признать это за писателем, проникшим в некоторых своих рассказах в такие закрома души, о которых никто до него – и меньше всего, ученый – не мог и догадаться!
В серых облаках тумана расстилается перед нами огромная страна бессознательного, вечная земля наших устремлений. Нищий греется на тусклом солнце, сытый богатей ежится у яркого камина – все так. Но кровоточащая, невыносимая печаль заставляет иных людей выйти за пределы изведанного. Тройная броня мужества, достойная героев Робура и Аэса, должна защищать вашу грудь, когда вы покидаете солнечную землю сознания и плывете в Авалон по гибельным водам. И многие, многие бесславно гибнут, даже не взглянув за мглу.
Но очень немногим удается прорваться. Найти новую территорию, открыть ее для человеческой культуры: немного раздвинуть границы сознания. Теперь, вслед за смелым художником, люди могут послать землемеров и архитекторов – людей науки.