Ответ: Хочу умереть честно, а сраму не желаю пережить».
Субалтерн-офицер Поляков… Младший офицер сотни Бакланова… Во всем полку Жирова № 8 один офицер носил фамилию «Поляков». Происходил он из славной Гундоровской станицы и был старше самого Якова Бакланова на целый год. В службу вступил с 1 января 1827 года. В именном списке офицеров 1 Военного округа (составлен в 1844 году) сказано о его службе: «В Царстве Польском в войну с мятежниками в полку Грекова 4-го — 4 года, 1 месяц, 12 дней. На Кавказской линии в полку Жирова № 8–3 года, 1 месяц, 18 дней.
В Бессарабии в полку Щербакова № 19–2 года, 7 месяцев.
Ныне на Кавказской линии в полку Куликова № 26 с 22 декабря 1843 года»[10].
В хорунжие произведен 25 апреля 1831 года (во время войны с поляками). В есаулы — 15 апреля 1841 года.
С Некрединым сложнее. Лишь один раз, уже в 1852 году, встретился в приказах увольняемый «за ранами» есаул Елисей Некредин…
Говорили они, отъехав вперед. Издали походило на обычное совещание двух офицеров: дальше преследовать или назад вернуться.
Первую косую полосу дождя снесло. Пронеслась она как авангардная сотня перед дивизией. Пока — так, накрапывало. Новые тучи находили. Тяжелее, чернее. Погромыхивало все ближе и ближе. Поглядывали казачьи офицеры на небо. Казалось, о погоде говорят.
Но казаки — народ опытный. Взгляды стали осмысленными и посветлели. На небо смотрели, на степь вокруг, на черкесов. Каждый знает, что когда-то помирать придется, но кто ж его знал, что именно здесь и именно так все это случится.
Не напрасно беду с черной тучей сравнивают. Все правильно — пришла черная туча, пролилась дождем и все заряды подмочила. А без зарядов как воевать?
Но Бакланова не зря потом героем считали. Он и был герой. Оглядел еще раз казаков и сказал Полякову:
— Что-то помирать мне неохота. Да и рановато.
Поляков, настроившись погибать, помолкивал и слушал.
— Так что гляди: сейчас они опять наедут. Это, считай, двенадцатая атака. Но у них тоже, небось, патроны отсырели. Главное — обжечь их, чтоб отъехали. А как они опять шажком поедут, я с полусотней на них в пики кинусь. Если они хоть чуть шатнутся, ты со второй полусотней тоже налетай. А если уж они меня собьют, командуй: «К пешему бою». Я присоединюсь, ну и там уж… Понял?
Писали потом биографы, что все так и вышло. После неудавшейся атаки горцы отхлынули, пошли шагом. Сотня села в седла. Вдали погромыхивал гром. А Бакланов якобы сказал казакам:
— Товарищи! слышите гул орудийных колес? Это полк спешит к нам. Горцы бессильны, ружья и пистолеты их так же замокли, как и ваши. Нагрянет полк и передушит их, как цыплят, но это бы ничего, а всю славу припишет себе. Вы ж целый день выставляли вашу могучую грудь и останетесь не при чем! Станичники! не допустим их воспользоваться нашими трудами. Пики наперевес! с Богом! вперед!
Вот так он сам воспроизвел в записках свою давнюю команду-приказание.
Нам же кажется, что немного по-другому было. Не о том говорят в таких случаях и не так говорят…
Загалдели, загичали черкесы. Бросились «в шашки». Наперерез им, налетающим, быстро и низко находила туча.
Успел Бакланов скомандовать:
— У кого заряды сухие, давай к середке.
Быстро и бесшумно перегруппировались казаки. Один напомнил:
— Слышь, Бакланов? Заряды кончаются…
— Надо отбить. Палите по лошадям…
Налетели черкесы вплотную. Врезали казаки им в упор. Завизжали, покатились серые и темно-гнедые черноногие кони. Разделились, отскочили горцы, и сразу слева и справа родственники и кунаки по одному подлетели, стали подбирать подбитых и лошадьми придавленных.
Посерьезнели черкесы. Бой перешагнул ту грань, когда речь шла лишь о добыче. И Бакланов, объезжая сотню, сказал негромко сквозь зубы:
— Садись…
Взлетели казаки в седла.
— Урядники, ко мне!
Подъехали урядники. И сказал им Бакланов вполголоса:
— Как молонья вдарит — кидаемся…
И блеснули белки их глаз, ибо взор свой обратили они к небесам, синевато чернеющим.
Черкесы, безвозбранно подобрав убитых и раненых, шагом тронулись, оглядываясь. А Бакланов с урядниками все в небо глядел.
И вот… Пыхнула в черноте белая молния и ударила по одинокому дубу на ближнем бугре. Тот, раскалываясь, скрипуче крякнул и аж просел.
Секунда… Грохнул гром над самой головой, раздирая черное небо, и осыпалось оно на землю крупными каплями.
Еще секунда… И — может, придумал кто, а может, само так получилось…
— О-у-у-у-у… ах… ах…ах…
Тоскливо-безжалостен и ослепительно ясен поплыл в полуденном воздухе волчий полуночный вой.
Присели от грома и шарахнулись от волчьего воя кабардинские лошади…
Присели от страха и метнулись вперед придавленные всадниками дончаки…
— Пошли!..
Вот оно!.. Взяла полусотня с места в карьер, и взвыли, и завизжали казаки по древнему татарскому обычаю:
— А-и-и-и-и… ах… ах… ах…
Степь бескрайняя, беспредельная жарится на солнце, трескается от мороза. А в балке, темной и прохладной, течет речка, журчит хрустальными водами. Степь — мгновение. Речка — вечность.
Топчут степь любимые дети Матери Земли, пасут стада. Сгоняют скот в балку к речке и приобщаются к вечности.
И есть в степи воины, любимые дети Неба. Даровал им Отец, всемогущий и всемилостивый, ослепительный миг жизни в этом прекраснейшем из миров. Вязок миг, растянут, и вмещается в него восторг скачки, опьянение битвы, ласки верных жен и неверных любовниц, радость отцовства, когда ребенок ползает по тебе, отдыхающему. Но истекает миг, и призывает Отец к себе воинов: «Хватит вам, воины, наскакались, навоевались…». И оглядываются воины на сладостный миг истекшей жизни, и бросаются в последний бой…
Трава, береги копыта коней наших… Ветер, поддержи нас под локти… Радуйся, Вечное Синее Небо, радуйся, Отец, мы идем…
Душа-птица бьется в груди, крыльями ребра царапает: «Выпусти, выпусти меня…». И вместе с душами взлетает к Синему Небу визг куманский или посвист печенежский:
— А-и-и-и-и… — потрясающее небеса си в миноре.
Много говорили потом об этой атаке и участников расспрашивали. Те не знали, что ответить. Один урядник сказал внятно:
— Помирать, так с музыкой…
Из донесений видно, что горцы, не ждавшие контратаки, смешались. Тут ударил Поляков, охватывая их с флангов…
Под проливным дождем гнали дрогнувших наездников до Лабы 15 верст. Настигая, били пиками под наборные кавказские ремни, били с маху, всем телом, чуть не вываливаясь из седла. Старались пониже, в поясницу, где ни угнуться, ни увернуться, разве что на скаку под коня нырнуть. Удар страшный, и, если правильно попал, — рана смертельная, неизлечимая.
Говорили меж собой самые грамотные из офицеров, что Ахиллес, воитель древности, врагов пикой только в голову разил. Как зверьков, чтобы шкурку не испортить. Но то — Ахиллес. Где уж нам, простым казакам, с ним тягаться…
Отбили смешавшихся черкесов от брода и заставили спасаться через Лабу вплавь. Сами стреляли, спешившись, на выбор. Выбирали, на ком доспех ярче, под кем конь добрее. Вымахнул на тот берег Лабы табун мокрых коней с пустыми седлами…
Ушли человек шестьдесят — остальных порубили, покололи, постреляли.
На обратном пути ловили полохливых, осиротевших коней, снимали с убитых оружие, стягивали кольчуги, отстегивали налокотники. Раненых добивали. Пленных не было. Вспоминал потом Бакланов, что «трудно было требовать от казаков, разъяренных как львы, пощады врагам».
Добивать раненых врагов запрещалось. За такие дела люди под суд шли. Возьмем к примеру урядника Григория Яковлевича Крюкова, судимого 28 июля 1843 года «за взятки с казаков денег будто бы в пользу офицеров» и «за освобождение от следования на смотр в 1837 году» (тоже за деньги). Значилось в его деле: «Сверх того: … за доколотие в смерть раненого им вместе с тремя казаками хищника по служению в полку Рубашкина бывшего № 4…». И казаков тех тоже привлекли. 12 августа 1843 года привлекались казаки полка Рубашкина бывшего № 4 Иван Фролович Ремчуков, Федор Иванович Ивашков и Андриан Иванович Борисов «за доколотие в смерть раненого ими одного хищника при преследовании его». Правда Наказной Атаман Войска Донского конфирмациею 8 марта 1844 года «определил казаков… освободить от всякого наказания»[11], но под суд-то их все-таки отдавали… Впрочем, мы отвлеклись.
Верст за пять до крепости встретили казаки свой полк, выступивший все же при двух орудиях на помощь дежурной сотне.
Бакланов доложил, что противник уничтожен, потери в сотне 20 человек, у горцев ушло менее 60.
«Что за причина была со стороны командира полка бросить меня с сотнею на погибель — разъяснить не умею», — заключал Бакланов четверть века спустя.
Разъяснить это не сможет уже никто. Но кое-какие намеки есть. Известно, что С. И. Жиров в войну 1812 года, будучи еще совсем молоденьким, отличился в первом же серьезном бою с поляками под Миром. Значилось у него в послужном списке, что под Миром взял он в плен 3 офицеров и 70 рядовых. Мы же знаем, что в первый день под Миром наши взяли всего 3 офицеров. Получается следующее: либо всех пленных офицеров в том сражении захватил 16-летний Жиров, произведенный потом в хорунжие, либо Иван Семенович с молодых ногтей имел склонность приписывать себе чужие заслуги. И натянутые, мягко говоря, взаимоотношения между командиром полка и подчиненным ему командиром сотни, между Жировым и Баклановым, это взаимоотношения между человеком, который очень хочет казаться храбрым, и человеком, который о храбрости не думает, как рыба не думает о воде, в которой живет. Живет в ней и все.