Вернувшись на рыночек, Надежда Степановна громко спросила:
— Кошелька никто не находил?
Ответом ей было молчание. Старушки неподвижно восседали на своих ящиках, старясь не встречаться с ней взглядом. Она все поняла и двинулась между ними, спрашивая то же самое у каждой в отдельности. Рядом с ней шел какой-то старик в офицерском кашне. Он интересовался ценами на грибы, возмущаясь и поминая
Бога — в том смысле, что не вредно бы его побояться в пенсионном возрасте.
— А он нынче в отпуску, — сказала бабка, торговавшая мухоморами.
Это ничего хорошего не сулило, тем не менее Надежда Степановна спросила и у нее:
— Кошелька случайно не находили?
— Нет, — ответила она и отвела глаза.
Наконец подала голос та самая старушка с черемухой:
— Какой он из себя?
— Черный, — сказала Надежда Степановна.
— И что в нем есть?
— Десять рублей денег. Квитанции.
— И все?
— Еще мелочь.
— Мелочь-то, что ли, не деньги? Сколь ее было?
— Не помню.
— Сама не знает, сколь у нее денег, — сказала эта старушка другой, сидевшей на соседнем ящике перед трехлитровой банкой с торчащими из нее бесцветными осенними гладиолусами.
Та охотно выразила свою солидарность, сказав:
— Богатые все стали, копейки уж и не считают.
— Потом еще станет говорить, что я взяла, — по тому же адресу добавила старушка с черемухой и лишь потом снова повернулась к Надежде Степановне.
— Давай, милая, вспоминай. Как вспомнишь, так и отдам. Много вас тут ходит. Может, и не твой.
На ней был плюшевый, с пролысинами, черный салопчик, мужские ботинки. Голова повязана застиранной косынкой с изображением собора Сакре-Кёр и Эйфелевой башни.
— Да у них на сберкнижке побольше нашего, — сказал стоявший поодаль старик в офицерском кашне и замолчал, скорбно поджав губы.
В ожидании грозы город затих. Прохожие поглядывали вверх и ускоряли шаги. Надежда Степановна уже совсем собралась уйти, наплевав на эту несчастную десятку, как вдруг услышала:
— Ты только меня правильно пойми, девушка. Я сейчас вся дрожу.
Старушка достала кошелек.
— Твой?
Глаза ее сияли.
— Чего молчишь? Язык от радости проглотила?
— Мой, — тихо сказала Надежда Степановна, чувствуя, что ее саму начинает бить дрожь.
Она взяла протянутый кошелек. Старушка не сразу отпустила его, их пальцы на мгновение соприкоснулись, и Надежда Степановна всем сердцем ощутила торжественность минуты.
— Десять рублей, восемьдесят четыре копейки. Пересчитай.
— Зачем?
— Пересчитай, говорю, при свидетелях!
Между тем свидетелей становилось все меньше. Опасаясь дождя, бабки скоренько собирали свои пожитки и уходили. Рыночек разваливался на глазах. Быстро темнело, ветер нес по улице бумажный мусор. Как ключи с речного дна, в похолодевшем воздухе завихрились столбики пыли, вокруг опустевших ящиков завели хоровод рваные газеты и трамвайные талоны.
Надежда Степановна послушно пересчитала мелочь в кошельке, но просто так взять его и уйти уже не могла, тупо стояла перед этой старушкой в мужских ботинках, не зная, чем искупить постыдную разницу между своим отношением к потере и ее — к находке. Не придумав ничего лучше, она предложила:
— Давайте я у вас еще черемухи куплю.
— Иди уж. Не надо, — устало ответила старушка, все еще дрожа под невыносимым грузом ответственности, легшим на ее плечи.
Потом, правда, она дала себя уговорить, Надежда Степановна заплатила еще за два стакана, но чувство вины не исчезло. Она смотрела, как катятся в кулек черные шарики и слышала далекий протяжный гул, наплывающий с северо-востока, со стороны плотины. Там сплошной пеленой стянуло небо и землю, гигантские валы разгуливались на бескрайних просторах водохранилища. Тот, о ком говорила бабка с мухоморами, в самом деле, наверное, взял отпуск, иначе трудно было объяснить такую грозу в конце сентября.
Небо почернело, в школе начали зажигать свет. Дежурные выставляли на карнизы горшки с цветами, чтобы напоить их дождевой водичкой. “Как бы стебли не поломало”, — подумала Надежда Степановна. Она взяла второй кулек, и в это мгновение с грохотом разломились небеса, серая пелена, давно уже одевшая северо-восток, стремительно надвинулась, дождь хлестнул с такой силой, что капли, ударяясь об асфальт, расшибались вдребезги. Слышался глухой стук, водяная пыль стелилась над землей. Затем этот стук сменился шелестом — вода падала в воду. По улице потекла река, противоположный берег заволокло туманом, кульки намокли, пальцы Надежды Степановны стали фиолетовыми. Она отступила под навес киоска “Союзпечати”, а старушка со своей кастрюлькой спряталась под карнизом закрытого на обед “Гастронома”.
С карниза текло, волнистая бахрома колыхалась перед ее глазами. Она думала о том, что до весны, может быть, не доживет, и тогда, значит, эта гроза — последняя в ее жизни, но страха смерти не было. Душа, невесомая от сознания исполненного долга, рвалась к небесам, туда, где рвались и сверкали электрические разряды. Когда она умрет, дочь наденет ей на палец проволочное медное колечко, а конец проволоки выведет из гроба наружу. Так советовала сделать соседка, чтобы душе легче было покинуть тело. По проволоке она стечет в землю и уйдет в небеса. Чем честнее живешь, тем больше в душе электричества, а оно везде одинаково, на земле, в земле и на небе. Так чего ее бояться, смерти-то?
Алевтина Ивановна высыпала из ведра все опилки, взяла стоявшую у окна швабру и начала мести пол на первом этаже. В кармане у нее звякали друг о друга два соседних на связке ключа — от раздевалки и от несгораемого настенного ящика, в котором, недоступная детским пальчикам, была надежно укрыта пластмассовая красная кнопка звонка. Нажимать ее было пока что не время. Алевтина Ивановна спокойно сметала шваброй темнеющие от впитанной грязи опилки. Она всегда делала это в междусменку. Внутренний голос еще не сказал ей: пора!
С третьего этажа, из окна своей лаборантской Владимир Львович видел, как Надежда Степановна с каким-то кульком в руке вернулась к школе, а затем снова направилась на другую сторону улицы. С естественным, ни к чему не обязывающим интересом зрелого женатого мужчины к зрелой незамужней женщине он невольно отметил, с какой грацией она балансирует на шатких мостках, перекинутых через вырытую возле крыльца траншею. Сзади это выглядело особенно впечатляюще, Владимир Львович пожалел, что отказался пойти за тортом вместе с ней. Он запер лаборантсткую и мимо учительской, где уже начали пить чай без торта, спустился вниз, чтобы встретить Надежду Степановну на крыльце.
На улице порывами дул предгрозовой ветер, пахло тем электричеством, какого никогда не добудешь в лабораторных условиях. За углом школы трое работяг распивали поллитровку из единственного складного стаканчика.
— Что празднуем, мужички? — фальшивым басом осведомился Владимир Львович.
— День Парижской Богоматери, — ответили ему неприветливо.
Владимир Львович подумал, что они, наверное, из тех, кто на ветровое стекло своих грузовиков вешает фотографию Сталина.
Он отошел от них подальше, минут пять потоптался на ступенях, чувствуя, как остывает в нем жар мимолетного соблазна, потом отправился в учительскую пить чай. По дороге завернул в туалет и увидел сидящего на подоконнике Филимонова.
— Ты чего здесь? Кончилась беседа? — спросил Владимир Львович, становясь к писсуару.
— Меня тошнило, — гордо ответил Филимонов.
Это был пароль, открывающий все пути, гарантирующий сочувствие и содействие взрослых, но Владимир Львович отнесся к нему без должного почтения. Он молча ушел, Филимонов снова остался один в туалете.
Сидя на подоконнике, он смотрел в грозовое небо. Оно лежало над городом, как пальто. Иногда, вспарывая подкладку, по нему скользили белые ножницы молний.
Окно выходило на улицу. У светофора, вскидывая багажники, с пронзительным визгом замирали машины. Водители озабоченно смотрели на дорогу, они знали, что сейчас хлынет дождь, на мокром асфальте увеличится длина тормозного пути.
Загорелся зеленый, в потоке автомобилей Филимонов увидел машину “Скорой помощи” и тут же, зажав левую руку в кулак, загадал желание. Этот способ он знал от Векшиной. Сегодня в буфете она его научила, что, если на улице увидишь “Скорую помощь”, нужно зажать кулак и не разжимать его, пока мимо не пройдут три человека в очках. Тогда кулак следует быстро разжать, произнести желание вслух, и оно исполнится.
Филимонов загадал, чтобы этого лектора из ГАИ убило молнией.
Почти сразу после этого по тротуару под окном прошел один очкарик, через минуту — второй, но третий не появлялся. Прохожих становилось все меньше. Пальцы, сведенные в кулак, вспотели и начали затекать.
Внезапно в коридоре раздались уверенные шаги. Они приблизились и замерли у входа в туалет. Еще через секунду дверь распахнулась, ударившись ручкой о стену, но никто не вошел. Наступила тишина, затем знакомый женский голос приказал:
— А ну, выходите!
Это была завуч Котова, которой боялись все, даже Надежда Степановна. Филимонов затаился. Он только что неожиданно нашел у себя в кармане и съел конфету “мятный горошек”, Котова могла подумать, будто он съел ее специально, чтобы от него не пахло табаком. Он несколько раз сглотнул остатки пересыхающей от волнения слюны, тихо подышал, проветривая рот. Выходить было страшно.
Никто не вышел, и Котова вошла сама. Она имела славу единственной женщины в школе, кто смело может войти в полный старшеклассников мужской туалет, когда оттуда тянет дымом. Другие учительницы в таких случаях звали физрука или военрука.
Сейчас в туалете было пусто, дымом если и пахло, то застарелым. Пятиклассник Филимонов одиноко стоял у окна.
— Почему здесь? Почему не на беседе? — спросила Котова, доставая из футляра очки, чтобы проверить, нет ли на стенах порнографических рисунков и надписей.
Филимонов объяснил, как уже привык объяснять. Он смотрел на нее в надежде, что она сейчас наденет очки и станет третьей по счету.