— И решил танцевать под дудку Москвы? — резко спросила она.
— Я не политик, а учитель, к тому же преподаю историю. Здесь я могу свободно высказывать свои мысли и учить тому, что считаю правильным.
— По указке русских?
— По указке совести.
«Вот оно то, что несгибаемо в нем. Еще так недавно между ними существовала душевная близость. Я сама ее разрушила. Иозеф отравил меня болтовней о реванше. Попробовали раз, хватит! Я не отдам им Ганса… Только об этом, только об этом я должна думать… И о том, как вернуть любовь Карла».
— Тебе не кажется странным, что двое когда-то близких людей, после долгой разлуки, разговаривают не о своем наболевшем, а о вещах посторонних, решать которые в конце концов не им? Знаю, знаю, я сама начала, не ставь мне это в вину. Просто очень хочется, чтобы мы жили в одной зоне и могли часто видеться. Я изнемогаю от одиночества, Карл! Только теперь я поняла, кто ты для меня.
В глубине души Лютц знал: разговор обернется именно так. Он внутренне подготовился к отпору, но сопротивляться можно было чему угодно, только не боли, которая звучала в словах Берты, ее отчаянию, измученному взгляду.
— Берта, Каров же не за горами! Нас разделяют лишь несколько остановок городской железной дороги. Оба мы живем в Берлине, ты — в центре, я — на дальней его окраине.
— Но мы не можем встречаться ни тут, ни у меня дома. Если бы ты вернулся назад, в американский сектор…
— Это исключено. К тому же…
Не решаясь прямо сказать, что они могут встречаться только как друзья, Лютц с преувеличенным вниманием занялся чаем, пододвинул Берте сахар, чашку.
— К тому же!.. Имей мужество говорить, Карл!
— Зачем повторять то, о чем мы уже договорились перед разлукой, — как можно мягче напомнил Лютц. — Обстоятельства ведь не изменились.
Обжигая губы, Берта несколькими жадными глотками выпила чай. Во рту остался терпкий, горьковатый привкус, как и в душе после ответа Лютца.
— Обстоятельства не изменились, — сказала она после паузы, — изменилась я.
— Настолько, чтобы оставить мужа? Пренебречь благополучием, к которому ты привыкла? Заново строить свою жизнь? — ребром поставленные вопросы словно повисли в воздухе.
Уже это одно было ответом, тем ответом, которого и ожидал Лютц.
Берта взглянула на часы и поднялась.
— Я могла бы слукавить и ответить: «Да». Но я не хочу обманывать ни тебя, ни себя. Мне нужно время, чтобы взвесить свои силы. Ведь речь идет не только о моей судьбе, но и о судьбе детей, прежде всего — Ганса… Ты проводишь меня? Мы поговорим о нем по дороге.
— Конечно, я не отпущу тебя одну так поздно. Отвернись, пожалуйста, я переоденусь.
Берта присела у письменного столика, внимательным взглядом аккуратной хозяйки окинула беспорядок, царящий на нем. Руки сами потянулись к кипам небрежно брошенных газет и журналов. Ее движения были совершенно автоматическими, взгляд задумчиво блуждал по стенам. И только нащупав пальцами твердый кусочек картона, она опустила глаза, чтобы решить, куда его положить — вместе с заметками или отдельно. Равнодушная рука перевернула открытку, и вдруг сердце Берты бешено заколотилось: «Ты сам подписал себе смертный приговор…»
— Карл, что это такое? — удивленно вскрикнула она, дочитав до конца.
Лютц подошел к ней, на ходу завязывая галстук.
— А-а, это… — недовольно поморщился он. — Глупая шутка какого-то идиота, которому я поставил плохую отметку.
— А ты в этом уверен? — спросила Берта, не отрывая взгляда от написанного. — О каких предупреждениях идет речь?
— О двух таких же бессмысленных анонимках.
— Может, надо все же найти их автора?
— Слишком много чести для него. И прошу тебя, пожалуйста, не думай больше об этой писанине! Анонимки для того и существуют, чтоб портить людям настроение.
Беззаботный тон Лютца успокоил Берту. Но как только они вышли на улицу, тревога снова охватила ее. Сквозь туман проступали лишь контуры ближайших домов, и хотя в большинстве из них уже зажгли свет, он не достигал тротуара, а расплывался вверху мутными пятнами, от которых мрак на земле казался еще гуще, неприступнее. Услышав сзади или спереди шаги кого-либо из прохожих, Берта невольно съеживалась и крепче прижималась к плечу своего спутника, то ли стараясь защитить его, то ли ища защиты у него.
— Я замерзла, — пожаловалась она, стараясь скрыть страх. — Мне кажется, что мы не идем, а плывем в подводном таинственном царстве. И никогда не достигнем берега.
— А он совсем недалеко. Вон у того фонаря поворот, а через полквартала — бар, возле него всегда можно найти машину.
Берта с облегчением вздохнула и ускорила шаг. Только бы поскорее вырваться из этой темноты! Это она рождает такое беспокойство на душе. И, конечно, открытка. Перед глазами снова возник ее зловещий текст. По спине побежали мурашки.
— Ты и впрямь вся дрожишь. Тебе надо согреться. Зайдем сначала в бар, чего-нибудь выпьем.
Вспомнив, как давно она ушла из дома, Берта заколебалась. Но после только что пережитого страха так хотелось очутиться среди людей, под надежной защитой залитых светом стен.
— На несколько минут, не больше, я и так опаздываю.
Лютц открыл дверь, пропустил свою спутницу вперед. В лицо пахнуло теплом, запахом пива, мокрых опилок, плотным слоем покрывающих пол.
Огромный зал, стилизованный под старинную пивную, сегодня был почти полон: плохая погода загнала сюда не только завсегдатаев, а и много случайных посетителей, в большинстве молодежь, которая для вечерних свиданий выбирала самые отдаленные уголки. Смирившись с перспективой провести вечер на людях, они теперь стремились выжать из создавшейся ситуации как можно больше удовольствий и, сдвинув столики, расположились одной веселой компанией. За другими столиками играли в карты. Одни партнеры нехотя — только бы провести время, другие были захвачены азартом. За их спинами толпились «болельщики», у каждого из них был свой фаворит игры в скат. С непроницаемым взглядом, как того требовали неписаные правила, они наблюдали за картами и ходами своих любимцев, время от времени пригубливая большие кружки с пенистым напитком. За остальными столиками тоже пили пиво и разговаривали, где степенно, тихо, где громко и возбужденно, в зависимости от количества картонных кружков, лежавших перед каждым — кружочки означали количество выпитых кружек.
Свободные места нашлись у стены, недалеко от входа. Стена была обшита темным деревом, из которого овалами выступали днища изящных бочек с такими же изящными кранами. Вместо табуреток стояли лакированные бочоночки с выемкой для сиденья.
— Очень мило, — заметила Берта, с любопытством озираясь вокруг. Она впервые попала в восточную зону, о которой читала столько ужасного, и ее теперь удивляло, что тут уютно, что публика здесь совершенно пристойная, гораздо более пристойная, чем в барах американской зоны, где орали, а иногда и разбойничали пьяные солдаты оккупационной армии, где хохотали вульгарные женщины, профессия которых не вызывала никакого сомнения.
— Франц! — позвал Лютц молодого кельнера, хлопотавшего у одного из ближайших столиков, — две кружки.
— Минуточку, герр Лютц, только рассчитаюсь с клиентом.
Услышав произнесенное кельнером имя, высокий плечистый человек, сидевший спиной к проходу, оглянулся.
— А, герр Лютц, — приветливо воскликнул он и, поднявшись, подошел к столику у стены. — Дело у меня короткое, не пугайтесь. Простите, что мешаю вам, фрау…
— Фрау Берта, — познакомил Лютц, — а это председатель нашего школьного совета — герр Винклер. Чем могу служить?
— Вы очень хорошо выступили сегодня, герр Лютц! Поставили принципиально важный вопрос. Не могли бы вы свои соображения по поводу учебника истории изложить на бумаге? В виде короткой докладной записки?
— Если это что-то даст…
— Безусловно. Гарантирую, что дам делу ход.
— Как скоро это надо сделать?
— Примерно к концу недели. Вас устраивает такой срок?
— Вполне.
— Очень рад, что мы договорились. Еще раз простите мою назойливость. До свидания, герр учитель, желаю фрау приятно провести вечер.
Поклонившись, Винклер ушел.
— Ты заметила, какие у этого человека хорошие глаза? Умные, теплые, словно согреты внутренним огнем?
— Да. Но лицо очень измученное. Кажется, оно все состоит из острых углов… как теперь рисуют некоторые современные художники.
— Он прошел через пекло Бухенвальда, — коротко объяснил Лютц. — Один мой приятель-итальянец любил повторять где-то вычитанное изречение: встав перед необходимостью выбрать: кем быть — палачом или жертвой — избери судьбу жертвы. Так вот, когда я гляжу на таких, как Винклер, мне всегда вспоминаются эти слова. Я тоже предпочел бы стать жертвой, а не офицером райха.
— Не говори так громко, на нас смотрят. Обрати внимание на субъекта справа, он так и впился в тебя глазами.
— Ты очень нервна сегодня, Берта. Его наверняка больше интересует красивая женщина, чем ее спутник.
— Нет, нет… Скорее рассчитайся и пошли. Мы и так уже здесь задержались…
Лютц жестом подозвал кельнера. Незнакомец, любопытство которого так обеспокоило Берту, бросил на стол несколько марок и направился к выходу.
Минут через пять из бара вышли и Карл с Бертой.
Машин на стоянке осталось мало, было одно такси, рядом с длинной частной машиной, над раскрытым капотом которой склонилась фигура то ли ее владельца, то ли шофера.
— Приятель, отвезешь в центр? — спросил Лютц водителя такси.
— В один конец? — заколебался таксист.
— В два, — поспешно сказала Берта. — Обещай мне, Карл, что ты сразу же вернешься на этой машине.
— Хорошо, если в два, с удовольствием. — Сразу повеселев, шофер открыл заднюю дверцу.
Как только такси отъехало, человек, который копался в моторе длинной машины, выпрямился.
— В два конца? — пробормотал он вполголоса. — Прикинем, сколько это займет времени.
Включив в машине свет, он поглядел на часы.
…Высадив Берту в районе Целендорфа, Карл Лютц пересел на переднее сиденье. Он любил наблюдать за дорогой, которая стелилась под колесами, выхваченная из темноты яркими фарами. Езда действовала на него успокаивающе, мысли тоже разворачивались ровной лентой, словно раскручивались на большой бобине, которая вращалась в одном ритме с колесами. Но сегодня этот ритм был нарушен. Поездка на автомобиле напоминала слепой полет, где каждую минуту можно столкнуться с неприятными неожиданностями.