— Передо мной встала проблема — утвердиться в жизни или быть сломленным.
— Любопытно!
Нунке поднял на собеседника осоловелые глаза, качнул головку статуэтки и стал рассказывать медленно, с паузами.
— К черту предысторию. Она не имеет значения. Начну с главного… Случилось так, что мне пришлось выстрелить в одного очень близкого человека… Я уже начал выбиваться в люди, но по сути оставался сентиментальным идиотом… Мучила мысль, что именно мне поручено это дело. Надо сказать, до этого мне не приходилось стрелять в человека. То есть не то, чтоб не приходилось… Я стрелял, но автомат, направленный в метель, в неясные темные силуэты ходуном ходил у меня в руках. А теперь в пяти метрах от меня стоял мой бывший друг и смотрел на меня полными слез глазами… Он как-то странно дышал: пар изо рта вырывался часто, будто он раскуривал угасшую сигарету. Но я должен был выстрелить и выстрелил. Один лишь раз. Только раз я нажал на спуск, и друг упал… Я не знаю, куда попал, но он лежал на животе, и тело его сводили судороги… А я стоял оцепенев, и глядел на его руку. Смотрел, как сквозь пальцы, сжимавшие комочек снега, медленно стекали прозрачные капли. Понимаете: это таял снег от человеческого тепла. Но капель становилось все меньше и меньше, вот уже одна повисла, помутнела и превратилась в маленькую ледышку, припаянную холодом к окоченевшей руке… Сейчас об этом смешно вспоминать, но тогда, особенно в первое время, мне все снилась эта окоченевшая рука. Не лицо, не глаза, а именно рука с крохотной ледышкой между пальцами… Это был кризис, после него я стал трезво смотреть на жизнь, и понял: побеждает тот, кто решается переступить через все!
Вечером того же дня, когда происходил этот разговор, к небольшим воротам в дальнем конце кладбища подъехала черная машина, из нее вышел неизвестный в темном плаще. В руке у него был маленький букетик. Оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, он вошел на кладбище, встретившее его шелестом опавшей листвы. Медленно, словно прогуливаясь, он шел по ажурным тоннелям аллей, которые по бокам окаймляли памятники и надгробия, навеки застывшие в скорбном карауле. Вскоре он остановился возле маленького, совсем свежего холмика с крестом и мраморной доской у изголовья.
«А стоило ли сюда приходить?» — меланхолически думал неизвестный в темном плаще. «Впрочем, не каждому удается украсить цветами собственную могилу. Жаль, конечно, что я не мог присутствовать на этой церемонии. Вот была бы комедия! Можно было даже, например, произнести коротенькую речь. А поскольку о покойнике плохого не говорят, пришлось бы хвалить самого себя… Ну, ничего, на следующую церемонию я попаду непременно, как ни страшно об этом подумать. И это может произойти очень скоро…»
Незнакомец стоял, покачиваясь с пяток на носки, в плену вдруг овладевшего им ужаса, суеверного страха перед будущим. «Напрасно я искушаю судьбу… нет, не надо было приходить сюда», — корил он себя, с обидой поглядывая на свеженасыпанный холмик. Робко, словно украдкой, он перевел взгляд выше, на мраморную доску, и вполголоса прочитал:
Его взгляд, смягчившийся от наплыва чувств, вдруг стал злым и колючим.
«Только и всего! Даже не могли придумать какое-нибудь трогательное изречение: «Пухом тебе земля», — или что-то в этом роде. Скряги! И венки жалкие, словно общипанные… Ничего толком не сделают. А это что? Ну, конечно, — перепутали год рождения… остолопы! А сменить доску уже нельзя — поспешили поместить фотографию в газете… К черту все! Распустил тут слюни. Мало ты повидал могил на своем веку! Но это были чужие могилы… Тьфу, тьфу, тьфу, ты чуть не сошел с ума? А это разве твоя? Цветочки, видите ли, принес… Так и впрямь можно накликать беду…»
Изо всех сил швырнув букет куда-то за холмик, он быстро направился к выходу. У ворот Больман пошел медленнее, осторожно выглянул на улицу. Никого нет. Торопясь, он сел в машину, рванув ее с места.
«Так или иначе, а Больмана больше нет. Есть Зепп. Начнем новую… нет, продолжим старую жизнь под новой вывеской… Все же жаль расставаться с собственным именем. Разве плохо звучало: Вернер Больман… Эх, если бы мы не проиграли войну!..»
Рука мертвой хваткой вцепилась в руль, нога сильнее нажала на акселератор, туловище словно рванулось вперед. Это бешенство терзало живого покойника, бешенство за поражение, за утраченные возможности, за вынужденный отказ от собственного имени.
Убийцы скрываются в норах, прячутся в щели
Григорий сам вел свой «опель». После ремонта мотор и все ходовые части работали безукоризненно. Приятно было ощущать эту их слаженность. Гончаренко давно не сидел за рулем и теперь с особой остротой ощущал, как послушно машина покоряется каждому его движению.
«Если бы все так ладилось сегодня и в дальнейшем», — невольно подумал он, и тоскливое чувство сжало сердце.
С тех пор как он узнал о гибели Лютца, тоска не покидала его, как зубная боль, которая то притупляется, то снова становится невыносимой.
Если бы он более настойчиво разыскивал Карла, если бы успел с ним встретиться… Григория неотступно преследует мысль, что тогда все могло сложиться иначе. Другой город, другой круг друзей, простой сдвиг во времени — в таких случаях это очень много значит… И потом он, Григорий, мог бы предостеречь Лютца.
Почему Карл поселился именно в Карове? Почему именно в этот вечер к нему пришла Берта? Так ли уж она непричастна к убийству, как старается доказать Нунке? Какова во всем этом роль ее мужа?
В памяти, в который уже раз, возникает вчерашний разговор. Часов в шесть вечера позвонил Нунке и попросил немедленно приехать к нему домой на Курфюрстендамм. Он сам открыл дверь, и Гончаренко поразило, как за несколько дней болезни изменилось не только его лицо, но и вся фигура. Опущенные плечи и ссутулившаяся спина говорили больше, чем небритые щеки, мешки под глазами, деланная улыбка, промелькнувшая на губах и скорее напоминавшая нервный тик.
Нунке провел Григория в свой кабинет и запер дверь на ключ.
— Садитесь, Фред, и не удивляйтесь этим предосторожностям. Я оказался в таком положении, когда в собственном доме чувствую себя, словно в осажденном дзоте. Да, именно так… — Нунке замолчал, с преувеличенным старанием раскуривая уже на четверть выкуренную сигару. Затянувшись несколько раз, он снова положил ее в пепельницу, зло оттолкнул, словно это она мешала начать разговор.
— Как видите, нервничаю, — сказал он, и губы его снова дрогнули в улыбке, похожей на тик. — Сейчас вы поймете, почему. Но прежде, чем рассказать о своей беде, хочу предупредить: я пригласил вас не как подчиненного, а как товарища, как офицера, на честь и скромность которого могу положиться.
— Безусловно, герр Нунке! Все, что вы скажете, останется между нами. И если моя помощь…
— Не скрою, я на нее рассчитываю… Но прежде чем перейти к основному, хочу спросить вас: скажите, вы обратили внимание на так называемое дело Лютца?
Григорию показалось, что стул под ним пошатнулся.
— Конечно. Газеты подняли вокруг него страшный шум. К тому же я знал Лютца лично. Мы с ним работали в Сен-Реми и в Кастель ла Фонте. Он был адъютантом командира дивизии, известного вам генерала Эверса. Лютц был неплохим офицером и, как мне кажется, порядочным человеком.
— Черт бы побрал его с этой порядочностью еще в Италии! — зло воскликнул Нунке, швыряя карандаш, которым постукивал по столу.
— Простите, но я не понимаю, какое отношение к вашим неприятностям имеет Лютц, — холодно бросил Григорий. Он едва сдерживал нарастающие в его сердце гнев и боль.
— Непосредственное. Своим появлением в моем доме…
Сжато и коротко Нунке рассказал, что Лютц был некоторое время репетитором его сына, и за это время успел привить мальчику привычки и взгляды, никак не совместимые с понятием порядочности, в том разумении, которого всегда придерживались предки фон Кронне, которого придерживался он сам, — Иозеф фон Кронне, вынужденный в силу временных обстоятельств скрываться от всех, кроме домашних, под осточертевшим именем Нунке.
— Я допускаю, что вы расходились с Лютцем во взглядах, — начал было Григорий, но Нунке нетерпеливо остановил его.
— Самое скверное то, что мальчик несколько раз навещал его в восточной зоне, и моя жена, фрау Берта, желая исправить свой недосмотр в воспитании сына, тайно от меня разыскала бывшего репетитора, чтобы потребовать от него раз и навсегда прекратить эти компрометирующие нашу семью встречи. К сожалению, это произошло в день убийства. Берту и Лютца видели вместе, не обладая опытом, она вела себя неосторожно. Теперь под угрозой наша фамильная честь, ведь это свидание можно трактовать совсем в ином свете. Даже хуже: некоторые газеты прямо связывают появление «таинственной дамы» с тем, что произошло в лесу под Каровом. Итак, восточная полиция поведет розыски и в этом направлении. Представляете, какой вопль поднимется, когда полиция узнает фамилию особы, с которой Лютца видели в последний раз? Иногда мне кажется, что я теряю рассудок, так неожиданно это все свалилось на меня… — Нунке вытер вспотевший лоб и уставился в одну точку. — Простите, Фред, немного передохну, очень шумит в ушах, наверное, снова поднялось давление.
«Берта? Берта?» — старался вспомнить Григорий. И вдруг перед глазами возникли листочки письма к Матини, исписанные размашистым почерком Карла Лютца. «Да, Лютц вспоминал какую-то Берту, свой безрадостный роман с нею, что-то писал и о мальчике — своем воспитаннике. Вот, оказывается в чем дело! А что, если Нунке следил за женой и сам подослал убийц, чтобы убрать Лютца со своего пути?..»
— Я обдумываю тысячи вариантов контрдействий, — снова заговорил Нунке, — но не могу прибегнуть ни к одному, пока точно не узнаю, как обстоит дело. Используя возможности агентства, вы могли бы оказать мне неоценимую услугу — разузнать, в каком направлении ведется расследование, знает ли хозяйка квартиры, где жил Лютц, фамилию Ганса или Берты? Жена твердит одно: назвалась матерью одного из учеников Лютца. Я не уверен, что это так. Она сейчас так угнетена, так измучена страхом, что сама не уверена в том, что говорит. А Ганс… после моего с ним разговора… — Нунке сжал кулаки, и Григорию заочно стало жаль несчастного мальчика.