— И так видно. Поехали. Шлитсен не любит, когда опаздывают.
— Так по нему соскучились?
— Соскучился по кровати, если хочешь знать. Ты хоть немного поспал под утро, а я глаз не сомкнул.
— Почему же? Меня стерегли?
— Дурак ты, дурак! Тоже мне клад! С досады, что не удержался и вместе с тобой перебрал… Знаешь, у меня в городе есть девушка, хорошая девушка… хотел к ней на часок вырваться. Да как появишься в таком виде!
— Так это вы ей письмо опустили?
— А кому же еще? Генералу Клею?
«Ах, ты скотина! Прикидывался спящим, а сам… На секунду из машины вышел! Может, это не я его стерегу, а он меня? С Шлитсена станется».
— Слушай, Дымов! Будь другом! Ни гу-гу о девушке! Сам знаешь, как начальство не любит, когда мы знакомимся с кем-нибудь из местных. Помолчишь?
— А мне что? Я спал…
— Ну, тогда услуга за услугу. Расскажу тебе об одной интересной машине, которую нам привезли. Детектор лжи называется. Всю школу станут гонять на проверку — кто чем дышит. Закрепят на тебе разные штучки и начнут спрашивать. Если вопрос не задел тебя за живое, ты ответишь спокойно, и самописка начертит на ленте относительно прямую линию. А если вопрос почему-либо взволновал тебя, мозг в тот же миг посылает сигнал твоей нервной системе — организм реагирует сокращением мышц, выделением пота и еще чем-то. Вот линия на ленте и начинает напоминать всплески волн. А рядом сидит чудак и глядит на осциллограф. Туда тоже подаются эти импульсы. Нащупают у тебя слабину и начнут дубасить по больному месту. Напоминает детскую игру в «холодно — жарко». Только здесь, брат, игра ведется совершенно серьезно. Спрашивают тебя, например: «Хотите вы поехать на Огненную Землю?» А зачем тебе эта Огненная Земля? Что ты там не видал? Спокойно отвечаешь: «Нет». И, как это говорится, все довольны, все смеются. А потом вдруг оглушают тебя вопросом: «А не возникала ли у вас мысль перебежать к русским?» А у тебя, к примеру, как-то промелькнула такая мыслишка. Ты о ней сам давно забыл и только теперь вспомнил, но сердце екнуло и забилось чуть-чуть сильнее. Тут и срабатывает техника, и ты весь как на ладони.
Домантович искоса поглядел на Дымова. Тот, стоя вполоборота к рассказчику, напряженно слушал. Что-то неуловимо тревожное пробивалось сквозь маску равнодушия.
«Ага, вот ты и испугался! Выходит, тебе есть что скрывать! Возможно, я сам сыграл роль своеобразного детектора, но чувствуется, что ты действительно хочешь бежать…»
— Ну как, нравится аппарат?
— Ничего себе машинка! — Дымов отвернулся и, задумавшись, глядел на дорогу. — И когда они собираются ее опробовать?
— Начали налаживать. Думаю, за неделю-две управятся.
— Торопятся, выходит.
— Конечно… А как же…
Наступила пауза. Дымов не решался нарушить ее первым, чтобы не выдать своего беспокойства. Обычное равнодушие на лице, только желваки проступили под тонкой кожей.
«А ты волнуешься, как ни стараешься это скрыть. Неспроста ты спросил о начале испытаний. Решил что-то утаить. Некстати, совсем некстати, было б это сейчас. Эх, Дымов, Дымов!..»
— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову, — вдруг сказал Домантович, словно выходя из задумчивости. — Не верю я, чтобы человек не мог перехитрить машину. Не верю, и все! На что они рассчитывают: на то, что опрашиваемого можно поймать неожиданно. Как говорится, главный их козырь — эффект внезапности. Их машина рассчитана на слабонервных. Ошеломишь такого внезапным вопросом, он и лапки кверху. А настоящего человека — того, кто умеет держать себя в руках, машине не одолеть. Ведь человек способен предвидеть заранее, на чем он может споткнуться, и заставит себя спокойно думать об этом. Вот, например, я. Допустим, спросят меня о моей девушке. Секрета тут особого нет, но я не хочу, чтоб лезли мне в душу. Ручаюсь, ничегошеньки они не узнают. Да и про все другие мои секреты, а такие есть у каждого человека. Заранее натренирую свою волю, сам начну себя спрашивать, и сам себе отвечать: так, как хочется мне, а не тем, с детектором… Перед испытанием они пустят про машину слух. Такая мол, она и такая, как ни таись, а ничего от нее не скроешь. Потом покажут детектор и начнут нагонять страх. И все для того, чтобы вывести нас из равновесия, чтобы у нас поджилки тряслись при одном взгляде на это диво. А мне плевать на все, потому что я уже натренировал свою волю и верю в победу человека над машиной.
— А что, если выпить таблетку такую, какую вы давали мне позавчера?
— Могу дать, от них, говорят, нервы становятся как манильские канаты. Но я надеюсь на себя самого и тебе советую.
— Спасибо, что рассказали, — Дымов смущенно улыбнулся. — И за позавчерашнее спасибо.
— Пустяки.
— Не говорите, для меня ваше доброе отношение много значит. Мы же здесь каждый сам по себе. Горло друг другу готовы перегрызть. Если кто-то, если…
— Понятно. И мне, честно говоря, тут не очень весело. Может хуже, чем тебе. Потому иногда и хочется с кем-нибудь хоть словечком перекинуться…
— Мне иногда поручают доставлять грузы. Если вам когда-нибудь понадобится опустить письмо, или что-то передать… Я охотно… Сделаю осторожно.
— Ну, за это огромное спасибо! Теперь, наверно, долго не удастся вырваться из нашей тюрьмы.
Вскоре машина въехала в ворота школы. Домантович и Дымов распрощались, холодно кивнув друг другу. И только во взглядах обоих чувствовалось необычное тепло.
Через несколько дней Домантовичу пришлось дежурить вместо другого преподавателя, который неожиданно слег. Незадолго до отбоя в дверь дежурного робко постучали, и в комнату протиснулся невысокий вертлявый человечек.
— Почему вошли без разрешения, Гусев? — недовольно спросил Домантович.
— Простите, господин инструктор. Я услышал чьи-то шаги, испугался, что меня увидят. А дело у меня такое… Деликатное, одним словом…
— Говорите, и покороче, что там у вас?
Гусев быстрой, неслышной походкой приблизился к столу, оглянулся на дверь, потом шепотом сказал:
— Доложить хочу об одном курсанте. Дымов его фамилия.
«Ах ты, гнида», — с отвращением поморщился Домантович.
— Давайте, что он там натворил?
— Еще не натворил, господин инструктор, но собирается. Намеревается то есть.
— Говорите конкретнее!
— Разрешите по порядку, господин инструктор, чтобы полностью нарисовать картину. Жили мы, значит, в одной комнате. И кровати рядом. Ну, познакомились, вроде подружились. И стал я у него всякие настроения замечать. То заведет о своей Сибири, то начнет ругать все немецкое. И еще деталь. Если зайдет речь о России, то выражения у него совсем несоответствующие: наши, говорит, или у наших. Я, конечно, начал поддакивать, чтобы лучше узнать, а он и вовсе распоясался. Радио стал крутить. Крутит, крутит да так хитро, что вроде бы ненароком, но обязательно Москву зацепит и выхватит что-то из передачи. Я ему говорю: «Брось ты по эфиру шарить, найди музыку», — а он только улыбается. Глаза прищурит, да глядит на меня… Один раз поймал репортаж: в Будапеште московское «Торпедо» играло с «Вашашем[11]». Так вы бы видели, как он за русских болел. Когда они забили четвертый гол, чуть не полез целоваться. Я еще тогда хотел доложить, но решил собрать побольше фактов.
— И собрали?
— Собрал, господин инструктор, — Гусев совсем перевесился через стол, — можно сказать, повезло мне, когда я потерял сознание после той духовки, куда меня заперли. В то время мы уже жили отдельно, нас перевели в другой барак с отдельными боксами. И вот, является ко мне, как бы посочувствовать. Знаешь, говорит, погибнем мы здесь, замучают они нас, давай бежать! Я притворился, что во всем с ним согласен. «Куда, — спрашиваю, — в советскую зону?» А он: «В советскую нам нельзя: мы ведь недавно оттуда немца уворовали, давай бежать в Австралию или еще куда-нибудь». Я спрашиваю его: «А деньги?» А он: «Доберемся до какого-нибудь порта, наймемся матросами на пароход». Я обещал подумать и вот пришел доложить вам.
— Доложить надо было раньше! Но и сейчас не поздно… За Дымовым мы теперь проследим, не убежит. Бери бумагу, пиши все, что мне рассказал. И никому ни полслова! Об этом будут знать только те, кому положено.
Пока Гусев писал, примостившись на краешке стола, Домантович обдумывал, как ему спасти Дымова. О доносе на Дымова дежурный должен записать в рапорт, пришпилив к нему и гусевскую писанину. Тогда Дымову конец. Спрятать? Опасно! А что, если все же рискнуть? В случае раскрытия, сослаться на то, что не придал серьезного значения, счел злобной выходкой из зависти?
— У вас, кажется, были недоразумения с Дымовым?
— Очень давно: однажды спьяну подрались. Но на следующий день протрезвели и сразу помирились. Не думайте, я не от обиды.
— Хорошо, напишите об этом в заявлении.
«Несколько дней можно потянуть, — соображал тем временем Домантович, — если станут придираться, сошлюсь на эту драку и зависть. Они ссорились между собой, вот я и посчитал заявление обычной клеветой, потому решил сначала проверить. Да, да! Прикажу кому-нибудь из курсантов наблюдать за Дымовым. Вот и аргумент в мою пользу. Попадет, конечно, здорово, но как-нибудь выкручусь… Ну, а дальше? Как убрать Гусева? Ух, даже голова кругом пошла!»
Гусев кончил писать и протянул листок Домантовичу.
— Тут я все описал, господин инструктор, все, полностью.
— Хорошо, можете идти и помните, никому ни словечка!
— Могила, господин начальник! — Гусев попятился к двери и, словно уж, выскользнул из комнаты.
Позднее, во время обхода школы, Домантович приказал Дымову зайти в комнату дежурного.
— Позаботься только, чтоб тебя никто не видел, — предупредил он.
Дымов явился не скоро. Домантович вконец изнервничался, ожидая его.
— Раньше не мог, словно на грех… — начал оправдываться Дымов, но Домантович нетерпеливо осадил его.
— Читай! — сердито приказал он, протягивая написанное Гусевым.
Дымов с удивлением повертел в руках густо исписанный листок, повернул другой стороной, взглянул на подпись. Губы его искривила необычная для него растерянная улыбка. Но она исчезла, как только он прочитал первые строки. Теперь его губы плотнее сомкнулись, густые брови грозно сошлись на переносье. Закончив чтение, он продолжал глядеть на подпись, словно за ней вставал живой человек.