— Нет! Вы… вы не имеете права так думать… вы не знаете… — рука поднялась, словно Берта хотела защититься от болезненного удара, и тотчас же бессильно упала на колени. В незавершенности этого жеста была полная душевная опустошенность.
— Осуждать другого всегда легко. А, может быть, эта женщина раскаивается каждый день и час. И только особые обстоятельства… положение, которое она занимает в обществе, и не столько она сама, как кто-то из ее близких… Мертвого все равно не поднять, а для живых…
— Живая душа тоже становится мертвой, если пренебрегает совестью.
— Я бы не хотела оказаться той женщиной и чтоб вы судили меня, — Берта старалась улыбнуться. — Впрочем, может, вы и правы, может, лучше было б… — Окончить фразу ей помешал стук в дверь. В ту же секунду она приоткрылась, и в щель просунулась голова мальчика.
— Мама, бабушка спрашивает, куда подавать кофе: в кабинет или в столовую?
— Что за манера, Ганс? Будь добр, зайди и поздоровайся с герр Шульцем!
Мальчик нехотя переступил порог и, запинаясь, стал оправдываться:
— Бабушка торопила меня, и я хотел… я спешил как можно скорее ей сказать…
— И поэтому забыл об элементарной вежливости?
Ганс вскинул на гостя умоляющий взгляд, и тотчас лицо его вспыхнуло, словно по нему шугануло пламя. Оно докатилось по белокурых волос и, казалось, что они вот-вот вспыхнут, как солома.
— Я… я не нарочно… просто очень спешил и поэтому… Прошу простить меня, — прошептал он, потупясь.
— О, пустяки! В твои годы я тоже всегда куда-то торопился, и это часто приводило к маленьким недоразумениям между мной и родителями. Но маленькие неприятности недолговечны. В памяти остаются не они, а сладкие минуты примирения, когда особенно остро ощущаешь тепло родного дома, единственного надежного пристанища, где тебя любят и понимают. А теперь… фрау Берта, вы разрешите? — Григорий глазами показал на подарки.
— Оставим это на потом… Ганс, можешь идти! Скажи бабушке, чтоб накрывала в столовой, мы сейчас придем.
Когда мальчик вышел, Берта насмешливо заметила:
— Все сказанное Гансу, очевидно, прежде всего адресовано мне.
— Упаси бог! Я бы никогда не решился на такое. Как и большинство подростков его возраста, мальчик очень ранимый, и мне захотелось его ободрить. Только и всего.
Фрау Берта явно собиралась возобновить прерванный разговор, но Григорий решительно поднялся:
— К сожалению, я должен идти, иначе не уеду сегодня из Гамбурга. Но, надеюсь, мы вскоре встретимся в Берлине и закончим наш спор, придя к обоюдному согласию. Вы ведь недолго будете гостить у родителей?
— Вы только что сами назвали отчий дом единственным в мире надежным пристанищем. Нет, я пока не думаю об отъезде.
— Вашего мужа это, наверно, огорчит. Тем более, что последнее время он чувствует себя не совсем хорошо: похудел, стал раздражителен. В таких случаях присутствие близкого человека…
— Вам не кажется, герр Шульц, что вы преувеличиваете свои полномочия? — недобрая усмешка промелькнула на губах Берты и сразу погасла, словно ее пригасил ледяной блеск глаз, вскинутых на Григория. — Вы только что передали мне письмо, я его прочитала. В нем с исчерпывающей ясностью сказано все.
— Извините, вы правы. В свое оправдание скажу одно: ваш вопрос о деле Лютца, заданный случайно, из простого любопытства, вывел меня из равновесия.
— Лютц? Не понимаю… При чем тут Лютц?
Не ответив, Григорий приоткрыл дверь кабинета и немного отстранился, пропуская Берту вперед. Но она вдруг остановилась, ожидая ответа на свой вопрос.
— Я дружил с Карлом. Вернувшись на родину, попытался его разыскать. Только попытался, потому что действовал без должной настойчивости. А время шло, какие-то мерзавцы уже смазывали свои пистолеты. И некому было его предостеречь. Он был слишком доверчивым и простодушным человеком, потому и попал в ловушку.
— Предостеречь? От кого? Аноним, враг-невидимка… рука, которую невозможно остановить, потому что не знаешь, откуда она протянется!
Берта говорила и говорила в каком-то лихорадочном порыве, словно слова Григория о его дружбе с Лютцем сняли с нее обет молчания.
— Берта, зови же гостя к столу! — раздался голос фрау Гедлер из глубины столовой.
— О, да, да, прошу вас, герр Шульц! — поспешно, даже несколько заискивающе подхватила Берта приглашение матери.
Григорию пришлось задержаться еще на несколько минут, чтобы познакомиться с хозяйкой дома, поблагодарить за гостеприимство и пожалеть о том, что не может воспользоваться случаем и провести хоть полчаса в таком приятном обществе.
Дом Гедлеров он покинул с чувством облегчения и одновременно с неосознанным недовольством самим собой. Может, вообще надо было избежать разговора о Лютце? Фрау Нунке примчалась сюда, гонимая страхом, пусть хоть этим искупит свою вину перед Карлом! Ибо неизвестность — это худшая из пыток…
Фигура мальчика, неожиданно вынырнувшая из ворот, прервала эти раздумья.
— Ганс? Ты что, ждешь дедушку?
— Нет, герр Шульц, вас. Я думал…
— Хочешь что-то передать отцу?
Мальчик опять весь залился краской, как тогда в комнате.
— Я хотел извиниться, что назвался чужим именем и объяснить…
— Погоди, погоди, я что-то ничего не понимаю. О каком имени идет речь?
— Вилли Шуббе, помните? — в округлившихся светлых глазах мальчика застыло напряженное ожидание, Григорий даже смутился от того, что не в силах что-либо вспомнить.
— Да, да, кажется, припоминаю…
— Вы еще отвезли меня в машине и вообще…
— Ты ехал в Каров? — быстро спросил Гончаренко и почувствовал, как болезненно сжимается его сердце.
— Да, вы еще поинтересовались, хватит ли у меня на билет.
— Ну, и видик у тебя был тогда! Не удивительно, что я не узнал… Нашел своего друга?
— Нашел… в тот день нашел, — прошептал Ганс, и глаза его заполнились слезами.
— Ты можешь мне сказать его имя? — также шепотом спросил Григорий.
— Его звали Карлом. Карл Лютц, Карл Лютц… — дважды повторил Ганс, словно прислушиваясь к звучанию слов. Он ничего больше не прибавил и стоял потупясь — маленькое существо, которое уже соприкоснулось с непостижимым для него миром.
— Если б я тогда знал… Если б я тогда знал… Если б мне могло прийти в голову!
В светлых глазах мальчика засветилось удивление.
— Видишь ли, в чем дело, я долго его разыскивал, мы с ним когда-то дружили, и я все время его разыскивал…
Увидев своего пассажира, шофер такси развернул машину и остановил ее у края тротуара, напротив ворот.
— Можно я поеду с вами? — в вопросе звучала мольба.
— У твоей матери сегодня трудный день, побудь с ней! Да и я сейчас не смогу говорить. Ты не обижаешься?
Ганс отрицательно покачал головой:
— Я не обиделся, но мне грустно. Я ничего, ничего не понимаю, а посоветоваться не с кем. Мне показалось…
Григорий на миг прижал мальчика к себе.
— Мы скоро увидимся в Берлине. А сейчас я должен ехать, скоро отходит мой поезд. До свидания!
— До свидания! Я уговорю маму вернуться домой как можно скорее.
Машина тронулась. Сердце Григория сжалось. Вот он стоит и глядит ему вслед, сын заклятого врага. Маленькое существо, уже познавшее зло и коварство взрослых. И он обязан защитить мальчика. Ибо для того и живет Григорий, чтобы сделать мир справедливым и прекрасным.
Знакомая дорога всегда кажется короче, чем незнакомая, но сегодня она не гладко расстилалась под колесами. Движение на шоссе увеличилось, приходилось уступать дорогу колоннам грузовых машин, пропускать вперед нарядные, быстроходные «роллс-ройсы» и «остины». Шофер такси злился, ругался, кидал вслед пассажирам язвительные реплики. Особенно раздражали его офицерские чины. Когда у закрытого светофора с ним поравнялся длинный блестящий «роллс-ройс» и остановился рядом, таксист вызывающе поглядел на морского капитана, сидевшего рядом с шофером, и с независимым видом стал насвистывать какой-то знакомый мотив. «Стража на Рейне[12]», — вспомнил Григорий. Наверно, и англичанин понял брошенный ему вызов. Не повернув головы, не удостоив наглеца даже взглядом, он опустил пониже боковое стекло и небрежно, но метко швырнул окурок прямо в окно соседней машины, словно бросил его в урну для мусора. Водитель такси разразился злобной бранью, но черный лакированный багажник «роллс-ройса» уже поблескивал далеко впереди.
В другой раз эта сцена насмешила бы Григория, но первые такты нацистского марша, которые дерзко насвистывал шофер, словно стрелы молнии, выхватили из мрака то, что он тщетно старался вспомнить вчера вечером и сегодня утром. Отрывок кинохроники, которым так гордился Бертгольд! В мельчайших подробностях всплывали перед глазами быстро мелькающие кадры, на которых Бертгольд вышагивал с самим фюрером, возглавив группу гиммлеровских приспешников. Но не лицо Гитлера, и не лицо Бертгольда сейчас привлекли Григория, а карикатурно смешной долговязый человек с напыщенно выпяченной грудью, который, сбившись с шага на какое-то мгновение, вырвался вперед и тотчас испуганно попятился, прикрыв рукой подбородок.
— Что это за чудак? — спросил тогда Григорий, кивнув на самодельный экран.
Бертгольд рассмеялся:
— Беднягу Лемке потом пришлось вырезать, когда кинохроникеры монтировали пленку.
Названная фамилия ничего не сказала Григорию и сразу же исчезла из памяти. Только позднее, уже в Кастель ла Фонте, когда судьба свела его с Лемке, неясное воспоминание о домашнем киносеансе в столовой Бертгольдов почему-то связалось с фигурой нового начальника службы СС. Он тогда отмахнулся от этого воспоминания: противны были и поездки в Мюнхен, и обручение с Лорой, и наставления ее отца.
Почему же теперь полузабытое вспомнилось с такой ясностью? Ах да, этот марш! Это же он гремел тогда в столовой, сопровождая хронику, гремел так громко, что заглушал озвученную пленку, и Бертгольду пришлось выключить радиолу.
— А ведь военный оркестр играл «Стражу на Рейне», — многозначительно подчеркнул тогда Бертгольд.