тывал похвальную запись в школярскую ведомость братца.
Однако Титор Сулатий по прозвищу Въедливый Сул скоро это просек, причем, ручаться можно, собственным умом – он, что большая редкость для Титора, брезговал услугами ябедников и наушников. И быстро придумал действенное средство: с одобрения начальства обязал Гочу в стенах Школариума затыкать за пояс у пряжки белый платок, а Гачу – синий, настрого предупредив: если они поменяются платками, получат розог, а если откажутся носить – добьется, чтобы выгнали обоих по параграфу «злостное нарушение правил учебы», что обоим точно закроет дорогу в отцовские Подмастерья, и придется им приписываться к Мусорщикам, Золотарям и иным Убогим Цехам. Вообще-то такое нарушение не значилось в регламенте, но Главный Титор поддержал, напомнив о старинном праве вводить неофициальные параграфы. К сокрушению близнецов, придумку горячо поддержал родитель, вспомнив, сколько проказ Двойняшки учинили безнаказанно, пользуясь своей неотличимостью (у родителя хватало совести не пороть обоих – один-то заведомо был безвинным). Более того: родитель после беседы с Титором радостно воскликнул: «И как я сам не додумался!» и заставил под угрозой доброго числа розог носить платки и дома, после чего домашние проказы живенько прекратились.
Двойняшки отыгрывались на улице, где за ними не могло быть ни титорского, ни родительского надзора. Разозленный сосед не мог точно сказать, кто разбил у него окно или выдирал хвосты у куриц – может, Гоча, а может, Гача (многие считали, что в таких случаях пороть следует обоих, но родитель твердо держался убеждения, что невиновный страдать не должен). То же самое и с тибреньем из габар. Несколько раз один из Двойняшек тибрил столько, что по денежке это тянуло на пару месяцев Воспиталки, и дважды возчики видели и описывали воришку. Но оба раза, придя со Стражником и узрев близнецов, оторопело пучили глаза, не могли сказать, ясное дело, кто из двух таких одинаковых как раз и подтибрил с габары то или это, – и уходили ни с чем, плюясь и затейливо ругаясь.
Кумушки вскоре прознали, что один из Стражников с Аксамитной, разозленный двумя неудачами, даже ходил в квартальную Стражу, добивался, чтобы Двойняшек заставили и на улице носить разноцветные платки или иные отличительные знаки. Но ходил зря – кто-то из Чиновных, пожав плечами, объяснил: это в Школариуме могут придумать свои параграфы, а Стража живет по утвержденным высоким начальством регламентам, где про отличительные знаки для близнецов ничего не значится, и не уличному Стражнику тут умствовать. После чего близнецы окончательно распоясались, и на прошлой неделе кто-то из них чуть ли не в открытую отрезал хвост у оставленного ненадолго без присмотра коня заезжего молочника – оба любили рыбачить, а на покупные лесы тратиться не хотели…
Сидела с другого края и Шалита-Шалунья (за глаза ей приклеили и гораздо более неприглядную кличку) – симпатичная девчонка, порой откровенно заигрывавшая с Тариком (вот и сейчас украдкой послала парочку многозначительных взглядов). Вот только Тарик, никогда этого открыто не выказывая, относился к ней пренебрежительно, и не он один. Очень уж многие знали, что она служит сосунком не одному Бубе (что было бы понятно и простительно), а всей его ватажке. Пару раз ее заставали за этим делом надежные Недоросли, которые врать не будут, – оба раза они, укрывшись неподалеку, долго наблюдали, как в кустах у реки, возле Рачьего Переката, Шалита ублажала на коленках одного за другим. После чего многие стали всерьез подозревать, что Бубина ватажка ее еще и жулькает втихомолку…
И ихний пятый – незнакомый Подмастерье… Тарику он сугубо не понравился с первого взгляда. Давно уже Тарик знал, что о сущности людей нельзя судить по внешнему виду. Его сосед, покойный дядюшка Пайоль, лицом был точь-в-точь Мафель[60], а на самом деле добрейшей души человек. Учил мальчишек делать бумажных птичек, летавших высоко и далеко, воздушных змеев, лодочки и поплавки из коры. Удачно распродав в деревнях свою глиняную посуду и свистульки в виде разных животинок, пригоршнями раздавал ребятам с улицы шарики смолки и сосательные конфеты, а по осени оделял орехами со своего огорода, стараясь, чтобы всем досталось. Когда его две недели назад убили разбойники на большой дороге в Дурранской чащобе, вся детвора о нем горевала.
И противоположно. Мельник Бариуш с их улицы – ну вылитый Балафос[61], а душонка гнилая. И Малышам, и Недорослям, и мальчуганам постарше, в том числе Школярам в форме, мимо его дома близко лучше не проходить, а пробегать по другой стороне улицы: может метко пульнуть из рогули глиняным шариком – якобы к нему в огород лазят (хотя никто не лазит – он там злющего пса держит). И со взрослыми соседями скандален, пару раз чуть до драк не доходило.
Однако ж и исключения бывают – и Тарику незнакомец сразу не приглянулся: какой-то он… неприятный. Бледноватые тонкие губы то и дело кривятся в ухмылочке, глазки колючие, на левом указательном пальце медное колечко с мертвой головой, какие для форсу таскают Мутные[62], – уж не Мутный ли и есть? Редко они в округе появлялись после известного вразумления, только Буба и может такого притащить… И расселся очень даже по-хозяйски, как здешний…
– Ну вот, про девчонку, – загадочным тоном начал Буба. – Копал я с утра червей в Козьем Ложке, где они особенно знатные (сам знаешь), иду назад, а в шестнадцатый нумер пожитки таскают, и какой-то незнакомый хмырь распоряжается. И тут же девчонка торчит, я так прикидываю, годочек нашей Шалитке. Симпотная – с конца капает. И ножки без изъяна, и яблочки побольше, чем у Шалитки, и вся такая, что завалить хочется и часок с нее не слезать…
– А тебя на час хватит, балабол? – лениво фыркнула Шалита.
– Приловчиться, так и на два хватит, – важно ответил Буба. – Мне вот Бабрат объяснил, что к чему… – он кивнул на незнакомого.
Тот, кривя бледноватые губы, подтвердил:
– Объяснил, а как же. Есть у аптекарей такой сухой корешок, сжуешь парочку – и торчок надолго закаменеет. Достать его непросто, да у меня есть в аптекарских учениках крепко обязанный, пять серебрушек должен, пора возвращать, а нету. Вот он скоро и обещал целую горсточку раздобыть. Тогда сама убедишься насчет часа…
И положил ей руку на коленку, нахально погладил и даже сдвинул подол зеленого с белой вышивкой платьица повыше чем на ладонь. Что странновато, Шалита это приняла так безучастно, словно это не ее беззастенчиво лапали средь бела дня, а ведь самая крученая-верченая девчонка такое допускает только подальше от посторонних глаз. Да и сама Шалита, что бы там ни делала в кустиках на берегу реки, далеко за городской околицей, на своей улице, как и полагается благовоспитанной доченьке небедных уважаемых родителей, политес блюдет старательно, чтобы родители ничего не узнали. Что же это за незнакомый хмырь и почему открыто хамское обхождение допускает? И она ни словечком не прекословит, не возмущается? Что-то тут у них неладное, надо держать ухо востро…
– Ну, я с девчонками не робкий, – самодовольно ухмыляясь, продолжал Буба. – Подвалил к ней буром, давай знакомиться со всем обхождением. Только эта свистушка, что врать, меня быстренько обломала. Как зовется, так и не сказала, не поговорили толком – нос воротит, гордую лепит: мол, такая недотрога, что пуще и не бывает…
– В умелых руках еще не бывала, – хмыкнул незнакомый Бабрат. – Не научили еще подчиняться без барахтанья и писка – ну да дело поправимое, и не таких обламывали. Вот Шалка мне нравится, понятливая деваха, помацать приятно…
Он снова погладил Шалиту по ноге, еще выше сдвигая подол, – и она снова осталась безучастной, только щеки чуть порозовели. У Тарика забрезжила догадка, но рано о ней думать, он пока что мало знает…
– Кто б из себя недотрогу строил! – фыркнул Буба. – Выговор у нее гаральянский, по-тамошнему слова произносит, я сразу просек. У батяни в Приказчиках полгода как гаральянец, уж теперь разбираюсь… Точно гаральянка. И строит из себя…
– Ну и что, что гаральянка? – пожал плечами Тарик. – У нас вон и король теперь гаральянец, второй год пошел…
– Ну, ты как дите малое! – захохотал Буба. – Неужели не слышал про ихние обычаи? Темнота! У них в Гаральяне девчонки почище деревенских с двенадцати годков жулькаются, как кошки, а уж про деревенских я все насквозь знаю, сто раз вам рассказывал, как у них заведено…
Сто не сто, а натрепался изрядно. Вспоминая Перенилу из Кудрявой Межи, Тарик вполне допускал, что в какой-то из поездок с батяней Буба вполне мог жулькнуть какую-нибудь деревенскую девчонку, вольную в обращении, как Перенила, и давно уж деревенскими ухарями распечатанную,– но непременно украдкой, в потаенном местечке наподобие старой мельницы, о которой говорила Перенила. Никак не могло обстоять так, как взахлеб расписывал Буба: будто бы деревенские красотки ему наперебой вешались на шею дюжинами чуть ли не посреди улицы ясным днем, уманивали его сами то в амбар, то в овин при полном доме родни. Не дворянин и уж никак не красавец, рожа неприглядная. Уж Тарик-то знал деревенские уклады, кое в чем ничуть не отличавшиеся от городских. Непременно накидали бы ему деревенские горячих, заметь его в приставании к своим девчонкам,– даже в деревне землеробов-кабальников, пожалуй. Он и там никакая не персона, а просто подручный батяни – Цехового Кондитера, приехавшего покупать мешками муку, вялый виногрон[63] и прочее необходимое для ремесла.
Но Тарик, как и в прошлые разы, промолчал – не было надобности затевать ссору, Бубу любой правдочкой не смутишь и не одолеешь…
– Что касаемо этой, из-под шестнадцатого нумера, про нее уже все известно точнехонько, – воодушевленно продолжал Буба. – В полдень уже все прояснилось. В бумагах квартальной управы написано, что приехала она сюда с дядей, который из сословия Егерей. Может, он и вправду егерь, дело темное, но вот она ему и никакая не родная племяшка, а просто из того же городишки. Жулькает он ее. Еще в Гаральяне жулькал вовсю, а потом жена егерская узнала и пригрозила их зарезать – у них в Гаральяне и бабы резкие, чуть что – за ножи хватаются, мне Приказчик рассказывал (потому он там и не женился, будет у нас жену искать). А еще зарезать их обоих обещали ее папаня, брат и два дяди, вот это уж посерьезнее будет. Егеря – народец небедный, и он выгреб всю денежку, что в доме была. И сбежали они подальше от Гаральяна, чтоб их подольше искали. Теперь-то может ее свободно жулькать, сколько захочется, кто узнает? Он себе и ложные бумаги справил – будто они дядя и племянница…