– Я тут подумал… Через три дня на Бротенгельском лугу откроется годовая ярмарка. Хочешь, пойдем? Бывала уже на ярмарках?
– Два раза, на окружной и на княжеской. Там очень интересно, только мне не удалось покачаться на качелях, и сладостей не попробовала, дядя запрещал… А так хотелось…
– Суровый у тебя дядя… Что он так?
Ему показалось, что от такого простого вопроса Тами на миг пришла в легкое замешательство. Показалось, видимо, – она тут же ответила:
– Понимаешь, у нас считается, что девчонке из хорошего дома сладости на ярмарках есть неполитесно, а уж тем более на качелях качаться – подол так взлетает, что ножки видно, и даже… – она смешливо фыркнула.
– Ну вот… – разочарованно сказал Тарик. – А я-то собирался тебя сладостями угостить – на годовую ярмарку всегда привозят всякие сладости, каких в обычное время в лучших лавках не найдешь. И на качелях бы раскачал…
– Ну зачем сразу огорчаться? – улыбнулась Тами. – Ты огорчился, у тебя лицо стало понурое… Здесь, в городе, заранее можно сказать: мне все будет дозволено, что дозволено политесным здешним девчонкам. Дядя так и сказал. Он говорил: это в Гаральяне ты была девчонка из хорошего дома, а здесь другие политесы, и тебе можно себя вести как все.
– Так это ж прекрасно, – сказал Тарик радостно. – Совсем другое дело! – И спохватился: – Может, тебя Байли и на ярмарку пригласил?
– Вовсе нет, – к его несказанной радости ответила Тами. – Только в зверинец.
– Значит, пойдем?
– И даже с радостью, – заверила Тами. – А то мне сначала так грустно было: город, все незнакомое, не придумаешь, куда себя и девать, не знаешь просто…
Через четверть часика Тарик ушел из дома Тами прямо-таки окрыленный: все складывалось прекрасно. Если Байли после зверинца все же назначит ей свиданку (а кто бы на его месте не назначил?), но она пройдет без поцелуев и, главное, решения дружить – вот тогда можно и стукнуться, как в прошлом году из-за Кампиталлы (вот только она и победителю Тарику не досталась, задружила со Ставани-Прыгуном с их улицы, и тут уж ничего не поделаешь…).
Еще издали он увидел, что спиной к нему у розового куста возятся отец Михалик и церковный служитель Каитес, и побыстрее прошмыгнул мимо, хотя, разумеется, сотворил знак Создателя. Заранее можно сказать: отец Михалик начнет ласково укорять за то, что Тарик пренебрегает церковным школариумом, хотя он искренне верующий, не пропускает ни одного пастырского слова, не то что иные… Хороший человек отец Михалик, и пастырь добрый, и слова говорит проникновенно, так что в их церковь и с соседних улиц ходят, – но вот не лежит у Тарика душа к скучноватому изучению священных книг, хоть и считает себя крепким в вере, ни разу очищения души не пропускал, святую денежку не зажимает, не то что иные. Но вот поди ж ты – скучно в церковном школариуме, и все тут. Благо времена нынче другие, а ведь худог Гаспер рассказывал, что еще его отца в мальчишестве драли розгами за непосещение церковной учебы – так и дворянских детей наказывали, не говоря уж о простолюдинах… Да что там, и папаня сам рассказывал: успел разок порки отведать – за неделю до ее отмены, такое невезение выпало…
Он остановился с маху, словно налетев на стену из невидимого стекла из сказки о зачарованном городе Тумере. До самого последнего мига крышу заслоняли кроны высоченных лип, а теперь он увидел…
Над темно-коричневой черепичной крышей домика дядюшки Ратима, птицевода, совсем невысоко стоял в небе цветок баралейника, словно сплетенный из черного дыма! Ну конечно же, баралейник, ни с чем его не спутаешь: зубчатая чаша, где через один идут лепестки короткие и длинные, в середине три высоких стебля, увенчанных мохнатыми кистями, – это плодовки такие; если баралейник вовремя не изничтожат верующие люди, они обратятся вскоре в бутоны, те лопнут, и равнодушные ветры разнесут на четыре стороны света поганые семена. В точности такой, как те три, в Городе, – только те были изрядно потускневшими, истаявшими, в прорехах, словно капустный лист, изведенный белой гусеницей-плодожоркой, а этот прямо-таки сияет, если можно так сказать о черном цвете. Свежий? Ну да, ранним утром, когда Тарик шел на испытание, его не было, иначе непременно заметил бы…
Преодолев недолгое оцепенение, он подошел поближе. Поодаль от забора стояли кучкой с полдюжины Недорослей, таращась во все глаза. Понятно, почему они не подошли к самому забору – меж клеток прохаживался Хорек в полной форме, при берете и тесаке, а всякий, даже Малыши, знает: от Хорька на всякий случай нужно держаться подальше – так обходят разлегшуюся посреди улицы собаку, про которую точно известно, что она злая, кусливая, может броситься ни с того ни с сего, как ей в дурную голову взбредет…
Дядюшка Ратим сидел тут же на широком чурбачке, свесив руки меж колен, уронив голову, и лицо его пугало безнадежностью, которую Тарик всего-то раза два видел на человеческих лицах – оба раза это были бродяги. Но такое лицо у небедного и успешного Мастера-Птицевода… Поневоле дрожь пробирает.
Подойдя ближе, Тарик окончательно все понял. Мертвая тишина вместо обычного гомона, воркованья и гугуканья. И в тех трехъярусных клетках из проволочной сетки, где нагуливали жирок взрослеющие голуби, и в тех, где пищали птенцы и сидели на яйцах голубки, – ни единой живой птушки. Нигде ни малейшего шевеления. Дощатые донья клеток сплошь покрыты словно бы бугорчатым ковром – голуби лежали дохлые, кое-где нелепо задрав скрюченные лапки…
Очередная птичья хворь? Но как она в одночасье скосила всех до одного? Дядюшка Ратим – птицевод знатный, сразу заметил бы и убрал больных птушек, посыпал бы клетки зельями от заразы, далеко воняющими, – а сейчас никакого запаха. И не бывает вроде таких молниеносных хвороб. И цветок баралейника над острым коньком крыши – а ведь ручаться можно, что снова его никто, кроме Тарика, в глаза не видит, иначе на него и уставились бы…
Понятно, отчего дядюшка Ратим в таком отчаянье. Птицеводом он был старым и умелым, мастерства набрался от деда и отца, присовокупив собственную оборотистость. Голубей своих он кормил исключительно дробленым зерном с добавками сушеных ароматических трав, придававших птичьему мясу пушистость и мягкость, подкармливал какими-то смесями, представлявшими фамильные секреты. Вся улица покупала у него пару-тройку (а особо зажиточные и побольше) птушек для праздничного ужина в День святого Берамо, но главный доход происходил не от этого. Голубей дядюшки Ратима, сделавших бы честь любому дворянскому столу, охотно покупали дюжинами хозяева кухонных таверн под золотым трилистником и кухари богатых домов. Дядюшка Ратим, подвыпив как-то в таверне, хвастал даже, что у него образовались среди кухарей интересные знакомства, так что вскоре, чем удача не шутит, он, вполне даже возможно, станет Поставщиком Королевского Дворца, а выше чести для Цехового Мастера просто не бывает,– и многие, зная его сызмальства, ему верили и заранее пили за его успех. Вот и спугнули удачу… Папаня, сиживавший в таверне обычно как раз за столиком дядюшки Ратима и крепко его уважающий, говорил недавно: Ратим рассчитывает ко Дню святого Берамо продать не менее двухсот голубей и дюжину коп[78] яиц. А теперь что же? Ни гроша прибыли, одни расходы на новых голубей и голубиц – такие, что заставят прикованную где-нибудь в сараюшке корчагу со сбережениями до донышка выгрести… а яйца без наседок скоро сгибнут. Беда…
– Эй, Тарик!
Ну вот, пожалте! Хорек стоял у калитки и таращился прямо на него – вот уж не свезло… Все мальчишки с улицы Серебряного Волка считали: если Хорек обратил на тебя внимание, это хуже, чем встретить сулящего несчастье трубочиста, а то и самую плохую примету – роняющую катыши одноглазую лошадь, идущую навстречу…
– Стой тут и никуда не уходи, – распорядился Хорек со своей обычной презрительной властностью. – Есть беседа…
Он повернулся и зашагал к понуро сидящему на чурбаке дядюшке Ратиму. Тарик остался стоять, коли уж такое невезение выпало. А такой хороший выдался день…
Улица Серебряного Волка достаточно большая, чтобы ей полагался не один, а двое Стражников. Второй, дядюшка Колант, прослужил тут сорок лет и вскоре должен был выйти в отставку. Вот его любили и уважали все от мала до велика. Никак нельзя сказать, что он был нерасторопным, – служака исправный. Однако, как говорили взрослые, прекрасно понимал, что жизнь построена не на одних писаных регламентах, а потому на многое смотрел сквозь пальцы, умел отличить первое прегрешение, особенно случайное, от злого умысла и испорченности, а потому ограничивался драньем ушей у мальчишек и парой затрещин или полудюжиной розог у взрослых. Как это звалось, жил сам и давал жить другим. Непримирим был только к серьезным грехам, за которые в квартальный суд или Воспиталку отправлял не колеблясь.
А вот Хорек, которого за глаза по имени и не называли,– полная ему противоположность. Два года в Стражниках, но все его ненавидят так, что иной и за сто лет такого отношения к себе не заработает. По его убеждению, жизнь должна управляться только писаными регламентами, и никак иначе. На самое мелкое нарушение, вызвавшее бы у дядюшки Коланта лишь строгое наставление больше так не делать, пишет бумагу, дерет бумажную деньгу[79] по полной, то и дело пытается надуть пузырь[80], но ни разу не удалось, как ни старался. К Мастерам – особенно к тем, что позажиточнее, со знакомствами в квартальной управе, а то и в магистрате столицы – цепляться избегает, но на Подмастерьях и мальчишках отыгрывается по полной: знает, стервец, по собственному житейскому опыту, что жаловаться взрослым они на него не пойдут согласно одной из негласок. Вот и благоденствует. Тут и розги якобы за дело, и не оставляющий синяков чулок, набитый крупным речным песком, и все его штучки руками. И те самые истории с девочками…
А самое забавное – все знают, отчего он злой, как цепная собака. Есть у Хорька заветная мечта жизни – попасть сыщиком в Сыскную Стражу: там и жалованье не в пример выше, и форму не носят, и хватает других привилегий. Только таких злобных дураков туда не берут, там нужны, точно известно, умные и сообразительные. Из кожи вон лезет, чтобы раскрыть какое-нибудь значительное преступление, но на улице Серебряного Волка таких не бывает. Опять-таки, все знают: Хорек, болван жизни, часто переодевается небогатым мастеровым и толкается по двум ближним рынкам в надежде поймать матерого стригальщика – но откуда они там? А с мелкотой тамошние Стражники сами справляются. И, по слухам, недовольны тем, что Хорек суетится на их «грядке», мешает собирать привычную мзду – и даже вроде бы хотят его как следует отколошматить, якобы принявш