и за нового «сквознячника».
Три раза Мастера (жаль, из небогатых и невлиятельных) подавали жалобы на Хорька в квартальную Стражу, но всякий раз обходилось. Всезнающая кумушка Стемпари узнала причину: старшую сестру Хорька, Портниху, втихомолку жулькает пожилой Чиновный оттуда, он и гасит жалобы по-тихому. (Он же и устроил Хорька в Стражники, что ему самому ни за что бы не удалось – в Цех Стражников нелегко попасть человеку со стороны, там как нигде местечки берегут для сынков-племянников. А вот пропихнуть в Сыскную и жулькатель сеструхи не может – невелика птица…)
Словом, не человек, а натуральный гвоздь в башмаке. И ничего с ним не поделаешь: дурак-дурак, а хватает умишка не натворить ничего такого, чтобы вмешался Совет Стариков, – а уж они-то без труда засунули бы Хорьковы погремушки в мясорубку…
– О чем задумался, прошманденыш? Как лабаз у дядюшки Самата ночью обнести? Да шучу я, а ты уж в штаны напустил…
Ага, жди! Но Тарик, разумеется, промолчал с равнодушным видом – не вороши дерьмо, оно и смердеть не будет…
– Пойдем болтанем… – и Хорек, крепко взяв его за плечо, вывел на середину пустой улицы. – Ну-ка, в глаза мне смотри! Я вашу братию знаю, по глазам вижу, если напроказили…
Тарик добросовестно посмотрел ему в глаза, проговорив про себя: «Ты и дырку в коровьей заднице не увидишь, если не покажут…» Хорек жег его взглядом, который ему самому наверняка казался грозным и проницательным, а всем остальным – дурацким. Занятно, но Хорек на стороннего человека (особенно на стороннюю женщину) производил самое лучшее впечатление: не писаный красавец, но симпотный, статный, бравый в форме, румянец во всю щеку. Ему бы следовало быть корявым и нескладным, наподобие Бубы, а то неправильно как-то выходит: по виду сущий герой голой книжки, а внутри – дурак и сволочь распоследняя…
Хорек потянул носом воздух:
– О, хорошей рыбачкой на всю улицу шибает… Подтибрил где-нибудь?
Заводиться, конечно, не следовало, и Тарик бесцветным голосом ответил вопросом на вопрос:
– А что, кто-то видел, как я рыбеху тибрил?
– Вывернулся на этот раз… – с сожалением протянул Хорек. – Ничего, еще попадешься и тогда уж не отвертишься… Видел, что случилось?
Тарик посмотрел туда – над острой крышей все так же висел цветок баралейника, и никто, кроме Тарика, его не видел…
– Что ты так на крышу уставился, будто там девки голые сидят? – фыркнул Хорек. – Видел, спрашиваю, что сделалось?
– Не слепой, – угрюмо сказал Тарик.
– И откуда такая напасть?
– А я знаю? – пожал плечами Тарик.
– А может, знаешь? – вкрадчиво спросил Хорек.
– Откуда мне?
–Слушай внимательно и никому не проболтайся, иначе со свету сживут,– Хорек понизил голос.– Две недели назад на Раздольной было похожее, только не с голубями, а с лошадью. Живет там один коневод, и готовил для больших скачек отличного коня, который наверняка взял бы высший приз. И был у него завистливый соперник, желавший победы свей лошади. Вот только сообразил, что выиграть в честном состязании у него не получится. И темной ноченькой по его наущению тому коню подсыпали в кормушку мышебоя[81]. Хозяин утром приходит – а конь мертвехонький лежит, зубы оскалил, на морде пена сохлая…
– А при чем тут и я, и голуби?
– Погоди, я только начал… В Сыскной не дураки сидят, и лекари у них имеются всякие, в том числе и скотские. Кто-то что-то заподозрил, кто-то что-то сопоставил – и увезли дохлого коня к себе, а там точно установили, что в брюхе у него, кроме овса, полно мышебоя. Ну и начали копать: смотреть, кому было выгодно. Докопались. И вызнали, что этот, который завистливый соперник, дал денежку двум Подмастерьям с Раздольной, достал мышебоя, и они его темной ночью в ясли подсыпали. Всех троих повязали. Подначнику светят рудники, а Подмастерьям – тюрьма…
– Ну, а я тут при чем? – повторил Тарик.
– А вот слушай, – Хорек заговорил почти шепотом. – У меня добрый приятель в квартальной Сыскной, в сыщиках, он и рассказал, а я прикинул своим умом, а вот теперь, когда птушки перемерли, окончательно уверился. Есть у дядюшки Ратима соперник-завистник с Аксамитной, тоже голубей продает дворянским кухарям и втихомолку мечтает в Королевские Поставщики вылезти. Он и постарался… Дело ясное, не своими руками: конечно, дал денежек шпаргонцам вроде вас, они ночью все и обстряпали. Сейчас возьму с десяток дохлых птушек из разных клеток и отнесу к приятелю в Сыскное, а уж он постарается, чтобы их там поизучали и дело завели. Голову даю на отсечение: какую-нибудь отраву да усмотрят…
«И пузырь надуют», – закончил за него Тарик. Уж если давать голову на отсечение, так за то, что этот приятель – такой же, как Хорек, прохвост, мечтающий о похвале начальства и денежной награде за расторопность, а честным путем-то и не получается, как и у Хорька не выходит с Сыскной. Говорят же, что дерьмо к дерьму липнет. Вот и надуют пузырь на пару…
– Уж здесь-то я ни при чем, – решительно сказал Тарик.
– А кто говорит, что ты при чем? – голос Хорька приобрел вкрадчивость и даже словно бы не свойственное ему дружелюбие. – Ты мне, наоборот, службу сослужить можешь… Есть у меня кое-какие зацепочки, видели, с кем тот соперник якшается: оба с нашей улицы, ну а кто – тебе знать необязательно, потому как тайна расследования. Нашелся один оборотистый с Аксамитной, даром что годочками молод, а востер и выгоду свою понимает туго. Он и дал наводочку…
«Уж не Буба ли?» – подумал Тарик. От такого гниловатого, особенно теперь, когда приятельствует с Бабратом, любой пакости можно ожидать, неудивительно, если…
– Нужен еще один очевидец, – продолжал Хорек тихонько. – Чтобы в квартальном суде рассказал все как есть, поведал, что своими ушами слышал и своими глазами видел, как те двое хвастали, что жирную денежку от того коневода получили. И лучше тебя, Тарик, не подберешь: Школяр исправный, ватажник первостатейный, в сильных прегрешениях не замечен – так, озорство всякое, на большее чем полудюжина розог не тянет. Вполне политесный в глазах квартального судьи…
– Да я же ничего такого не слышал!
– Когда бумаги пойдут в суд, я тебе подробно растолкую, что ты слышал, – с улыбочкой сказал Хорек. – Подробно растолкую, хорошенько запомнишь, от зубов отскакивать будет. Голова-то у тебя светлая, хоть шалопаю и досталась, – вон сколько золотых птушек собрал. Заучишь, не собьешься. И будет тебе от меня долгое расположение и покровительство, жить будешь припеваючи, что бы ни натворил… Что кривишься, не по нраву?
– Не по нраву, – твердо сказал Тарик.
– Ишь ты, какие мы чувствительные… Только никто тебя, прошмадье уличное, и не спрашивает, никто твоего доброго согласия не просит – мы не на танцульках, и ты не девка… Что потребуется, то и будешь петь в суде, как певчая птичка в таверне… Смотри у меня! Ежели поискать, за тобой немало найдется всякого, что на строгую Воспиталку потянет, уж мы постараемся… Я ж не один эту историю раскручиваю, и ты нам надобен как очеглядец с честными глазами… Понял, нет?
Он двумя пальцами ухватил меж шеей и плечом, над ключицей, сделал «щипцы», зло ухмыляясь. Больно было несусветно, впору завопить скособочившись, попросить пощады – но Тарик стоически вытерпел, пока Хорек не разжал сильные пальцы.
– Ну, ты все понял, теребеньщик сопливый? – процедил Хорек тихо. – Или, когда время придет, сделаешь все как надо – или устрою тебе такую бледную жизнь, что света белого не взвидишь. И чтоб ни словечком никому не пискнул о нашем разговоре, а то худо будет… Пшёл!
Он небрежно подтолкнул Тарика в спину и размашистыми шагами направился во двор, где на чурбачке ссутулился дядюшка Ратим с видом полного и законченного отчаяния, какое иных заставляет изладить петельку в сараюшке да и сунуть туда шею – как в свое время железных дел мастер Йонаш, когда и мастерская сгорела, и заимодавцам возвращать было нечем, так что получилось полное разорение. Не захотел после стольких лет доброго хозяйствования идти в подручные, чтобы никогда потом не вернуться в полноправные мастера, или отправляться на Вшивый Бугор… Ну, предположим, дядюшка Ратим потверже характером будет, и нет ни полного разорения, ни заимодавцев, но все равно беда подкатила нешуточная, любого в черную тоску бросит…
Ну что оставалось делать? Тарик пошел дальше. Хорошее настроение от удачного дня поистаяло, даже напоминание о том, что Тами послезавтра пойдет с ним на ярмарку, утешало мало. Сначала Титор Долговяз прицепился, тянет в ушеслышцы – и не куда-нибудь, а к Гончим Создателя, – теперь Хорек. Причем Брюзга и в самом деле сболтнул нечто такое, в чем можно, видимо, и усмотреть ересь, а вот Хорек, чтоб ему на банку черепица упала, как говорят в деревне, плетет веревку из сухого песка, на голом месте пузырь надувает. И ведь и сообщник у него завелся в Сыскной (наверняка насчет него не врет), и кто-то гниловатый на Аксамитной (и насчет него вряд ли врет) – случалось уже, что натворившие дел мальчишки, боясь Воспиталки, начинали нюхаться со Стражей…
Никак нельзя сказать, что Тарика грызло беспокойство. Нет за ним прегрешений, нет хвостов, которые можно на кулак намотать, да и папаня защитит от вовсе уж облыжных обвинений. А все равно скверновато: заполучить Хорька в лютые враги – приятного мало, придется долго жить с оглядкой, святее святого быть, а это трудновато…
И вдобавок цветок…
Есть средство. Ежели поговорить с Марлинеттой… Так-то она девушка добрая, отзывчивая, перед теми ее подругами, что не раздружились с ней из зависти, нос не задирает, нарядами и украшениями сильно не хвастает. И с Тариком в добрососедских отношениях, особенно после того, как узнала, что он в прошлом месяце настучал как следует Гарами-Лопоухому, когда тот говорил о Марлинетте гадости и собирался написать у нее ночью на воротах грязные слова. Даже заигрывать пробовала, не по-настоящему, а так, игры ради, но перестала, когда сообразила, что Тарика этим не сконфузишь. Поговорить с ней откровенно – и наверняка найдется друг с гербом, который быстро вправит Хорьку ума, тем более что сама она Хорька терпеть не может…