такой не видел…
А назавтра, когда к ней пришла старая подруга Линетта, мать Данки-Пантерки, и они сидели в кухне за кувшинчиком вишневой настойки, Тарик, конечно, не подслушивал нарочно, но случайно оказался у приоткрытой двери кухни и слышал, как маманя, смеясь, каким-то по-молодому звонким голосом говорит:
– Девахой себя почувствовала, право слово. Сто лет со мной мужики всерьез не заигрывали, насчет личика-ножек-фигурки словес не отпускали, в меру политесных, в меру откровенных… Золотом обещал осыпать, хлыщ надутый, за пару часиков у него в гостях, на атласе и шелке… Только я от Балазара в жизни в клумбу не прыгала и не собираюсь. Как распечатал в рощице, так двадцать лет и тянется…
Тут тетя Линетта задала мамане вопрос, от которого у тогдашнего Тарика уши запылали – он уже знал, о чем идет речь, но не думал, что такие словечки употребляют политесные горожанки, женушки и матушки. Маманя смеялась:
– Никогда не жаловалась, мне всегда хватало…
И добавила подробности, от которых не только уши, но и затылок запылал жарким пламенем – и Тарик потихоньку убрался на цыпочках, вспомнив к тому же, как малышом выставил себя перед старшим братом на посмешище, сам того не ведая… Подросши, узнал, что и политесные женщины, и политесные девчонки меж собой бывают крайне вольны в разговорах…
И вот сейчас, что уж скрывать, его порой так и подмывало собственными глазами увидеть папаню и маманю ночью в спальне, узнать, как у них все обстоит после двадцатилетней верности друг другу – неужели в точности так, как у молодых? Став постарше, он не раз подмечал то, на что не обращал внимания в прежние года: переглядочки в иные из вечеров – безобидные вроде бы, но сейчас ясно, что к чему; имевшие строго определенный смысл слова; вроде бы шуточные шлепки папани и вроде бы случайные прикосновения мамани – и всякий раз они уходили в спальню быстрее обычного.
Словом, искушение крепло. И ничего здесь, пожалуй, не было из ряда вон выходящего – того, что именуется пороком или грязными думами. На ватажках и сходках Школяров, когда речь заходила о непознанном еще опыте, не так уж и редко иные рассказывали, как случайно видели папаню с маманей за этим самым – ну, или старшего брата с женой либо старшую сеструху с мужем. Шибко уж обсасывать такие разговоры считалось не вполне политесным, но и отношение к ним было спокойное, как к вещи самой обыденной. Ну, и у всех, кто дохаживал последние полтора-два года в Недорослях, считалось даже молодечеством подглядывать вечерком за искавшими уединения в пригородных лесах и рощицах молодыми парочками – и те, кто наблюдал эти парочки лежмя, задирали нос перед теми, кто ничего, кроме целовален и вольностей рукам, не подсмотрел.
Все через это прошли, все, став Школярами, оставляли эту «зеленую охоту» как неподобающую для их нынешних годочков и положения. Правда, это не касалось подглядки за купальщицами – это и Подмастерья не считали для себя зазорным, не то что Школяры. Находились отчаянные девахи, которые, накупавшись, снимали купальные платья и выжимали не в кустах, а на берегу. Точно известно, что прекрасно знают: за ними очень даже свободно могут наблюдать из кустов беззастенчивые ухари. Но притворяются, будто ни о чем не ведают. И у Подмастерьев, застигнутых девчонками за этаким занятием, есть старая отговорка – заявляют с ухмылочкой: «А может, я себе невесту высматриваю, чтоб наверняка». Девчонки поскромнее прогоняют с визгом, швыряя песком и ветками, а разбитные отвечают хоть и в рамках политеса, но довольно игриво. Шутки шутками, а всерьез говорят об иных, что так вот они и высмотрели себе невесту, так что эта старая забава не особенно осуждается теми взрослыми, кто помнит свою молодость и потому снисходителен…
А если учесть, что с некоторых пор Тарик умеет необычно подсматривать и подслушивать… Положительно, искушение слишком велико.
Готовила маманя хорошо, и при других обстоятельствах Тарик набросился бы на все, как разбойник на припозднившегося на лесной дороге купца, но совсем недавно его как следует накормила Тами, и он был сыт. А потому хлебал и жевал нехотя, даже свой любимый суп с пампурышками[87], рубленым мясом и приправами (маманя постаралась и красиво, с хрусткой золотистой корочкой, поджарить свежую плоскушку[88]), даже салат из первой редиски с первым луком. Чтобы не обижать немало провозившуюся с обедом маманю, он старался делать вид, будто наворачивает с аппетитом, как человек, кроме завтрака ничего во рту не имевший. Однако маманя порой видела его насквозь (хвала Создателю, далеко не всегда и не во всем). Вот и сейчас сказала озабоченно:
– Тарик, ты что-то совсем плохо ешь… Ты не захворал, часом? С иными после испытаний такое случалось, я помню. И уж тем более квартальные… Живот не болит?
Не было причин скрывать от нее, как обстояло дело, ничего в этом нет стыдного или неполитесного. И Тарик сказал правду:
– Меня девочка из шестнадцатого нумера здоровским обедом накормила. Новая девочка, только что с дядей к нам переехали. Гаральянка, так забавно иные слова выговаривает… У нее клетка сломалась и кролы разбежались, а я помог починить. Вот она меня обедать пригласила. Ну, я и налопался с голодухи – у нее и колбаса невиданная, бизонья, и гаральянский сыр, какого у нас нет, и еще всякое…
– А старшие где были?
– Я ж говорю, у нее из старших только дядя. Егерем нанялся к какому-то здешнему герцогу…
– Ох, Тарик… – показалось, маманя чуточку запечалилась. – Вот так вот взяла и пригласила обедать, без позволения старших… Я тебе никаких знакомств отродясь не запрещала, но есть же политес… О гаральянских девчонках и так говорят разное… Конечно, про обитателей дальних мест всегда придумывают кучу чепухи, а уж о Гаральяне… И все равно, неладно получается. Может, ее дяде и не понравится, что она первого, с кем познакомилась, обедать приглашает. Неизвестно, что о тебе подумает, а ведь семья наша всегда числилась среди политесных…
Не стоило ее посвящать в иные тонкости – говорить, что первым с Тами познакомился не он, а Байли (которого она не то что обедать не приглашала, а чарку прохладительной фруктовки не поднесла, обратите внимание!). Но вот насчет кое-чего другого умалчивать никак не следовало.
– Я ж тебе не все рассказал, маманя, – сказал он живо. – Родителей у нее нет, они умерли, какой-то пожар был… Живет она только с дядей, а значит, получается полноправная хозяйка дома, может без позволения старших приглашать в гости кого угодно, и получается вполне себе политесно, нет разве?
– Ну, это другое дело, – сказала маманя вовсе даже умиротворенно. – Если хозяйка – имеет право, с какой стороны ни смотри… Она красивая?
– Очень даже, – ответил Тарик.
– И как зовут?
– Тамитела.
– Непривычное имечко, у нас таких нет… Однако ж красивое. – И маманя взглянула определенно с лукавством. – И что, ты вот так вот отобедал и ушел?
– Ну, не так чтобы… – сказал Тарик осторожно. – Мы уговорились послезавтра пойти на ярмарку, это тоже вполне политесно…
Как он и ожидал, больше вопросов не последовало – маманя никогда его въедливо не расспрашивала про отношения с девочками и уж тем более не подтрунивала (иные, у кого с родителями обстояло не так благостно, ему малость завидовали). Больше всего не повезло Монтину-Попрыгунчику: ему и мать, и тетка частенько закатывают сущие лекционы про жуткие срамные хвори, идущие от девчонок-распустех, и, что печально, одними и теми же словесами, так что Монтин давным-давно эти занудные поучения наизусть вызубрил…
Маманя, глядя на него как-то особенно пытливо, протянула:
– Ой, Тарик, Тарик, растешь… Годика через два придется тебе по всем правилам невесту присматривать…
Это звучало далеко не в первый раз, и он давненько уже не смущался (не маленький!), просто-напросто как-то не мог себя представить женихом с зеленой лентой на шляпе, рядом с невестой в зеленом платье и венчалке[89] из зеленого кружева. А тут вдруг представил, что рядом с ним в зеленом платье, какое девушки надевают раз в жизни, стоит Тами, улыбается ему и всему миру…
– Рановато, маманя, – заметил он, ничуть не сконфузившись. – Сколько мне еще до шестнадцати годочков…
– Два годочка пролетят – и не заметишь… – заверила маманя, словно бы чуточку задумавшись. – Значит, на ярмарку пойдете? У тебя ведь денежка прикоплена? Возьми побольше: где-где, а на ярмарке будет столько необычных вкусностей, и качели с каруселями не грошик стоят… – Ее лицо стало моложе, она, казалось, смотрела не на Тарика, а в какие-то неведомые дали. – Вот когда отец был еще Подмастерьем, а я Приказчицей, но уже дружили по всем правилам, ходили как-то на ярмарку, с полным на то правом держась за руки. Отец тогда чуть не подрался с каким-то Лошадником у качелей. У качелей всегда толкутся любители поглазеть, как у девушек подолы разлетаются («По себе знаю», – подумал Тарик), дело обычное, только отцу показалось, что тот парень на меня особенно охально пялится, он и полез драться. Только тот парень забоялся, ушел быстренько, – она улыбалась вовсе уж молодо, отрешенно. – Сущее наказание было с твоим отцом на люди выйти с нашей улицы. Как покажется ему, будто кто-то на меня не так смотрит, – лезет в драку, а уж если кто про меня сказал хвалебное слово, пусть даже политесное, – тут и вовсе удержу не было. Однажды его чуть Стражники не сцапали, когда один нахал… Ничего, обошлось, тот нахал жалобу приносить не стал.
Тарик слушал жадно. Он прекрасно понимал, что папаня с маманей, будучи совсем юными, даже не женихом и невестой, дружили в точности так, как и все дружат: ходили за ручку, целовались вдали от глаз и даже… (А когда-то, трудно представить, и вовсе знакомы не были!) Вот только впервые в жизни маманя рассказала хоть что-то о своей юности, а уж папаня не рассказывал никогда. И Тарик предположил с большим знанием вопроса: