– Но уж на вашей-то улице все шло гладко, как положено…
– Да вот не всегда, – сказала маманя охотно. – Отец твой ведь был парнем с другой улицы, отсюда и хлопоты. Выкупное он платил аккуратно, и претензий к нему у наших не было, только один мой сосед никак не хотел угомониться. Я ему и надежд не подавала никогда, и в глаза говорила, что ходить с ним не буду, потому как прочно дружу с твоим отцом, а он все не унимался, вставал поперек дороги при каждом удобном случае. Отец с ним три раза дрался – не стукался, как обычно заведено, а именно что дрался по-настоящему, на речку уходили, без девчонок…
Тарику и это было знакомо. Пусть очень редко, но попадались такие неугомонные: не принимали в расчет ни честно заплаченное выкупное, ни то, что девчонка прочно дружит с другим и никогда с ним ходить не будет. Вот и дрались всерьез. Кому одного раза хватало, кто долго не мог угомониться – к неодобрению собственной ватажки, в конце концов убеждавшей такого не ломать негласки…
– А потом отвязался? – спросил он, чтобы узнать побольше, страшно интересно было.
– После третьего раза, когда получил пуще прежнего, отвязался, – фыркнула маманя прямо по-девчоночьи. – Но и твой отец получил неслабо: один глаз на неделю заплыл, зубы шатались… – И тут же, словно очнувшись от приятного сновидения, сказала уже другим голосом, взрослым: – Тарик, не должен ты с этого брать пример. Это давно было, теперь твой отец – уважаемый Цеховой, каким и ты, я очень надеюсь, станешь. Так что старайся из-за девчонок не драться, нехорошо это…
– Не буду, маманя, святое слово, – сказал Тарик.
И ничуть не кривил душой (не еретик какой, чтобы нарушать святое слово). Все же драться из-за девчонок и стукаться – разные вещи. Стукаться и с друзьями приходится, хоть и редко, – и эта негласка дружбу не портит…
– Политесно будет, если и ты эту девочку в гости как-нибудь пригласишь, – сказала маманя. – Отец против не будет, заранее тебя заверяю. Я бы пирог испекла с кролатиной, твоей девочке наверняка понравится – отец говорил, что в Гаральяне кролов нет, только дикие зайцы, а они не всегда попадаются. Гаральянцы зайчатину особенно уважают…
Тарик чуточку удивился: раньше маманя и не заикалась, чтобы он приглашал в гости девочек, с которыми дружил, хотя про обеих знала – на улице Серебряного Волка, как и на других в Зеленой Околице, такие вещи в тайне не удержишь, это только каменярам с их многолюдством удается. Не хотелось признаваться, что пока совершенно туманно, захочет ли Тами с ним дружить, и Тарик, придав себе значительный вид, заверил:
– Как-нибудь обязательно приглашу…
– Только заранее предупреди, чтобы я пирог испекла.
Надо же, разрешение на гостью, да еще и с пирогом! Небывалая вещь, с ходу и не придумаешь, как истолковать… Чтобы побыстрее развязаться с разговором, принимавшим насквозь непонятный оборот, Тарик отодвинул тарелку, на которой не осталось сладких печенюшек, и спросил:
– Маманя, по огороду ничего делать не надо?
– Не надо, Нури справится. А вот завтра утречком бочку наполнишь, вода кончается…
– Непременно, – пообещал Тарик и встал. – Пойду я, маманя, сейчас ватажка соберется.
– Ну что ж, гуляй, заслужил. Две недели каникулярных можешь бездельничать…
– Ну, совсем уж бездельничать не придется, – солидно сказал Тарик. – Завтра в порт прирабатывать…
И пошел к себе в комнату, единственным хозяином которой был уже три года. Неизбежные приготовления к сходу ватажки, как всегда, заняли немного времени: старательно прилепил к блузе значок ватажки – волчий силуэт из настоящего серебра. У каждой ватажки был свой, но у них самый почетный: Серебряный Волк, доставшийся в наследство от ватажки старшего брата, где Тарик был приписным, а вслед за Тариком, когда ватажка родилась, такой же сделали и все остальные, что обошлось гораздо дороже и поглотило изрядную часть скудных по тем годам накоплений – но почет, понятное дело, дороже. Бросил в сумку, еще пахнувшую копченой рыбехой, три медных шустака – вот и все сборы. Вышел из дома, конечно же, босиком – в эту пору все ходили босоногими, с каковой привычкой прощаешься, только став Подмастерьем.
Нури все так же возилась в огороде. Бабушки Тамаж уже не было на лавочке – и Тарик привычной дорогой, как уже не раз до того, направился на задний двор «Уютного вечера», зорко оглядев улицу и убедившись сначала, что нигде не маячит Хорек. Клятый цветок баралейника, отсюда видно, все так же висел невысоко над крышей дядюшки Ратима, разве что чуточку потускнев, что ли, как и следовало ожидать. Завтра к полудню наверняка совсем истает, что не избавляет от тягостных раздумий ничуть: впервые эта погань появилась на родной улице, а так и непонятно, по-прежнему держать это в себе или рассказать наконец друзьям, поклявшись, что ничегошеньки он не выдумал…
Обширный задний двор таверны был пуст, ворота затворены – судя по свежим следам колес и копыт в пыли, здесь уже побывали телеги с напитками и припасами. Обе задние двери, как всегда, прикрыты, из обеих труб не идет дымок – дядюшка Ягош любил малость похвалиться, что и блюда кухонные у него готовят, и закуски делают аккурат к вечернему многолюдью, а не за несколько часов загодя, как у иных нерадивых собратьев по ремеслу, так что все свежее, гости дорогие, без обмана…
Выходящие на задний двор окна приотворены, и в таверне, как обычно в эту пору, тишина. Уверенно остановившись у правой двери, Тарик не тихо и не громко просвистал условленный сигнал – и очень скоро на низкое крылечко выскочил Чанури, сынок дядюшки Ягоша, вот уже год как Подмастерье-Подавальщик, парень свой, надежный, соблюдавший все негласки. И самый богатый Подмастерье на улице Серебряного Волка: за расторопность гости его награждали не щедро, грошами и трояками (ну, иные перед самым закрытием проявляли пьяную щедрость), однако мелкой меди набиралось столько, что каждую неделю Чанури ходил к меняле с солидным мешочком.
Никаких речей и не требовалось, все происходило уже год по заведенному порядку: они перемигнулись, Тарик отдал сумку – и очень быстро Чанури ее принес уже приятно потяжелевшую, но далеко не всякий посторонний глаз угадал бы, что там за пузатенький предмет покоится… Перемигнулись еще раз, и Тарик пошел со двора босиком по теплой земле.
Со строгой точки зрения писаных регламентов за только что совершенное подлежали дюжине розог и продавец, и покупатель. С точки зрения давних негласок не было ничего плохого в том, что раз в неделю Тарик покупал неправедно корчагу пива – все взрослые через это прошли, тут главное – не попадаться. Только такой свин, как Хорек, может обернуть все по регламенту, но его поблизости не имеется, а выслеживать он не станет – в первую очередь оттого, что не получит от этого и медного гроша мзды: дядюшка Ягош, конечно же, знать ни о чем не знает, сам он пива не продавал, а то, что он прекрасно помнит собственные поступки в тех же годочках, ни за что не докажут и сотня Хорьков. И все равно хорошо, что через пару месяцев об этих покупках с заднего двора можно будет забыть: все Подмастерья имеют право посещать таверны открыто, правда, сидеть только в отведенном для них зале и первые два года пить исключительно пиво – но Подмастерья тоже ходят на задний двор, разве что уже не за пивом, каковое могут попивать открыто…
Великолепного коня у коновязи «Зеленого горошка» уже не было, но на крыльце стояла Марлинетта, сразу видно, очень довольная жизнью: значит, вечером снова укатит в карете без гербов, о чем давно уже перестали судачить. Красотка-потрепушка была полной противоположностью веселым девкам и считала ниже своего достоинства зацеплять парнишек моложе игривыми словечками – но если ей что-то такое высказывали, за словом в карман не лезла. И Тарик шутливости ради приостановился, раскланялся:
– Девичелла Марлинетта, вы сегодня прекрасны, как утренняя заря в ясный день…
– Зря стараешься, Морячок, – весело откликнулась Марлинетта. – Все равно обучать целоваться не возьмусь…
– Нужды нет в таких обучениях, – сказал Тарик, помимо воли чуть засмотревшись на ее ножки и фигурку.
– Ой-ой-ой, какие мы опытные! – бросив по сторонам беглый взгляд и убедившись в полном отсутствии ушеслышцев, Марлинетта сказала вкрадчивым медовым голоском: – Вот любопытно мне: ты, когда теребенькаешь, меня представляешь?
Любила малость смутить, не хуже веселых девок – но Тарик не собирался поддаваться. И сказал, искренне надеясь, что уши у него не краснеют:
– Ну что ж, бывало…
Судя по тому, что Марлинетта выглядела разочарованной, уши не порозовели. Политесно ей поклонившись и порадовавшись хоть малюсенькой, но победе, Тарик в очередной раз задался вопросом, на который никогда не находил ответа: случись такое чудо и ему представился бы случай уложить в постель Марлинетту с ее полного согласия, стал бы он это претворять в жизнь или нет? С одной стороны, изрядное число мужчин владело ее девичьей тайной, давно ставшей тайной женской, а с другой – она все же не обычная веселая девка, она красотулечная и приманчивая, так что не знающий ее и не подумает…
Улица кончилась, он свернул налево. Его ватажка сидела на старом бревне, неизвестно почему давным-давно брошенном на забаву дождям напротив дома дядюшки Луйгена. Завидев своего ватажника, четверо проворно вскочили, подняли правые руки к плечам и воскликнули едва ли не хором:
– Хай-бахай!
Ответив тем же поднятием руки, Тарик отозвался:
– Бахай-хай!
Так уж повелось с незапамятных времен: каждая ватажка первым делом придумывала приветственные слова и жест, не похожие на все остальные, без этого и ватажка не ватажка, а так, недоразумение. Как и полагалось ватажнику, Тарик браво скомандовал:
– Вперед!
И браво двинулся первым, зная, что за ним, выстроившись вереницей согласно еще одному заведенному порядку, двинулись остальные. Это во всех других прогулках можно ходить гурьбой, не соблюдая очередности вступления в ватажку, а вот к месту схода полагается шагать именно так.