Шли знакомой дорогой, мимо высоченного куста биркина, усыпанного сиреневыми цветами, свернули вправо, где тропинок не было, прошли через негустой топольник, оказались на равнине неподалеку от речки, а там и вышли на широкую стежку, за двадцать лет заросшую не только дикой травой, но и невысокими, пока что им по пояс, зелеными топольками. Стежка упиралась в старую мельницу, без крыльев выглядевшую как-то сиротски – но все равно это было законное обиталище, коему завидовали не имевшие такого уютного прибежища окрестные улицы. Право безраздельно владеть старой мельницей улица Серебряного Волка давным-давно отвоевала у соседей, но и на ватажной памяти Тарика однажды пришлось собираться всем, и даже Подмастерьям, чтобы отстоять свои владения. Тогда на Раздольной завелась наглая ватажка, где заправлять взялись неприятные нахалы вроде Бубы с Бабратом, которые собрались – точно стало известно – своротить замок. Их вовремя встретили на дальних подступах и после жаркой схватки с первого раза убедили навсегда отказаться от подобных неполитесов – иначе, всерьез пообещали с поеданием земли, всей Раздольной никогда впредь покоя не будет.
Ну, вот и низкое крыльцо с длинными коновязями по обе стороны и ссохшимися за двадцать лет водопойными корытами. Тишина стояла несказанная. Тарик снял с шеи большой ключ с затейливыми бородками на обе стороны, поднялся по трем ступенькам и отпер хорошо смазанный большущий висячий замок, зацепил дужку за то кольцо, что торчало из стены рядом с потемневшим косяком. Распахнул дверь, которая поддалась легко и бесшумно (петли тоже были хорошо смазаны, и не только их трудами).
Внутри мельница напоминала пустой кувшин – разве что исполинского размера, какими обычные кувшины не бывают. Покончив с мукомольством, дядюшка Пайоль рачительно распродал все, что можно было продать: не только жернова и всю машинерию, разобрал и продал мастерам деревянного строения верхний этаж и ведущие туда лестницы, все мебеля, даже конторку, за которой обычно сидел он сам или его Приказчик. Два больших проема, куда спускали по желобу мешки с зерном и откуда поднимали мешки с мукой, заколотили досками. Так что мельница стала пустым каменным строением – если сравнивать с каменярскими «муравейниками», высотой этажа в четыре.
Из старого остался только длинный и высокий неподъемный ларь, на который заведомо не нашлось бы покупателя; ватажки давно приспособили его для своих нужд. Вот и сейчас Шотан-Ягненок, за это отвечавший, поднял тяжеленную крышку – петли и тут хорошо смазаны,– вынул побрякивающий узел (у каждой ватажки был свой), проворно достал оттуда пять обливных чарок с выведенной на пузатом боку синей краской (раздобытой, конечно же, Чампи) первой буквицей имени каждого. Расставил их аккуратным рядком наподобие солдатского строя, а Тарик, как ватажнику и полагалось, достал из сумки глиняную корчагу доброго черного пива, коротким, хорошо наточенным складешком привычно ободрал в ладонь коричневый сургуч и разлил пиво по чаркам. Давно было обнаружено, что лучше всего подходит корчага в два булита[90]: хватает ровнешенько на две чарки, зачинающую и завершающую, от этого не запьянеешь, однако ж самую малость приятно ударит в голову…
Выпили степенно, как поначалу взрослые в таверне – не опрокидывая сразу досуха, но и не мелкими глотками. Потом уже, посидев часок, и взрослые начинали пить завзятее, но им рано было следовать этому обыкновению. Когда чарки опустели и их составили у ларя столь же аккуратным рядочком, все взгляды сошлись на Тарике, что было насквозь знакомо: предстояло рассказать, что каждый видел и пережил с утра, а кому начинать, как не ватажнику?
И Тарик, ощущая легонький приятный шум в голове (пиво в корчаге не разбавит и нерадивый тавернеро, к которым дядюшка Ягош ну никак не относится), начал рассказ.
Прежде всего о том, что произошло после испытаний: как Титор Долговяз собирается подать бумагу на Брюзгу не куда-нибудь, а грозным (еще и своей загадочностью) Гончим Создателя и тянет Тарика в ушеслышцы, а также о том, что он за это обещал, – это содействие здорово поможет Тарику претворить в жизнь свою заветную мечту (о которой знала ватажка, а больше никто). Сказал в завершение:
– Вот так оно обстоит. Тот самый случай, когда политесно будет попросить у ватажки совета. Что посоветуете?
По лицам видно, все задумались серьезно. Когда это выражение сосредоточенности подрастаяло, Тарик показал на Чампи-Стекляшку, решив, что и в этот раз стоит первым выслушать совет самого книжного члена ватажки. Чампи прилежно откашлялся и сказал рассудительно:
– Я вот так полагаю… Долговяз не пузырь надувает, и это совсем не то, что брякать Страже. В конце концов, этот Брюзга и в самом деле говорил всякие вещи. А что Долговяз его слова переворачивает… У взрослых так сплошь и рядом: переворачивают слова по-всякому. Не знаю, что Брюзге будет, но уж точно в тюрьму не пошлют и уж не на костер сведут. Накажут как-то так, как у них полагается, вот и все. Главное ведь – оба Титоры. Давно сказано: чем больше Титоры меж собой грызутся, тем меньше у них времени остается Школяров притеснять. Кто первый враг Школяра? Титор, тут и гадать нечего. Педель за ним вторым идет. От него вреда не в пример меньше: педель то ли прихватит, то ли нет, а Титор каждый день стоит над душой, и на каникулах от него порой покоя нет, если обитает на твоей же улице, – что далеко ходить: Долговяза взять…
– Ты уж всех поголовно во враги не зачисляй, – возразил Шотан. – Перебираешь, точно. Взять Титора Юлая или Титора Калугера – какие ж они враги? Очень даже хорошие люди.
– Да не перебираю я, – сказал Чампи. – Кто спорит, и среди Титоров люди есть. Только на каждого десяток позорных приходится, вроде Долговяза…
– Вот именно что, – кивнула Данка. – У нас одна-одинешенька Титорша Модлинара – хороший человек. А все остальные… Так бы и перепорола, шеренгой положив…
– Я и говорю, – ободрился поддержкой Чампи. – На одного хорошего человека десяток или дюжина позорных, точно. Так что, Тарик, не бери в голову, смело делай, как Долговяз просит. Брюзгу в кандалы не забьют, а у тебя, смотришь, мечта исполнится…
Других суждений не последовало, и Тарик продолжал рассказ. О том, что видел на рынке кабальников, поведал парой-тройкой фраз: это было неинтересно, дело житейское, каждый из них наблюдал, как покупатели торгуются из-за красивой кабальницы или обученного полезному ремеслу кабальника. Зато подробно рассказал, как юная дворянка, озоруя, показала ему язык.
– Значит, не спесивая, раз со Школяром так держалась, – оценила Данка. – Симпотная?
– Спасу нет, – сказал Тарик. – Глазищи серые, большущие (он показал двумя пальцами размер, какого у человеческих глаз и не бывает, но такое пустым враньем не считается), волосы цвета спелого каштана, вся такая из себя (он очертил ладонью в воздухе плавные изгибы). Окажись мы с ней на мосту Птицы Инотали – зацеловал бы, а уж погладил…
– Размечтался! – фыркнула Данка. – Она ж дворянка! Может, даже титулованная…
– И титулованные дворянки из того же теста слеплены, – сказал Байли-Циркач. – Всякое бывает. Вон в прошлом году Смизи…
Святая правда. В прошлом году Смизи-Везунчика с улицы Серебряного Волка, всего-то годочком их старше, высмотрела возле кондитерской лавки совсем еще не старая и симпотная маркиза, подозвала к коляске – и второй год Смизи живет у нее в особняке в лакеях, но обязанности у него отнюдь не лакейские, вечером начинаются и до утра продолжаются. Важничает Смизи, щеголяет в аксамитовой ливрее с золотыми галунами, к родителям приезжает редко, всегда на извозчике, а старых приятелей ни в грош не ставит, разве что иногда дает серебряный денар на пиво да с превосходительной улыбкой рассказывает, чему его маркиза научила, каким постельным проказам. И такое не с ним одним случалось…
– Что Смизи… – усмехнулся Тарик. – Я ведь вам рассказывал, каким образом род графьев Чентизаро произошел…
В самом деле, худог Гаспер три месяца назад клялся ему своим гербом, что история эта подлинная (а дворянин, если клянется гербом, не врет). Лет сто назад вдовствующая королева Ламери, возвращаясь с охоты, обратила благосклонное внимание на молодого и статного управителя деревеньки вольных землеробов, где остановилась дать роздых коням. И уехал управитель в ее оршаке[91]. А кончилась эта история вовсе уж сказочно: бывший управитель не просто в лакеи королевских покоев попал, как иные подобные везунчики, иногда и выше поднимавшиеся – в дворцовые чины или в дворяне. Оказался он умным и сметливым не просто в житейских делах, а в государственных и стал не просто «постельным королем», а всемогущим министром, отодвинувшим в сторонку безвольного Главного Министра, хозяином богатых поместий и Отцом-Основателем рода графов Чентизаро. Вот только потомки его стараются об этом вспоминать пореже, рассказал худог Гаспер и объяснил причину. Дворяне, говорил он, вполне уважительно относятся к простолюдинам, получившим герб за ратные подвиги или особые заслуги перед короной, но многие насмешничают над теми, кто дворянство заработал «этим местом», будь то мужчина или женщина. И даже прозвище для них выдумали срамнейшее…
– Ну, с дворянами по-всякому бывает, – усмехнулся Байли. – Ты еще Корика-Девульку вспомни…
Все помрачнели, двое даже отплюнулись. Корик-Девулька был позорным пятном на улице Серебряного Волка. Он прежде был уличен в тяге к тем забавам, что считались предосудительными, два раза был бит, когда попытался эту тягу проявить, его даже собирались отлучить не то что от ватажки, а от всех мальчишек улицы. Только не успели: Корик-Девулька (уже заполучивший это прозвище) попался на глаза даже не какой-нибудь графине в пожилых годах, а барону, оказавшемуся, как донесла молва, заядлым трубочистом[92]– и полгода уже Корик обитает в его дворце, но на родную улицу носа не кажет. Что служит предметом злых насмешек со стороны мальчишек окрестных улиц – и ничего им не ответишь, не попрешь против суровой истины, разве что в зубы дать. Аксамитная помалкивает, у них и у самих есть такой же мозгоблуд