— Довольно! Остановите его!
Насмешливые и неуважительные возгласы эти оборвали взлет красноречия. Керенский запнулся па полуслове, растерянно прижал ладонь к груди. По шеренгам заискрилось ехидное веселье, бесстыдные матерки заклубились между рядами, и Краснов решил вмешаться.
— Смирно! — грозно скомандовал он. — Слушать мою команду...
Приказав движением глаз капитану Андерсу увести Керенского в харчевню, Краснов с казачьими сотнями направился на железнодорожную станцию, чтобы выстроить почетный караул для встречи Керенского. У вокзала собралась толпа любопытных.
Дама с цветами, сама похожая на увядший цветок, подбежала к Краснову:
— Скоро ли будет Керенский? Я слышала, как он темпераментно говорит. Его речь потрясает и покоряет. Ах, уговорите его сказать хотя бы несколько слов...
Керенский не стал ораторствовать перед случайной публикой, а торопливо, бочком проскользнул в мягкий вагон. Сел в предназначенное ему купе, рядом поместились Краснов и Андерс; так и сидели они молча втроем.
Поезд шел быстро, без остановок, и это поднимало настроение генерала. Он заранее приказал не останавливаться в Пскове. Революционно настроенные солдаты, бесспорно, уже пронюхали, что в поезде Керенский. Они могли потребовать его выдачи, и Краснов волновался до самого Пскова. Поезд проскочил опасный город, и генерал снова повеселел, но тут же подумал: «А не поддерживаю ли я политического мертвеца? Уже никто не подчиняется его приказам: командующий Северным фронтом задерживает отправку войск на Петроград, мои казаки открыто грозятся выдать его большевикам. Так почему же я его поддерживаю? Вчера я верил, что лучше Корнилов, чем Керенский, сегодня мне кажется — лучше он, чем большевики...»
Капитан Андерс исподтишка наблюдал за Керенским и тоже думал о судьбе этого человека. «Если этот господин сумеет подавить мятеж большевиков, можно на него поставить карту».
Керенский дремал, сложив на груди руки, покачиваясь в такт идущему поезду. Лицо его, с толстым носом, припухшими веками, казалось больным, старым и очень печальным. Мир, такой простой и понятный при трезвом дневном свете, в ночной темноте принимал фантастические очертания, все сместилось с привычных своих мест, каждый офицер, каждый казак казался подозрительным. «Можно ли доверять самому генералу? Не предаст ли он, если сочтет выгодным? Предательство теперь гражданская доблесть в нашем отечестве», — уныло подумал он.
Чем больше думал он о своем бессилии, тем нестерпимее разжигало желание расправиться с большевиками.
За вагонным окном проносились искры от паровоза и будто отбрасывали бурные события октябрьских дней в небытие. Все отлетало в прошлое — пространство, время, власть, слава, политика. Покачиваясь то вправо, то влево, он склонился на плечо капитана Андерса и заснул.
В Луге, во время десятиминутной остановки, генерал Краснов вышел на перрон; к нему тотчас подошел знакомый поручик.
— Я только что из Петрограда. Что там происходит, если бы вы знали, что происходит! Временное правительство арестовано, всякое сопротивление большевиками подавляется беспощадно, на их стороне тысячи вооруженных матросов и рабочих. А петроградский гарнизон держит полный нейтралитет, — захлебывался словами поручик.
— В поезде сам Керенский. Доложите ему лично, — шумно вздохнул Краснов.
Керенский проснулся, вопросительно поглядел на Краснова, на поручика.
— Только что из Петрограда, — сказал Краснов.
— Что происходит в столице? — живо спросил Керенский, протягивая руку.
Поручик сделал вид, что не заметил протянутой руки.
— Я здороваюсь с вами, поручик, — напомнил о вежливости Керенский.
— Виноват, господин верховный главнокомандующий, но я не могу пожать вашу руку. По-моему, вы главный виновник русской трагедии. — Поручик повернулся и выбежал из купе.
Брезжило утро, когда поезд пришел в Гатчину. В глухой тишине казаки выгружались из вагонов, выводили оседланных лошадей. Никто не знал, что делать, а меньше всех — Керенский и Краснов.
— Советую отправиться в Гатчинский дворец и там дожидаться моих донесений. Для вашей охраны я выделяю казачью сотню под командой Андерса, — сказал Краснов.
— Действуйте решительно, генерал! Отныне вся Россия с надеждой смотрит на вас, каждый ваш поступок принадлежит истории, — своим излюбленным риторическим стилем произнес Керенский.
О пророках говорят, что они люди правды.
Всякий пророк — человек крайностей. Люди вообще мало интересуют пророков, они только отделяют правого от виноватого, добро — от зла, истину — от ложных представлений. Такими предстают они со страниц «святых» книг, но в жизни есть и другие пророки, проповедующие ложь, ненависть, насилие.
С первой минуты Октябрьской революции буржуазные пророки провозгласили, что большевизм — дьяволово учение и большевиков надо истреблять, как бешеных псов.
Новоявленные пророки подстрекали всех на борьбу с большевиками.
А революция яростно защищалась, Смольный бурлил энергией масс. Ленин взял в свои руки оборону столицы: со всех сторон стекались к нему сведения о действиях Керенского и Краснова. Сообщали солдаты, отступившие от Гатчины, рабочие с петроградских окраин, телеграфисты передавали в Смольный приказы Керенского. Ленин, приглашая к себе представителей заводов, беседовал с командирами отрядов Красной гвардии, по его распоряжению рыли окопы, готовили броневики, создавали добровольческие отряды.
В эти тревожные октябрьские дни Южаков очутился в Петрограде: минские большевики избрали его своим делегатом на II съезд Советов.
Он штурмовал Зимний дворец, присутствовал при историческом провозглашении власти Советов. А затем поступил в распоряжение Якова Свердлова, по его указанию производил аресты активных контрреволюционеров и саботажников.
Яков Михайлович знал его еще по уральской ссылке: познакомились в заштатном городке Березове. Свердлову понравился жизнерадостный студент как своей неиссякаемой энергией, так и бескомпромиссностью.
На второй день Октября Свердлов пригласил его к себе в кабинет; Яков Михайлович был чем-то озабочен.
— Вот что, Алексей, тебе не осточертело заниматься арестами? Ты же военный! Решили мы бросить тебя на борьбу с Керенским и Красновым. Отправляйся сегодня же в штаб обороны Петрограда, — поблескивая пенсне, сказал Свердлов.
— Да что вы, Яков Михайлович, я всего-навсего окопник, а вы меня в штаб. Михаила Васильевича бы туда, вот он был бы на месте.
— Какого Михаила Васильевича?
— Фрунзе. Он знаток военного дела.
— Я слышал о нем от Ильича как об интересном человеке и большом умнице. Его избрали на Второй съезд Советов, но он почему-то не приехал.
— Наверное, не смог. Дела завертели.
— Войска генерала Краснова заняли Царское Село, — вернулся к прежнему разговору Свердлов. — Поэтому и посылаю тебя в Пулково, в штаб командующего отрядами Красной гвардии Михаила Муравьева. Этот подполковник — эсер, мы ему дали большую военную власть, но за ним нужен глаз да глаз.
Южаков на попутном грузовике добрался до Московских ворот; у арки, воздвигнутой в честь победы над Наполеоном, присоединился к одному из рабочих отрядов. На его расспросы, где штаб командующего, никто не ответил, только какой-то матрос неопределенно махнул в правую сторону. Южаков зашагал вместе со всеми под ледяным хлестким дождем.
Он видел, как рядом с пожилыми рабочими идут безусые юнцы, матросы, перекрещенные пулеметными лентами.
Южаков оглянулся: сзади, на равнине, высились дворцы, купола, кресты, шпили великого города, ставшего колыбелью революции. Того самого города, что бросил всему свету сказочной силы слова: «Мир народам! Власть Советам! Земля крестьянам! Хлеб голодным!»
Слова эти вошли в сознание простых людей не только как призыв, но и как главная цель, за которую следует сражаться и умереть или же, сражаясь, победить. Поражение означало возврат к уже невозможному прошлому. Поэтому и шли люди к Пулкову сразиться за свой собственный мир и свое житейское счастье.
На подводах ехали женщины, держа на коленях чугуны с картошкой, укутанные платками свежеиспеченные караваи, вареное мясо. Они везли пищу, состряпанную из последних скудных запасов, чтобы покормить отцов, мужей, возлюбленных. Фары обгонявших машин кидали снопы света на старые, иссушенные и на молодые, еще не успевшие поблекнуть женские лица. В пляшущем свете они казались высеченными из серого мрамора.
Склоны Пулковских высот были заняты выборгскими рабочими; на правом фланге, около деревни Новые Сузы, стояли матросы, прибывшие из Кронштадта и Гельсингфорса, на левом расположились солдаты Измайловского и Петроградского полков.
Защитники Питера строили баррикады, рыли окопы, к ним подходили все новые и новые отряды.
Южаков разыскал штаб Муравьева в маленьком домике на окраине Пулкова. На пороге его остановил матрос с черной бородкой.
— Стоп, парень! Что тебе здесь нужно? — играя темными глазами, спросил матрос.
— Из Петрограда, к командующему Муравьеву.
— А может, ты не туда залетел? Тебе не в Петропавловскую ли крепость? Морда больно буржуйская, — озоровал словами матрос.
— От Петропавловки бог пока миловал, а вот «Крестов» не миновал — в тон ему ответил Южаков.
— Значит, свой. Дыбенко я. А Муравьева сейчас нет. Я за него...
Ночь прервала сражение за Пулковские высоты, орудийная и винтовочная стрельба утихла, но мокрая мгла переполнялась иными тревожными звуками. Приглушенный говор, чавканье грязи под ногами, треск кроваво горевших костров прокатывались по ночным полям, и непрестанно шумел, усиливая тревогу, октябрьский дождь.
Никто не смыкал глаз, все смотрели туда, где в непроглядной тьме таился гигантский город.
Дверь штаба распахнулась, в комнату стремительно вошел высокий красивый человек в офицерской шинели без погон и фуражке без кокарды. Дыбенко поднялся при его появлении.
— Телефон в исправности? — спросил вошедший.