— Так точно, товарищ Муравьев, — ответил Дыбенко.
— Звони в Военно-революционный комитет. В городе вспыхнуло восстание юнкеров...
Дыбенко долго крутил ручку телефонного аппарата, надрывался до хрипоты, умоляя соединить с Военно-революционным комитетом.
— Ну что, ну что? Какого черта копаешься? — гневно заторопил Муравьев и, вырвав из рук Дыбенко трубку, потребовал Смольный.
Станция не отвечала. Муравьев стоял, опершись рукой о стену, сдвинув на затылок фуражку. Потом повесил трубку, обвел лихорадочными глазами комнату, спавших на полу матросов, Южакова, Дыбенко. Было в его нервном лице едва скрытое беспокойство и надменная самоуверенность, неприятно поразившая Южакова.
— Центральная телефонная станция в руках юнкеров, — устало проговорил Муравьев. — Надо посыльным известить Военно-революционный комитет, что требуются орудия. — Он посмотрел на свои подстриженные ногти и добавил: — Юнкера принесут много беспокойства господу богу...
— Не знаю, как богу, а нас они уже беспокоят, — съязвил Южаков.
Муравьев скосил на него глаза, спросил зло:
— А вы, собственно, что за птица?
Едва Южаков представился, раздался телефонный звонок.
— Да, это я, Муравьев. Слушаю вас, товарищ Свердлов. Что? Диктуйте, я запишу. — Муравьев показал Южакову на полевую книжку и карандаш. — «Юнкера выброшены с центральной телефонной станции. Идет обстрел Владимирского училища...» Хорошая новость, — оживился Муравьев. — «На подмогу посланы бронеавтомобили, из Кронштадта миноносец, по железной дороге перебрасываются новые отряды». Прекрасно! Что? Есть передать всем защитникам слова Ленина: «Мы не можем потерпеть победы Керенского: тогда не будет ни мира, ни земли, ни свободы». Да, я вас хорошо слышу, товарищ Свердлов.
Южаков еле успевал записывать разговор, прорывая острием карандаша бумагу.
— Из Петрограда Борис Викторович Савинков. Просит принять по чрезвычайному делу, — доложил капитан Андерс.
— Пусть войдет, — обрадовался Краснов.
Савинков легкой походкой вошел в роскошный кабинет, который занял генерал в Царскосельском дворце. Как всегда, Савинков нес свое тело по-волчьи бесшумно, и во всем его облике было что-то хитрое, коварное и стремительное одновременно.
— Здравствуйте, генерал, рад вас видеть совершенно здоровым. А я привез ужасные вести, — заговорил Савинков, сразу же переходя на деловой тон. — Положение Петрограда трагическое, большевики бросают в тюрьмы не только аристократов и царских чиновников, но и демократов. Они закрыли все газеты, на свободное слово надели намордник. Керенский, вы и я объявлены вне закона...
— Что там происходит с гарнизоном, с донскими полками? — угрюмо спросил Краснов.
— Солдаты столичного гарнизона держат нейтралитет, но Первый, Четвертый и Четырнадцатый донские полки за вас, если начнете немедленное выступление.
— Вы в этом уверены? Донцы вконец развращены большевиками.
— В столице есть еще преображенцы, волынцы, есть юнкерские училища. Действует Комитет спасения родины и революции и Совет союза казачьих войск. Все это — реальная сила, на которую можно рассчитывать.
— А если все это фикция?
— Что — фикция?
— Восстание юнкеров, донцы, преображенцы... И что они присоединятся к нам... Давно им пора присоединиться, но они все медлят...
— Позор падет на казачьи знамена, если вы не решитесь, генерал, — нервно закусил губы Савинков. — Нет, нет! — воскликнул он с гневным воодушевлением. — Большевики подняли бурю, но позабыли, что в России есть люди, могущие противостоять ей.
— Выступать сейчас с моими силами, не дождавшись подкреплений с фронта, — безумие. Мои казаки не желают сражаться за Временное правительство, а самого Керенского ненавидят. Теперь он вождь без партии, главковерх без армии. — Краснов побагровел до ушей и, набычившись, смотрел под ноги.
— Генерал! — патетически произнес Савинков. — Арестуйте Керенского и возглавьте антибольшевистское движение. С вами, под вашими знаменами пойдут все, — Савинков взмахнул правой рукой, прищелкнул пальцами, как бы показывая кривую взлета генерала Краснова.
— Вы ошибаетесь, я совсем не то знамя. Я генерал, да еще корниловец, да еще требую войны с немцами до победного конца, а солдаты не хотят воевать и переходят к Ленину. Я бы мог усмирить Петроград, если бы стал верховным главнокомандующим и немедленно заключил перемирие с немцами. Только такие меры могли бы привлечь на нашу сторону солдат, но это фантазия.
— Так вы прекращаете борьбу, не испытав счастья? — В голосе Савинкова теперь слышались презрение и злоба, удивление и насмешка.
— Я не из тех, кто уходит с поля боя, поджавши хвост. Кроме казаков у меня есть орудия; гром моих пушек под Петроградом может повлиять на донские полки, находящиеся в столице. Есть еще надежда.
Смеркалось. Над голыми деревьями парка, над песочными дорожками его аллей моросил дождь, в тусклой пелене одиноко мокли часовые. У парадных ворот таились пулеметы, готовые открыть стрельбу по всему, что могло бы грозить дворцу.
— Чудесно! Комитет спасения родины и революции начнет восстание, как только вы войдете в Петроград, — оживился Савинков.
— Я могу войти в Петроград, но сумею ли из него выйти в случае необходимости — вот ведь какой вопрос... — начал было Краснов, но замолчал, увидев, что в кабинет вбежал капитан Андерс.
— Господа, в Петрограде восстание юнкеров! На улицах рукопашные бои, — выкрикнул Андерс.
— Откуда это известно? — спросил Краснов с внезапной дрожью в голосе.
— Из Петрограда прорвался юнкер. Принес вам письмо от председателя Совета союза казачьих войск. — Андерс протянул листок.
— «Положение Петрограда ужасно. Режут, избивают юнкеров, которые являются пока единственными защитниками населения. Пехотные полки колеблются и стоят. Казаки ждут, пока пойдут пехотные части. Совет союза требует вашего немедленного движения на Петроград», — прочитал вслух Краснов.
— Что я вам говорил? Борьба разгорелась вовсю. Нас ждут, мы должны прийти на помощь юнкерам, — вновь заволновался Савинков.
— Если так, то я выступаю, — решил Краснов. — Заняли же мои казаки без боя Гатчину и Царское Село, почему же им не взять Петроград...
Краснов, широко расставив ноги, стоял в кустах у оврага, за которым темнели Пулковские высоты. Только этот овраг разделял казаков и красногвардейцев. Генерал без бинокля наблюдал, как развертываются для атаки бесконечные цепи красногвардейцев.
Цепи приближались: серые — рабочие в штатской одежде, черные — матросы в коротких бушлатах. На шоссе три броневика непрестанно били из пулеметов, отсекая казаков от Царского Села. Казаки начали отступать, и Краснов, проклиная все на свете, поспешил за ними. Коновод догнал его, подсадил в седло. Генерал, не подбирая поводьев, затрусил по темнеющей дороге в Гатчину.
Снова пошел мелкий дождь, задергивая зыбкой сетью горизонт.
Краснову не хотелось смотреть, не хотелось думать, мир тускнел и гас постепенно, словно кто-то невидимый выключал источники дневного света.
В Гатчине, в большой дворцовой гостиной, его ожидали офицеры, растерянные и перепуганные переменой событий. Краснов молчал, он только распорядился выставить на все дороги, ведущие к дворцу, заставы с пушками. Потом бросился в кожаное кресло, вытянул ноги; шпоры оцарапали палисандровый паркет. «А, все равно! Теперь ничего не жалко, пусть все пропадает пропадом!»
Ему хотелось забытья, глубокого сна, он зажмурился, и сразу же появилась мыслишка, коварная, подстрекательная: «Что делать с главковерхом? Может, ценой его головы спасти собственную?» Но он и сам ненавидит большевиков не меньше Керенского и Корнилова.
Генерал полулежал, размышляя, и не слышал, как вошел адъютант.
— Командир артиллерийского дивизиона по срочному делу...
Краснов протер глаза, встал.
— Ну что еще? — спросил недовольно.
— Казаки отказались идти на заставу. Они не берут даже орудийных снарядов, объявили, что по питерцам стрелять не желают, — доложил командир дивизиона.
— Этого я от станичников не ожидал. Если уж казаки вырвались из-под нашей власти, то никакой надежды нет! Гатчина не охраняется?
— Никак нет, господин генерал.
— Красногвардейцы передушат нас, как крыс, — мрачно сказал Краснов, рассматривая узоры на паркете.
За дверями послышался шумливый говор, в гостиную вошла толпа — члены казачьего комитета 9-го донского полка.
— Зачем в такую рань, станичники? Что-нибудь приключилось? — спросил нарочито беззаботным голосом Краснов.
— Где Керенский? Мы требует Керенского, — разом заговорили казаки.
— Да зачем он вам?
— Отведем в Смольный. Не желаем ссориться с большевиками.
— Как вам не стыдно, станичники! Наши деды отвечали московским царям, что с Дона выдачи нет, — возразил Краснов, забыв собственную мысль о передаче Керенского в руки большевиков; теперь ему хотелось сыграть роль благородного человека. — С Дона выдачи нет, — повторил он.
— Так то ж были цари. А Керенский много навредил народу, пусть его судит народ.
— Большевики еще не весь народ, — урезонивал генерал казаков.
— Чего доброго, Керенский еще сбежит. Мы поставим свой караул к его комнатам. Так-то вернее, — галдели казаки.
— Хорошо, я согласен, станичники.
Казаки повалили из гостиной, Краснов приказал командиру дивизиона вместе с офицерами охранять подступы к Гатчинскому дворцу, а сам отправился к Керенскому.
Тот тоже не спал в эту последнюю ночь октября. Вдвоем с капитаном Андерсом сидели они в комнате при единственной свечке в тоскливом предрассветном сумраке. От сумрака казались черными их с провалившимися щеками лица.
— У вас еще есть время скрыться, — сдавленным голосом объявил Краснов. — Уходите любым путем, кроме парадного. Там стоят часовые. Замешкаетесь — вас арестуют мои же казаки. В вашем распоряжении полчаса...
Краснов повернулся и, приподняв плечи, вышел из комнаты. Известковая бледность разлилась по лицу Керенского, потом оно стало серым. Глянув в окно на аллею, по которой ходили часовые-казаки, Керенский спросил прерывающимся, тоскливым голосом: