такими анархистами, как Несо Казанашвили, ему не по пути. Сборище мы закрыли, Казанашвили умчался в Москву.
— Наших анархистов надо разогнать, — решительным тоном объявил Фрунзе. — Фурманова перетащим к большевикам, я беру эту деликатную миссию на себя. А к тебе у меня другое дело, Иосиф. Я прошу тебя заняться распределением хлопка по текстильным фабрикам, организовать добычу торфа для них же. Топлива-то нет, все предприятия стоят...
Спустя несколько дней в Иваново-Вознесенске состоялся губернский съезд Советов. Фрунзе выступил с докладом о борьбе за хлеб, чтобы накормить голодных, и о войне с врагами революции. Городской пролетариат и деревенская беднота, без которых немыслимо новое общество, были главной сутью его доклада. Коснулся он и анархизма:
— Среди местных анархистов много контрреволюционеров и просто бандитов. Они захватывают особняки бывших богачей, приобретают оружие. Против Советов тоже идут выступления, и мы будем глупцами, если не покончим с анархистами.
Это выступление Фрунзе было для Фурманова суровым уроком. Надо было делать окончательный выбор. Как-то вечером он сказал Фрунзе:
— Теперь я понял: революции надо отдавать и свою мысль, и чувство, и энергию. Гибель Советов — гибель революции. Чтобы спасти ее, надо быть с Советами.
Фрунзе пожал протянутую руку поэта.
Иванововознесенцы избрали Фрунзе своим делегатом на V съезд Советов. Соня и Фурманов проводили его на вокзал.
Он выехал в Москву в начале июля.
Над Москвой играла сполохами воробьиная ночь; молнии озаряли окна гостиницы «Метрополь», но никто не слышал громовых раскатов: гроза шла медленно, осторожно, как большой бесшумный зверь.
В залах «Метрополя», ставшего резиденцией Советского правительства, регистрировали делегатов V съезда Советов. За ресторанным столиком у мраморного неработающего фонтана юная девушка заполняла анкеты при свете стеариновых свечей.
— Ваша фамилия? — спросила она у высокого человека в поношенном черном костюме.
— Кулаков.
— Имя-отчество?
— Павел Андреевич.
— От какой партии?
— От партии левых эсеров.
Девушка выписала делегатский мандат, билетик на место в гостинице и талоны в столовую. Кулаков поднялся на второй этаж, остановился у дверей одного из номеров, прочел табличку: «Приемная председателя ВЦИК». Войти или не войти? Посмотреть на большевика, ставшего главой государства Советов? Он колебался, не решаясь приоткрыть дверь.
— Вы что тут делаете, гражданин? — услышал он строгий голос и оглянулся.
Перед ним стоял рыжий, одетый в военную форму человек. Кулаков сразу признал Южакова.
— Алексей! Да неужели это ты?
— Павлушка, черт! Откуда взялся? Давно ли в Москве? — засыпал вопросами Южаков.
Они вместе провели год в Тобольске, вместе мечтали о революции. Но все равно приятно встретить товарища, с которым пережил тяжелые времена.
— Я расстался с тобой в Тобольске. Меня загнали в городишко Березов, а тебя? — спрашивал Южаков.
— Сперва был вечным поселенцем на Северном Урале, потом перевели на Лену, в сельцо Манзурка, тоже на вечное поселение.
— Сменяли вечность на вечность, — рассмеялся Южаков. — Когда же освободился?
— Керенский объявил амнистию, и я вернулся. Сейчас из Ярославля, — коротко ответил Кулаков.
— Ты по-прежнему эсер?
— Избран делегатом на съезд от левых эсеров.
— Какой у тебя номер? Я загляну к тебе, а сейчас иду к Якову Михайловичу по срочному делу.
— Кто это — Яков Михайлович?
— Да Свердлов же, председатель ВЦИК.
— Ты что, его заместитель?
— Пока нос не дорос. Я только начальник охраны «Метрополя».
— Это почетнее, чем заместитель. Ты охраняешь главу республики.
— Я забегу к тебе, Павел, и тогда покалякаем по душам. — Южаков похлопал по плечу товарища и скрылся за дверью приемной.
В большой угловой комнате, когда-то роскошно обставленной, теперь стоял канцелярский стол, венские, с гнутыми спинками, стулья, узкая железная кровать, покрытая клетчатым пледом. У окна Свердлов и Фрунзе разговаривали вполголоса, когда вошел Южаков.
— Что-нибудь случилось? — спросил Свердлов. — Почему у тебя такой встревоженный вид?
— Под сценой Большого театра обнаружена «адская машина», — с порога выпалил Южаков.
Свердлов снял пенсне, близоруко сощурился, спросил кратко:
— Кто?
— Пока неизвестно.
Свердлов накинул на плечи черную кожаную куртку и, держа в пальцах пенсне, обратился к Фрунзе:
— Михаил Васильевич, взглянем на эту штуковину? «Адская машина» — придумают же такое дурацкое название...
На сизом рассвете вспыхивала и гасла под лиловыми молниями громада Большого театра, темные квадраты мрака таились между колоннами. Свердлов, Фрунзе и Южаков вошли служебным ходом в Большой театр. Дежурный чекист показал «адскую машину», повторяя в свое оправдание:
— Еще не узнали, кто это подстроил, но узнаем, узнаем, товарищ Свердлов. Обязательно выясним!
— Дзержинскому сообщили?
— В тот же час.
— Вот пусть он и узнает. — Свердлов прошелся по сцене, обратил внимание на задник, изображавший развалины средневекового замка.
— Что за развалины?
— Декорации к опере «Гугеноты», — объяснил дежурный.
— Они будут стоять и при открытии съезда? — поинтересовался Свердлов.
— А разве дурно?
— Средневековые развалины — и съезд Советов. Смешно... — вставил свое слово Фрунзе.
— А какие другие?
— Декорации к «Евгению Онегину» хотя бы. Это же свое, русское, и все почувствуют, что свое, — посоветовал Фрунзе.
Они вернулись в «Метрополь». Не успел Свердлов перешагнуть порог номера, зазвонил телефон.
— Приемная председателя ВЦИК, — сказал Свердлов.
— Здравствуй, Яков. Это я, — донеслось из трубки.
— Добрый вечер, Феликс.
— Уже четвертый час утра. Почему не спишь?
— Такой же вопрос задаю тебе.
— Чека должна быть начеку...
— То-то, «начеку»... Об «адской машине» под сценой Большого театра доложили? Я только что осмотрел эту штуку. Если бы взорвалась во время съезда, весь президиум взлетел бы на воздух.
— Уже арестовали кое-кого. Нащупываем следы.
— Кто мог организовать покушение?
— Монархисты могли.
— А еще?
— Правые эсеры. Борис-то Савинков не дремлет.
— А левые?
— Кто знает; хотя они, как и анархисты, живут авантюрами, — ответил Дзержинский.
На Театральной площади вспыхнула револьверная стрельба, раздался топот многочисленных ног; Свердлов, оторвав от уха телефонную трубку, прислушивался к уличной суматохе.
— Алло! Алло! Куда ты делся, Яков?
— У телефона я. На Театральной площади целая баталия, кто-то в кого-то стреляет — или грабят, или убивают. Под носом у Чека, под боком у правительства... Черт знает что такое! — возмутился Свердлов.
— Сегодня трудный день. Со всех концов Москвы ко мне поступают сведения о бесчинствах и грабежах. Орудует банда какого-то Андерса, его молодчики задерживают прохожих, производят обыски и аресты по квартирам. Опытный налетчик этот Андерс, неуловимый, стервец.
— Мне уже говорили про Андерса. Он гвардейский офицер, если не ошибаюсь. Поймать во что бы то ни стало!
— Когда поймаем, доложу особо. А пока дай мне письменное распоряжение ВЦИК о борьбе с налетчиками. Оно необходимо, чтобы никто, особенно эсеры, не смели упрекнуть ВЧК в беззаконии, — сказал Дзержинский.
— Хорошо, — Свердлов положил трубку.
— По-моему, тот самый Андерс. Я с ним полгода назад в Гатчинском дворце столкнулся, когда генерала
Краснова арестовывали. Пытался и Андерса арестовать, да успел скрыться... — сказал Южаков.
— Возможно, он и есть.
— Как человек мил с лица, в душе ищи ты подлеца, — убежденно ответил Южаков.
— Нельзя так категорично, — возразил Свердлов, — даже в шутку не следует.
— О таких, как Андерс или Керенский, у меня нет иного суждения. Это у них в крови, от отцов и дедов.
— С мнением о Керенском согласен, что же касается его отца, о нем у меня весьма приятное воспоминание, — улыбнулся Фрунзе. — Он был управляющим всех учебных заведений Туркестана и дал мне характеристику как первому ученику Верненской гимназии. Пусть это мелочь, но все же приятно, а воспоминания юности незабываемы.
— Хорошее воспоминание! Владимир Ильич в шутку говорил мне, что золотой медалью обязан отцу Керенского. Он был тогда директором Симбирской гимназии, — заметил Свердлов.
— Если бы он знал, кем станет Ленин, не видать бы Ильичу золотой медали. Не предчувствовал старик Керенский, что и сынок его будет временным властителем России. Калифом на час. Какими только завитушками не украшает русская история свой фасад, — расхохотался Фрунзе.
Утром Южаков постучал в номер Кулакова. Тот открыл сразу, словно ждал его стука.
— Доброе утро, Павел. С дороги-то, чай, спал без задних ног?
— О, я вовсе не спал. Только что вернулся, — весело ответил Кулаков, раскуривая трубку.
— Где же ты был? У дамы, что ли?
— В Третьем доме Советов, там всю ночь наш ЦК заседал. Бурные дебаты происходили, и надо признаться — в моей голове многое прояснилось, — все с той же легкомысленной веселостью говорил Кулаков. — Давай-ка чайку попьем, у меня, правда, кроме сушек и воблы, нет ничего. Революция все сожрала.
— Сушки, да вобла, да цейлонский чай! — ахнул Южаков. — Ты богач по сравнению со мной, мы в Москве на полфунте черного хлеба да на полселедке живем.
— Так-таки все? И председатель ВЦИК — тоже полфунта?
— И он полфунта черного.
— Посылаете продовольственные отряды, выкачиваете из деревни хлеб, а куда все деваете? Псу под хвост?
— Не ерничай! Сам знаешь, не возьмем излишки хлеба — город вымрет от голода. Рабочий класс, армия, дети вымрут...
— А кто виноват? В голоде, в разрухе, в позорном мире с немцами кто виноват? Вы, большевики! Россию превратили в тысячеверстное кладбище... Железные дороги зарастают полынью, березовые рощи вырубаются на кресты по вашей вине...