А на западном берегу, в березовых рощах, оврагах, высоких травах, замерли, затаились чапаевцы. Бросок через реку начнется перед рассветом у деревушки Красный Яр, около железнодорожного моста. Два дня, две ночи чапаевцы вязали плоты, собирали бревна, доски, бочки, строили лодки.
Фурманов вернулся в избу, где разместился дивизионный штаб.
Чапаев спал, сидя в красном углу, скрестив на груди руки; на тонком лице — каменная тяжесть усталости. Стараясь не разбудить начдива, Фурманов сел на лавку под квадратом светлеющего окна.
«По узким тропам, бродом через речки, в дождь, в грязь, по утренней росе, в вечерних туманах шли мы сюда, неудержимые, терпеливые, гордые, голодные, но страшные в своем натиске. Сражались героями, умирали как красные рыцари, мучениками гибли под пыткой. Будут новые моменты, и прекрасные, и глубокие содержанием, но это уже будет другое, — размышлял он, по привычке ощупывая карман, в котором неотлучно хранился походный дневник. — Это следовало бы записать, пригодится на будущее. Если не я, то кто же запечатлеет движущееся время истории? Кто оставит свидетельства героизма, сверхъестественную деятельность народных вождей революции? Кто кроме меня — свидетеля, участника этих событий? Но не переоценивай своего значения, Дмитрий Андреевич, есть и другие...»
— Почему не спишь, комиссар? — раздался голос Чапаева.
— Не могу в такую ночь...
— А ты через не могу. Денек-то будет жаркий, а силенок не прибавится. Я чуток вздремнул, но, кажись, светает.
Скрипнула дверь соседней горенки, на пороге показался Фрунзе.
— Сквозь сон услышал ваши голоса и вскочил. — Фрунзе глянул на молочный туман, заливший реку, одернул гимнастерку. — Пора начинать, Василий Иванович...
Командующий, начдив, комиссар вышли на росное крыльцо, речная прохлада смыла с лиц незримые паутинки сна. Теперь от их действий зависит жизнь и смерть, и порыв, и успех, и победа. Они не думали о собственной безопасности, воинской славе, историчности времени; было только одно дело, было одно желание — быстрее переправиться через Белую.
— Командуй, Василий Иванович! — приказал командующий.
И все пришло в движение. К плотам и лодкам первыми кинулись добровольцы Иваново-вознесенского полка, за ними разинцы, пугачевцы, отчалили буксиры с броневиками и пушками. Туман скрывал людей, лошадей, орудия, и только всплески весел, только урчание воды да мерное постукивание пароходных плиц доносилось с реки.
Фурманов прыгнул на зыбкий плот, вскинул левой рукой винтовку, зажал правой обломанную доску и стал помогать бойцам. «Только бы не заметили и не открыли пальбу...» — стучало в его голове.
Жидкие пятна зари заиграли на крестах и куполах уфимских церквей, ночные тени отползали к обрывам, распадались плотные завесы тумана. С крутых обрывов сверкнули дикие молнии, ахнули орудийные раскаты, вздыбились над рекой водяные смерчи. Красные батареи ответили сразу — Фурманов услышал вой пролетавших над головой снарядов. В двух шагах вспыхнула водяная воронка. Плот отшвырнуло, Фурманов сорвался в реку, но тут же нащупал ногами песчаное дно. Не выпуская из рук винтовку, выбрался на отмель. Всюду, куда доставал взгляд его, мелькали иванововознесенцы. Именно их поставил Фрунзе на пути главного удара; на мужество и бесстрашие их рассчитывал он, а командиром иванововознесенцев назначил Фурманова. Если сейчас Фурманову хотелось оправдать чье-либо доверие, быть значительным в чьих-либо глазах, то таким человеком являлся командующий.
Фурманов собрал свои батальоны и немедля повел в атаку. Сколько раз под Бугурусланом, под Белебеем кидался он в атаки и всегда удивлялся странной кратковременности их. В огне, дыму, грохоте, треске, в криках атакующих он не замечал летящих мгновений.
Сейчас он тоже бежал впереди, с винтовкой наперевес, спотыкался, падал, опять поднимался, видел дымные картины боя и тут же забывал их.
Уже давно припекало солнце, но все так же кипела лихорадка боя. Противник, выбитый из окопов, отступал; казалось, еще усилие — и чапаевцы ворвутся в город, и вдруг стала смолкать винтовочная стрельба, начали пятиться бойцы к песчаным отмелям.
Произошло непредвиденное: чапаевцы расстреляли все патроны и теперь сдавали завоеванные позиции. Четыре часа продолжалось сражение.
— Ни шагу назад! Нет обратного хода через реку! Ложись, окапывайся, жди команды! — надрывался Фурманов.
Колчаковцы заметили растерянность красных и перешли в контратаку. Над чапаевцами появились самолеты, тяжеловесные, неуклюжие, они шли на бреющем полете, бомбя залегших, и нечем было отогнать смертоносную стаю.
Колчаковцы развертывались в цепи, безнаказанно надвигались на чапаевцев.
— Принять в штыки! — скомандовал Фурманов и тут заметил группу всадников, галопом мчавшихся к ним.
Всадники спрыгнули со взмыленных лошадей, и Фрунзе, поднимая наган, прокричал громко, властно:
— За мной, в атаку!..
Между цепями от бойца к бойцу полетело электрической искрой знакомое всем, бодрящее имя:
— Фрунзе, Фрунзе!..
Те, что видели, но не слышали, и те, что слышали, но не видели командующего, ощутили небывалый подъем, словно до победы рукой подать, словно до этого мгновения не было человека, верящего в нее.
Теперь такой человек появился! Он знает — победа близка, он зовет к ней и нет больше сомнений. По берегу уже мчатся повозки с патронами, уже жадные руки хватают обоймы, загоняют их в затворы.
В едином порыве кинулись чапаевцы за командующим, увлекающим их в штыковую атаку, и такой необычной была сила удара, что приостановились, смешались, закружились на месте вражеские цепи и — побежали.
Перелом свершился. Воодушевленные успехом, воины продолжали продвигаться вперед. Фрунзе оставил передние цепи, чтобы вернуться на переправу, перед Фурмановым промелькнуло только его возбужденное боем, раскрасневшееся лицо.
Самолет появился внезапно, словно ястреб, подстерегавший добычу. Две бомбы швырнул он на группу всадников; Фрунзе выбило из седла, отбросило в сторону, дончак забился в смертельных судорогах. Ординарцы кинулись к командующему, помогли подняться.
Чапаев приказал отогнать артиллерией самолеты, но летчики только поднялись выше и продолжали кружиться над рекой.
Все утро Чапаев руководил переправой, ничто не ускользало от его внимания. Каждые десять минут он связывался с командирами полков, отдавал короткие распоряжения, расспрашивал, что творится в стане противника, и немедленно принимал меры: подбрасывал свежие подкрепления, заменял выбывших из боя командиров. Только перед вражескими самолетами был он бессилен — не мог бросить им навстречу красных летчиков.
Казалось, судьба охраняла его от всех случайностей боя. Яростная, вдохновенная деятельность Чапаева обеспечивала успех наступления: стремительно перекидывались полки с левобережья и с ходу шли в атаку, великолепно работала полевая связь, ординарцы мчались с новыми и новыми приказами Чапаева — энергия, быстрота, верность решений становились его оружием. Чапаева все интересовало, все тревожило, талант военачальника проявлялся в нем в эти минуты с необыкновенной силой, интуиция действовала безотказно.
Шальная пуля попала Чапаеву в голову. Он упал. Его отнесли в кусты, врач пытался достать застрявшую в черепной кости пулю. С первого раза не вышло. Чапаев стиснул зубы, скривился от боли, но не вскрикнул, не застонал. Только на шестой раз удалось удалить пулю, но он и раненный не хотел покидать командный пост, и Фурманов насильно отправил его в полевой госпиталь.
Командование дивизией принял Иван Кутяков.
Победа под Уфой открыла путь на Южный Урал и в Сибирь.
Победа создавала условия для перехода в наступление по всему Восточному фронту, и Фрунзе с особенной ясностью понимал новую, благоприятную ситуацию.
Огромны потери у Колчака, в армиях его уныние, по тылам действуют партизаны, население с ненавистью относится к режиму виселиц и шомполов и при любом удобном случае помогает красным.
Но еще крепок «верховный правитель» России, еще поддерживают его союзные державы, еще владеет Пермью Сибирская армия, еще есть в Западной армии Ханжина тридцать тысяч бойцов, и он перестраивает свои полки, оправляясь после поражения. И еще в запасе у адмирала вновь пополненный резервный корпус Каппеля, расположенный по железной дороге между Уфой и Златоустом, и группа Войцеховского, прикрывающая Уфимское плоскогорье.
Змеится еще черная линия колчаковского фронта параллельно красной черте от Соликамска до Уральска, просекая тысячи верст степей.
В районе Оренбурга упорно дерутся с фрунзенскими войсками армия генерала Белова и казаки атамана Дутова, и в железном кольце белоказачьих отрядов Уральск. Там верные адмиралу казаки одержали важные победы и вот-вот захватят Уральск, откроют путь на Саратов, соединятся с Деникиным.
Пока еще силен и грозен Колчак, и колеблются чаши весов истории, а на них — судьба революции. Но странное дело: этого не понимает, не хочет понимать председатель Реввоенсовета Троцкий. Зато с поразительной ясностью видят это Ленин и Фрунзе.
Вацетис при поддержке Троцкого предложил приостановить наступление, закрепиться на рубеже реки Белой, а значительную часть войск бросить против Деникина. И мотивы весьма убедительные: на юге все опаснее становится генерал Деникин, а Юденич стоит у ворот Петрограда.
— Приостановить наступление — дать Колчаку собраться с силами! — возмутился Фрунзе и обратился за помощью к Ленину.
«Наступление на Урал нельзя ослабить, его надо безусловно усилить, ускорить, подкрепить пополнениями», — телеграфировал Ленин Реввоенсовету Восточного фронта.
Началась подготовка нового наступления. Освободить Екатеринбург и Челябинск, отбросить Колчака в глубь Сибири — главная цель операции. Вторая и Третья армии начнут военные действия с рубежей Камы. Пятая ударит на Златоуст и Челябинск. Здесь главный удар должен нанести юный командарм Михаил Тухачевский.
Между тем из Оренбурга и Уральска приходили тревожные вести.