— Стыдитесь похвалить?
— Он может подумать, что я подхалим. Этого я стыжусь.
— Сколько в вас еще условностей, Федор Федорович! Пора отбросить их в наше суровое время.
— Для меня время — песчаная струя, утекающая сквозь пальцы.
— Ну нет, нет! Время — это подвижный образ вечности. Все значительное, все новое, что совершили творцы революции, будет всегда живым для поколений. Призывом к действию и совершенству людскому останется наше время.
Вернулся из Москвы Фрунзе и сразу же пригласил к себе Куйбышева, Новицкого, Батурина. Они явились в нетерпеливом ожидании новостей. Фрунзе, оживленный, веселый, с обычным радушием встретил друзей.
Софья Алексеевна угостила всех стерляжьей ухой, мясными пирожками, на сладкое подала заревые ломти знаменитого камышинского арбуза. Михаил Васильевич раскупорил бутылку «Голубой ленты».
— Трофейный коньячок! Из личного погреба его превосходительства генерала Ханжина, — похвастался он.
В гостином трюмо запуталось солнце, его бесшумные зайчики играли на стенах, в раскрытых окнах легкими парусами раздувались занавески, но Куйбышев, Новицкий, Батурин, не замечая милых светлых мелочей августовского дня, ждали, когда Фрунзе начнет рассказывать о поездке в Москву.
Первым не вытерпел Куйбышев.
— Не томи, Михаил Васильевич. Выкладывай новости, — умоляюще попросил он.
— Соня, угощай их зеленым чаем по-киргизски, — обернулся к жене Михаил Васильевич, — подай баурсаки, а скоро я научу их варить бесбармак и пить кумыс из бараньих бурдюков. Пора и русским людям переходить на пищу детей Востока. — Он по-мальчишески погладил щеки и подбородок, обросшие бородой. — Советую всем отрастить бороды, чем длиннее — тем лучше. На Востоке борода — признак мудрости...
— Так, значит, едем в Туркестан! — воскликнул Батурин.
— Мы — да, ты — нет. Для адъютанта особых поручений при командующем есть новое задание. Но об этом позже, Павел... — Фрунзе отставил рюмку с недопитым коньяком. — Друзья мои! — сказал с особой торжественностью. — Реввоенсовет республики разделил фронт на Туркестанский и Восточный. В Туркестанский входят Первая и Четвертая армии и все войска, находящиеся в Туркестане. Кроме того, командованию Туркестанского фронта подчинена Одиннадцатая армия, действующая в районе Астрахани. Командующим назначили меня. Так вот, друзья мои, добивать Колчака и его союзников поручено Пятой армии Тухачевского, а нам — собираться в дальнюю дорогу. Надо немедленно отозвать из чапаевской дивизии Дмитрия Фурманова, из Уральска — Иосифа Гамбурга, они поедут с нами...
— А я? А как же я? — не вытерпел Батурин.
— Ты сменишь Фурманова в дивизии Чапаева. Там нужен комиссар, не уступающий ни в чем Фурманову. Кого же посылать, кроме тебя? Смелости, выдержки, принципиальности тебе не занимать, а Митяй, — Фрунзе по-особенному тепло произнес имя Фурманова, — нужен на новый пост в армии. Вызывайте его немедленно, Федор Федорович, — обратился он к Новицкому. — И Гамбурга не забудьте.
Воцарилось сосредоточенное молчание: каждый думал о новом походе, но каждый — по-своему.
«Бухарский эмир Сеид-Алим готовится к борьбе с Советским Туркестаном, а за его спиной — англичане. Эсеры и меньшевики создали Закаспийское правительство и поддерживают эмира, в Семиречье полыхает восстание баев и местных казаков, теперь там все воюет: богатство, политика, религия; там христианский крест и мусульманский полумесяц, византийская хоругвь и зеленое знамя газавата объединились в ненависти к революции. Сложная обстановка, трудное положение», — думал Куйбышев.
«Между Самарой и Ташкентом пресловутая «туркестанская пробка». За Оренбургом железную дорогу перерезали армии Белова и Дутова. С боем придется вышибать эту пробку, иного выхода нет», — размышлял Новицкий.
«Быть комиссаром у Чапаева — ой нелегко! Сумасброд, грозящий расстрелом своим же товарищам по любому случаю, — это же не шутка. Но этот сумасброд — любимец армии. Я должен увидеть в Чапаеве его положительные черты, а не его бесшабашность», — думал Батурин.
«Куда иголка — туда и нитка. Я не могу оставить Зеленый Листок без присмотра. А в Ташкенте сейчас пропасть винограда, и персиков, и всякой снеди — есть чем кормить Михаила», — размышляла Софья Алексеевна.
И только сам Фрунзе думал о личных делах: живы ли в Верном мать, сестры, брат Константин? Может, схвачены атаманом Анненковым, о котором разведка доносит как об извращенном садисте. В сравнении с ним бешеный пес — милый зверь. При воспоминании о матери он опечалился. Уже шестнадцать лет он не видел ее и не может представить состарившейся. Мать всегда вспоминалась молодой, веселой, ясноглазой, доброй и была его незакатным нравственным солнцем.
У человека есть дивная способность — легчайшим напряжением воли уноситься к звездам и возвращаться в свое детство.
Его мысль летела во времени и пространстве, на него накатывались зеленые волны яблоневых садов Тянь-Шаня, перед ним мелькали скопления диких тюльпанов заилийской полупустыни, он слышал гортанные вскрики фазанов, видел горных козлов на кручах. В небе кружились орлы, по обрывам проползали пестрые змеи. «Змея достигает вершины ползком, орел — одним взмахом крыла» — в этом народном изречении заключены и правда, и символ.
— Ты что-то загрустил? — спросила Софья Алексеевна, положив руку на его плечо.
— Что ты сказала? — встрепенулся он. — Почему загрустил? Вспомнил маму, Небесные горы вспомнил, и страсть как захотелось повидать родное гнездо.
— Ты родился в Пишпеке, я — в Омске, между нашими гнездами лежит киргизская степь. Степь на тысячи верст, еще недавно пустынная, сегодня вся в крови. В свои родные места приходится пробиваться с наганом в руке, — задумчиво произнес Куйбышев.
Фрунзе разлил остатки коньяка по рюмкам, предложил тост за нового военного комиссара Батурина:
— Павел первым покидает Самару. Он раньше нас снова появится на линии жизни и смерти. Очень жаль расставаться, но ничего не поделаешь. Другого комиссара для чапаевской дивизии нет...
Батурин выпил коньяк, встал. Ответил:
— Приказ командира — закон для солдата. Но приказ боевого друга — не просто закон, а еще и вера в деятельную силу дружбы. Я горжусь, что буду исполнять приказ командующего, дружбу которого считаю самым значительным фактом моей жизни. А с Чапаевым мы столкуемся.
Уже несколько дней Уральск изнуряла жара: из прикаспийских степей дули суховеи, выжигая поля и бахчи. Жухла и осыпалась неубранная пшеница, обмелела река, рыбная молодь подыхала в гниющем иле. Даже ночью не было спасительной прохлады; люди укрывались в погребах, со страхом ожидая нового раскаленного дня.
Иосиф Гамбург спал в предбаннике, предварительно полив его стены водой — так легче переносилась парная духота азиатской ночи. Днем, когда было по горло работы, он, как это ни странно, чувствовал себя лучше.
Снабжать целую армию во время ее похода — дело тяжкое, малоблагодарное. Начдивы, комбриги, комиссары просят, умоляют, угрожают начальнику снабжения всеми возможными карами и требуют всегда больше, чем он может дать.
Четвертой армии предстояла операция по уничтожению белоказачьих отрядов генерала Толстова, и главную роль в ней играла чапаевская дивизия. Гамбург обеспечивал ее всем — от патронов до фуража.
«Обеспечить всем» Чапаева означало: вынь да положь не только это, но и то, чего нет и быть не может. Гамбургу же нужно было, отшучиваясь, доказывать Чапаеву неисполнимость его требований.
Лежа на влажной камышовой подстилке, он вспоминал недавнюю встречу с Чапаевым.
— Ты мне дашь все, канцелярская душа! А не дашь — поедешь драться с казаками, посмотрю, какой ты вояка...
Чапаев стоял посредине комнаты, ухватистый, красивый даже в несправедливом гневе своем. Выло в его тонком лице горделивое сознание своей значимости, пальцы, играющие на серебряном эфесе сабли, как бы предупреждали: «А ну поговори еще, повозражай самому Чапаю!» Несмотря на адову жару, был Чапаев в мерлушковой папахе и кавказской бурке.
— Вы бы хоть бурку сняли, Василь Иваныч. С нее же вода капает, — добродушно посоветовал Гамбург.
— И в самом деле сопрел, — Чапаев скинул бурку. — Ну а теперь, чернильная клякса, подавай патроны, снаряды, гимнастерки. Не дашь — вот те крест, пристрелю!
— Не посмеешь, Василь Иваныч... Я сейчас же Фрунзе телеграмму отобью. Хочешь отобью? Фрунзе за такое вымогательство по головке не погладит...
— Есть у него время заниматься жалобами какого-то интенданта. Я Чапаев, а ты кто? Тебя Фрунзе знать не знает и знать не захочет.
— Мы с ним старые друзья, Василь Иваныч. Еще по сибирской ссылке друзья...
Чапаев крякнул, расправил усы, присел на стул возле Гамбурга.
— Что же ты сразу не сказал? Ежели с Фрунзе в Сибири горевал, то извиняй за глупое слово...
Гамбург смотрел на розовеющее от зари окошко, и было ему легко и спокойно, и казалось, живая сцена встречи поднимается из глубины памяти, как воздушные пузырьки с речного дна.
— Эй, кто в тереме живет? — раздался за окном знакомый голос.
Гамбург опрометью вылетел из предбанника.
— Батурин! Паша! Какими судьбами, дружище? — заахал он, ликуя от неожиданной встречи.
Батурин объяснил причину приезда и добавил:
— Срочно отправляйся в Самару. Это приказ Фрунзе, а я сегодня же в Лбищенск, к Чапаеву.
— Не успели встретиться, и уже расставание...
— Такова солдатская судьба. Но пока мы живы, есть встречи в будущем.
— «Мы живы, горит наша алая кровь огнем нерастраченных сил», — продекламировал Гамбург.
Батурин торопился. Через пару часов друзья распрощались. Батурин сел в тарантас, поднял над головой руку.
— Поклон Михаилу Васильевичу! Береги себя, Иосиф!
— Ты тоже безрассудно не лезь под казацкую шашку...
Туркестанский фронт...
Необозримые просторы его начинались в предгорьях Урала и шли через киргизскую степь в страну Семи Рек, потом вдоль белых громад Тянь-Шаня, по красным пескам Муюнкумов, по мрачным каракумским пескам, знойными долинами узбеков и туркмен до полынной зелени каспийских вод.