Границы фронта устремлялись к пустынным берегам Каспия, к голому городку Гурьеву, к дельте Волги.
В те легендарные годы бойцы Туркестанского фронта видали весенние, с кручеными молниями и гневными громами, грозы.
И летние песчаные бури, когда они ложились на землю, задыхаясь от пыльной духоты.
И зимние степные бураны, в которых замирает душа от белой ревущей мглы.
И кровавые закаты над осенними оренбургскими, уральскими, актюбинскими степями.
В тех грозах, бурях, буранах, рассветах, закатах, в травах и песках, политый кровью, опаленный пожарами, трясущийся от тифа, от воды из отравленных колодцев, искореженный, истерзанный, лежал Туркестанский фронт...
Три цели были у Михаила Фрунзе на Туркестанском фронте.
Первая и самая тяжелая — разгромить группу войск генерала Белова, Толстова, Дутова, очистить от них территорию Оренбургской и Уральской губерний.
И была вторая цель — пробиться из Самары в Ташкент, изгнать из Бухары, Андижана эмиров, ханов, басмачей, колониальные войска англичан.
А третья заключалась в военной помощи Южному фронту в его борьбе против Деникина. Для этой цели Фрунзе подчинили 11-ю армию, не пропускавшую в Астрахань барона Врангеля.
Ленин настоял на том, чтобы командующим этим необъятным фронтом был назначен именно Фрунзе. Центральный Комитет партии учитывал не только его блестящие способности, его талант организатора, опыт политического руководителя, но даже то, что сам он родился в Туркестане, знал жизнь, обычаи, языки тюркских народов.
А чтобы командующему легче работалось, членом Реввоенсовета Туркестанского фронта назначили Куйбышева, заместителем оставался Новицкий — с ним особенно хорошо работалось Фрунзе.
Новый план был трудным в своей простоте. Надо было окружить и уничтожить три армии белых в районе Орска — Актюбинска, отрезать им пути на юг, к Деникину, и на восток, к Колчаку.
Эту операцию возложил Фрунзе на 1-ю армию.
Первая армия перешла в наступление на Актюбинск; на помощь ей от Аральского моря выступила Казалинская группа войск. Эта группа должна была ударить в тыл колчаковцам и не пропустить их на юг. В то же время Тухачевский получил приказ, перекрыв пути на восток, овладеть Орском.
Удары последовали сразу с трех сторон. За неделю красные глубоко вклинились во фронт противника, разрывая его на части.
Белые теряли станицу за станицей, но все же им удалось закрепиться на рубеже реки Илек. Там в конце августа и развернулись ожесточенные бои.
Командарм-1 ввел в дело свежую силу — Татарскую стрелковую бригаду, сформированную в Казани. Она прибыла на Восточный фронт и с ходу вступила в бои с белоказаками.
Боевое крещение татары получили при форсировании реки Урал. Августовскими ночами они сосредоточили свои полки на берегу, подготовили лодки, плоты. В три часа утра в густом тумане началась переправа. В предрассветной тишине всплескивала под веслами вода, фыркали лошади, тяжело дышали бойцы.
Якуб Чанышев — молодой артиллерист и комиссар дивизиона — переправлялся на плоту вместе с прислугой батареи и каждым нервом своим чувствовал подстерегавшую опасность. Лишь бы успеть, только бы не заметили...
Быстрое течение сносило плот, вода захлестывала артиллеристов, орудие кренилось набок. Чанышев, ухватившись за колеса, с трудом удерживал его. Был он богатырски силен, но теперь казалось — не хватит ни силы, ни ловкости, чтобы не упустить соскальзывающее с бревен орудие.
Плот сел на отмель. Вместе с бойцами Чанышев выволок орудие на берег, даже не заметив, как расползлись туманные завесы и солнце уже заливало желтым светом лодки с людьми, всадников, стоявших в седлах со вскинутым оружием.
Уже половина бригады высадилась на берег, когда казаки открыли пулеметный огонь по переправе. Вода закипела от пуль, срывались в воду бойцы, опрокидывались неуправляемые лодки.
Откуда-то из высоких степных трав появилась конница: с гиканьем, свистом мчались казаки на высадившихся татар.
— Орудия к бою! Бить картечью! — приказал Чанышев.
Артиллерист замешкался, Чанышев подскочил к орудию.
Он посылал снаряд за снарядом в темную, стремительно приближавшуюся лавину; картечь с визгом разламывала, сметала казачью конницу. Из кустов заговорили татарские пулеметы, появились конники. Они вылетали из реки, мокрые с головы до ног, оставляя за собой радуги брызг, и с каждым новым всадником у Чанышева прибавлялись силы.
Он стал замечать все, что не видят обычно в начале боя.
В десяти шагах от него казаки окружили пулеметчика и рубили саблями во весь размах, со всего плеча.
Две юные девушки в белых платках, пригибаясь к земле, уносили в укрытие раненого бойца. «Это же Марьям и Айша из Третьего полка», — подумал Чанышев, но тут новая картина открылась взору.
Во весь опор на него скакал чернобородый, длинноволосый человек в черкеске и стрелял из нагана; пули попадали в орудийный ствол и рикошетом косили траву. Всадник был уже рядом. Чанышев выстрелил в его жеребца. Жеребец вздыбился и сбросил седока. Он поднялся и прихрамывая, зигзагами побежал в степь, полы черкески стелились желтыми крыльями.
— Это не казак, это скорее кавказец, — решил Чанышев и выстрелил вдогонку, но промахнулся.
Все, что видел и запомнил он, продолжалось секунды, потом снова начался угарный азарт боя.
Татары дрались с лихостью, и казаки, сами лихие рубаки, не выдержав, начали отступать с той поспешностью, что порождает панику.
На третий день боя татары освободили сильно укрепленную крепость Илецкая Защита и остановились в ожидании нового приказа.
В крепость прибыл Фрунзе. Он поздравил бойцов и командиров с успешным наступлением, наградил многих подарками, а командирам велел выдать новое обмундирование.
Впервые в жизни Чанышев надел кожаную хрустящую куртку, зеленые с синими леями галифе, хромовые сапоги. Черноглазый, чернобровый, сам одетый в черное, явился он на прием к командующему.
Несмотря на свою молодость, Чанышев уже познал, что такое война. Он надел шинель еще в царские времена, служил фейерверкером и был любимцем всех артиллеристов. На фронте он вступил в партию большевиков.
С нескрываемым интересом смотрел он на Фрунзе, думая, сумеет ли точно и верно перевести речь командарма на татарский язык. «Слушай и запоминай, Якуб, и чтоб твои татары не задавали ненужных вопросов».
— Ипташляр! Кзыл аскерляр![2] — начал свое обращение к воинам Фрунзе.
У Чанышева дрогнули от удивления брови: командарм, говорящий по-татарски? — было чему удивиться.
Фрунзе продолжал, без усилия выговаривая татарские слова и уже одним этим покоряя сердца бойцов:
— Мы идем в Туркестан не как завоеватели, а как освободители киргизов, узбеков, туркмен от феодального рабства, от ханов и английских колонизаторов. Только наш поход — не простая военная операция: мы несем на Восток революционные идеи. Мы должны убедить народы Средней Азии, что отныне и навсегда они свободны и равны среди других народов России. Один английский поэт провозгласил: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!» Великие поэты Востока проповедовали свободу и дружбу, теперь они наши союзники, а не поэты, утверждающие расовое превосходство. Мы будем привлекать на свою сторону азиатские народы не пулями, а правдой. Правда сильнее пуль! Произнесенная на родном языке, на десятках языков, она проникнет в сердце каждого аткаменера[3], засияет в глазах каждого джигита. Нести нашу правду на родном языке — это необыкновенно важное дело, и я смотрю на Татарскую бригаду как на знаменосца идей революции...
Слова командарма падали как семена на взрыхленное поле, и смутные, еще не осознанные мечты Чанышева приобретали четкие очертания. Он прислушивался к речи Фрунзе, говорившего о трудностях похода в страну Семи Рек, в Ташкент, Андижан, Бухару, и видения вставали перед ним, словно во сне.
Он видел каменную кружевную вязь мавзолеев, минаретов, роскошных ханских дворцов, глинобитные дувалы, полуголодных рабов, женщин-рабынь, не смевших смотреть на свою землю и своего повелителя, и все сильнее раскалялась в нем та правда, о которой говорит командарм. «Нести эту правду, говорить ее людям на их родном языке», — повторял он мысленно, словно клятву.
Фрунзе приказал Татарской бригаде обойти Актюбинск и раньше противника занять железнодорожную станцию Джурун.
— Зорко охраняйте фланги, посылайте глубокую разведку; берегите свои штабы. Уже были случаи, когда наши штабы становились добычей казачьих набегов, — предупреждал Фрунзе.
Оренбургские привольные степи сменились солончаками, зарослями саксаула, кипчака; татарские полки шли по безводной, унылой местности. Дни, знойные, с колеблющимся маревом на горизонте, сменялись заиндевелыми ночами, непроглядный сумрак их слабо освещался низкими звездами.
Бывалые бойцы спали на верблюжьих шкурах или просто на земле, окружив себя веревками из верблюжьей шерсти.
— Это для чего же? — спрашивал Чанышев.
— Каракурт не ужалит, он, шайтан, верблюжьего запаха не переносит, — отвечали бывалые.
— Я слышал — скорпион или фаланга ползут как раз на верблюжий запах.
— От скорпионьего яда на тот свет не уйдешь, а каракурт недаром зовется «черной смертью».
Чанышев все же предпочитал спать у чахлого костерка: все ядовитые насекомые боятся огня.
На рассвете снова скрипели повозки, ржали лошади, позванивало оружие. Полки снимались с бивака, и опять начинался форсированный марш по барханам и такырам.
Чанышев и полковые комиссары при каждом удобном случае объясняли казахам-кочевникам, зачем и куда они идут. Кочевники дружелюбно встречали красных, доставляли мясо, брынзу, кумыс, предупреждали о передвижении противника.
Почти две недели продолжался этот поход; Татарской бригаде удалось обойти Актюбинск и захватить станцию Джурун.
Казаки уже не оказывали серьезного сопротивления. Оторванные от родных станиц, потерявшие веру в победу белых, на собственном опыте убедившиеся, что, кроме старых порядков, оголтелого насилия, от колчаковцев нечего ждать, они или сдавались в плен, или расходились по домам.