Под лихорадочную дробь барабанов, истошные крики, непрерывные выстрелы сибаи всю ночь заделывали брешь в стене.
Наступило третье утро штурма. Предрассветная мгла висела над городом, ржавая полоса зари едва прорезывалась сквозь нее. Тупча-баши, стараясь ободрить упавшего духом эмира, сказал витиевато, но самоуверенно:
— Скоро солнце, ваше величество. Это взойдет солнце нашей победы...
Сеид-Алим резко повернулся к своему министру и ответил:
— Я больше не знаю, куда идет солнце, куда идут, реки, куда идет мир... — Поправил зеленую чалму со сверкающим на ней крупным алмазом и добавил: — Приготовь коней у Северных ворот. Увяжи на верблюдах куржумы с золотом и драгоценностями. Самых преданных моих гвардейцев собрать там же, предупреди иностранцев о нашей эвакуации...
— Они еще ночью покинули Бухару, ваше величество.
— Да поможет им аллах!
— Гарем тоже эвакуировать?
— Что ты спросил? Ах да, гарем... Ты отвлекаешь мое внимание! — прикрикнул он, услышав грохот орудийного разрыва.
Фрунзе открыл огонь по Мазар-Шерифским воротам. В шесть часов их штурмом взял 5-й стрелковый полк. В десять часов 12-й татарский полк прорвался через Каршинские ворота на узкие улицы Бухары. Красные замкнули в кольцо внутреннюю крепость Акру.
Эмир оказался в собственной цитадели, как в ловушке. Его солдаты сдавались на милость победителей, а красные тушили бесчисленные пожары, хоронили убитых, успокаивали перепуганных жителей. Но если гасли пожары, то все сильней разгоралась паника; жители разбегались из города.
И снова была ночь непроглядного мрака, и парной духоты, и равнодушных звезд.
Второго сентября Фрунзе начал штурм Акры. Двенадцать часов продолжался этот штурм, и красные ворвались на вымощенную гранитными плитами площадь. Тупча-баши кинул на камни английский винчестер, вытащил из-за пояса острый клыч, подаренный ему эмиром, отломил рукоять и отшвырнул от себя.
Среди пленных не было только эмира бухарского. Ночью, переодетый, он выбрался через Северные ворота и умчался в кишлак Дюшамбе вместе с женами, драгоценностями и личной охраной. Фрунзе принесли лишь бесценный халат, жемчужный пояс да зеленую чалму Сеид-Алима.
Над Великим минаретом поднялось красное знамя. Фрунзе молча ходил по площади Регистана, пока не натолкнулся на мраморную стелу с изречением восточного мудреца: «Помни, куда идет солнце, куда идут реки, куда идет мир...»
Он несколько раз перечитал эти слова, стараясь проникнуть в сокровенный смысл их. Потом ответил безвестному мудрецу:
— Солнце идет в вечность, реки идут в океан, мир идет к революции...
Вечер был полон цветущего очарования: бормотал арык под карагачами; с яблонь срывались яблоки и крутились в воде; тигровые лилии, индийские канны стояли по обочинам тропинки, освещая мягким теплым блеском полусумрак сада.
Софья Алексеевна с дочкой и Гамбург прогуливались по саду, примыкавшему к домику, в котором жили Фрунзе. Впервые за последние месяцы говорили они о мирных, милых сердцу делах. Зловещие слова — басмачи, мятежи, восстания — были вне разговора, они теперь казались тенями, опрокинутыми в прошлое.
— Пора бы вернуться Михаилу, а его все нет и нет, — сказала Софья Алексеевна,
— Как всегда, задерживается в штабе. Дел-то невпроворот — проблемы, вопросы, решения. Я поражаюсь, когда он успевает есть и спать. Хотя на востоке и говорят — двух арбузов в одной руке не удержишь, — он ухитряется, — пошутил Гамбург.
Хлопнула калитка, послышались быстрые шаги, на тропе появился Фрунзе. Возбужденный, сияющий, протянул руки к дочери, приподнял ее.
— Растет Танюша, словно чинара! Под здешними небесами легко расти детям и цветам. А я проголодался, Соня. Через час придут гости, устроим прощальный ужин, — сказал он.
— Это почему же прощальный? Кто и куда уезжает? — тревожно спросила Софья Алексеевна.
— Мы уезжаем, Сонечка, да Иосиф с нами. Есть важная новость: меня перебрасывают на новый фронт.
— Господи, опять на войну!
— Снова в дорогу, снова в поход. Как-то на базаре я слышал бродячего певца-киргиза. Таких певцов называют манасчи, они поют только про своего батыра Манаса. Старый манасчи пел: «По долинам шел Манас, через горы шел Манас, шел в поход в который раз». Я не сравниваю себя с Манасом, но в очередной раз идти в поход — такова и моя судьба, — с грустной улыбкой добавил Фрунзе.
Гости уже знали важную новость. Совет Труда и Обороны отзывал Фрунзе из Туркестана. Он назначался командующим новым фронтом, но вот каким? Польским, против Пилсудского? Южным, против Врангеля? Это было пока загадкой, об этом приходилось только гадать.
— Врангель сейчас самый опасный противник. Он, бесспорно, враг номер один, — говорил Фрунзе. — Мы уже имели с ним дело в астраханских степях, знаем его хватку, — добавил он, взглядывая на Куйбышева и Новицкого.
— Да, в этом ему не откажешь, — согласился Куйбышев.
— Вы, Федор Федорович, вроде знали его лично? — спросил Фрунзе.
— Приходилось встречаться. Петербургский дворянин, кончил горный институт, но поступил в лейб-гвардейский конный полк. Участвовал в русско-японской войне. Перед мировой войной окончил Академию генерального штаба, командовал кавалерийским корпусом. Вот, пожалуй, и все, что могу сообщить о бароне, — ответил Новицкий. — Между прочим, добавлю: беспощаден к противнику. Очень любит вникать во все мелочи своих воинских частей. Был почти анекдотический случай, когда он проверил даже состояние отхожих мест, а потом сказал: «Если сортиры в порядке, можно быть спокойным за воинственное настроение кавалеристов...»
Все расхохотались, но Фрунзе погасил смех коротким замечанием:
— А что же, он прав. В армии нет мелочей, как и второстепенных дел. Не знаю, придется ли драться с Врангелем, но он решительный военачальник. Не зря же именно он заменил Деникина и возглавил русскую контрреволюцию.
— Эх, друзья мои! — воскликнул Куйбышев. — Михаил Васильевич будет толковать с Врангелем у Черного моря, а мы потолкуем о том, как нам жить без Михаила Васильевича. Мы без него все равно что Туркестан без солнца...
— Такие басни на твоей совести, Валериан.
— Уж лучше похвалить в глаза, чем за глаза. Бухарский ревком для тебя почетное оружие — шашку и кинжал дамасской стали прислал. Я речь про твои заслуги готовлю — так тоже из басен?
— Есть еще один подарочек, — вмешался в разговор Гамбург. — Халат эмира бухарского с жемчужным-то поясом я уже в чемодан упаковал. В Москву везу, как военный трофей. Халатик-то ценой десять тысяч золотых монет.
Они вспоминали не только боевых друзей, но и своих врагов, отмечая не одно коварство или классовую ненависть, но и ум, и силу, и храбрость их.
— Я получил письмо из Красноводска о нашем общем знакомце Несо Казанашвили, — сказал Куйбышев. — Вот живуч как репейник! На Аральском море у него был отряд в десять тысяч сабель, до Гурьева Несо довел шесть тысяч, из Гурьева до форта Александровск добрался лишь с двумя тысячами. Погубил восемь тысяч, а сам выжил. В Александровске захватил пассажирский пароход и с остатками отряда переправился в Дербент. А там наша, Советская власть...
— И его, конечно, разоружили? — поинтересовался Фрунзе.
— Представь, нет. В одном из последних номеров «Известий ВЦИК» опубликовано его письмо. Несо Казанашвили вместе с отрядом переходит в подчинение к большевикам. Как это тебе нравится?
— Ну уж нет! Надо предупредить ЦК, кто такой Казанашвили...
— А я уже написал письмо про его преступления. Да что же это я порчу расставание разговором о такой сволочи, — спохватился Куйбышев.
— Нам надо спешить с отъездом, — говорил Фрунзе, прощаясь с товарищами.
— Мы и так все время спешим, — сказал Куйбышев.
— Спешить нужно всегда сейчас и никогда потом.
«Я рад отметить, что армии Туркестанского фронта, начав с разгрома колчаковских, дутовских и толстовских банд, довершают ныне свою работу, очищая Туркестан от контрреволюционных полчищ местных самодержавных властителей. Уверен, что и впредь красные полки Туркестанского фронта, куда бы их ни поставила рука Революции, сумеют поддержать свою боевую революционную славу. Мой прощальный привет вам, товарищи!»
Прощальный приказ командующего еще читали во всех воинских частях, а его поезд уже прошивал бескрайние просторы Киргизской степи.
Снова мелькали станции и городки, которые еще недавно приходилось с бою брать у противника. Теперь осенняя тишина висела над ними. Петляла в высоких камышах Сырдарья, зеленым полымем раскачивалось Аральское море, клубилась рыжая пыль над придорожными зарослями саксаула. Туркестан снова уходил в воспоминания.
Фрунзе часами сидел в салон-вагоне, обложившись справочниками, книгами о Крымском полуострове. Он почему-то верил, что ему именно с Врангелем придется иметь дело.
Вечером поезд прибыл в Москву. Еще вздрагивая, останавливались у перрона Казанского вокзала вагоны, а их уже оцепляли чекисты. В салон-вагон вошел заместитель председателя ВЧК, сухо поздоровался, сухо сказал:
— Приказано произвести обыск у всех ваших работников...
— Что это значит? — удивился Фрунзе.
— Есть сведения, что ваши сотрудники привезли с собой награбленное золото.
— Это оскорбительно! — разволновался Гамбург. — Это наглая провокация!
— Обыск проводится по распоряжению председателя Реввоенсовета...
— Пусть убедятся, что все это небылицы, приперченные клеветой, — как можно спокойнее ответил Фрунзе.
— А не халат ли эмира бухарского — причина для обыска? — предположил Гамбург. — Так вот он, вот он, этот военный трофей для музея! — Гамбург раскрыл чемодан, вынул и встряхнул вышитый золотыми цветами халат.
— Спокойствие, Иосиф! Приступайте к обыску.
Об оскорбительном обыске Фрунзе немедленно доложил Центральному Комитету; специальным решением ЦК выразил полное доверие всем работникам, прибывшим из Туркестана.
На другой день после приезда Фрунзе пригласили к Ленину. Эта, третья