– Я могу уехать с Борисом, а ты убежать с Кудряшом. – Катерина достала из кармана телефон, собираясь звонить Борису.
Варя с грустью посмотрела на невестку. Спросила:
– А ты уверена, что мы им нужны?
– Но ведь они нас любят! – жалобно сказала Катерина.
– Это мы их любим. Но любовь, Катя, вещь такая хрупкая. Она как фарфоровая чашка, такая красивая, но если в нее постоянно лить кипяток, то может образоваться трещина. И в любой момент чашка может лопнуть, и тогда кипяток обварит тебе душу. Бывает, что это смертельно.
– Но неужели Тиша не даст мне развод?
– Он-то даст, – вздохнула Варя. – Вопрос, что ты делать будешь со своей свободой?
…Глаша вернулась к вечеру. Увидев хозяйку, разрыдалась.
– Мария Игнатьевна… как же я рада-то, господи!
– Где ты была? – сурово спросила Кабанова.
– Да к родителям ездила. Деньги у меня там.
– Деньги?
– Вы ведь мне много платили. Комнатку выделили, питанием обеспечивали. Вот я и откладывала на черный день. Банкам-то я не верю, ну их. В чулке, оно надежнее. Да в долларах, как вы меня учили.
– Уехать решила? – усмехнулась Кабанова. – И куда? Неужели в Москву?
– Чего я там забыла? Я подумала: может, на адвоката надо?
– Ты хотела предложить мне деньги?!
– Уж не побрезгуйте, – хлюпнула носом Глаша. – Если надо пойти куда, вы скажите. И в Москву я готова съездить. Если надо. Похлопотать.
– Да-а… Родная дочь продала, а ведь мы их рожаем, чтобы было кому в старости стакан воды подать. А бывает, что чужие руки роднее и надежнее, чем руки твоих детей. Где я сделала ошибку? – горько спросила Кабанова. – Ведь я и к тебе была строга. Поблажек не делала, работать заставляла. Вопрос в благодарности. Чем меньше у человека есть, тем он отзывчивее к чужим бедам. Малым делиться проще, чем большим. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот. У Вари с детства было все самое лучшее. А ей все мало.
– Она, Варька-то, врет вам, – хлюпнула носом Глаша. – Никогда она с Борисом не встречалась. Вместе они через калитку-то выходят.
– Что ты такое говоришь?!
– Сноха ваша загуляла. Видели их…
Мария Игнатьевна без сил опустилась на стул…
…Лев Гаврилович Кулигин шел по улице, размахивая авоськой. Пожалуй, допотопная авоська эта осталась в Калинове у него одного. Но Кулигин был неприхотлив в быту и вещи покупал крайне редко. Авоська служила ему еще с тех советских времен, когда в ней так сподручно было носить с колхозного рынка арбузы. Арбузы Кулигин любил и к авоське поэтому испытывал самые нежные чувства. Лев Гаврилович не носил в ней ничего такого, чего ему надо было бы стыдиться. Продукты покупал самые простые: хлеб, молоко, недорогую вареную колбасу. Иногда мог побаловать себя шоколадными конфетами и даже баночкой красной икры к празднику. Но и икру он нес гордо, никого не стесняясь, потому что честно на нее заработал.
Но сегодня Кулигин шел в самый дорогой в городе магазин не за икрой. Дежурившие у дома ученики сообщили Льву Гавриловичу, что интересующая его особа недавно проехала в маркет. Разумеется, в самый дорогой.
Лев Гаврилович подождал, пока она выйдет из магазина. Все это время он стоял у машины и разговаривал с Сашей, водителем.
– Так нам с чего начинать-то, Лев Гаврилович? – допытывался Саша.
– Пусть дочка твоя сначала читать-писать научится, – улыбнулся Кулигин. – Мала она еще для моей математики.
– Так чем раньше, тем лучше! Я хочу, чтобы она в институте выучилась да работу себе чистую нашла. Не как я всю жизнь, в шестерках. Платят мне, конечно, хорошо…
– Погоди, – Кулигин тронул его за руку. И другой рукой приподнял шляпу: – Здравствуйте, Софья Павловна!
– Лев Гаврилович! – обрадовалась мэрша. – Как хорошо, что я вас встретила! Давно хотела с вами поговорить. О Верочке моей. Ей ведь в следующем году в университет поступать.
– Я буду с ней заниматься дополнительно. Но на общих основаниях, вы уж меня извините. Способности у Веры есть, но я бы посоветовал ей не замахиваться на технический вуз. Не потянет.
– Да зачем нам технический! – всплеснула руками мэрша. – Господи, что же мы стоим? Может, кофейку где-нибудь попьем?
Кулигин облегченно вздохнул. Он, собственно, на это и рассчитывал. Конечно, жена про своего мужа плохого не скажет. И всегда подтвердит его алиби. Но Кулигину уже удалось собрать достаточно информации. И поговорив с мэршей, он смог бы с уверенностью сказать, во сколько той роковой ночью Степан Дикой вернулся домой и мог ли он стрелять в опасного для него человека?
А в том, что его расследование представляет для мэра опасность, Кулигин уже не сомневался.
День восьмой
Спала Катерина плохо. С Борисом этой ночью ей встретиться не удалось. Свекровь смотрела на нее так, что у Катерины леденели руки и сердце почти останавливалось. Пару раз она порывалась уйти из дома, хлопнув дверью. Все равно они с Тихоном скоро разведутся.
«Поживу какое-то время у мамы, – думала Катерина. – А потом мы с Борисом уедем». Останавливало ее только то, что Борис на звонки не отвечал. Они поговорили всего один раз, когда Катерина сказала своему любовнику по телефону, что свекровь отпустили под подписку о невыезде и свидание придется перенести на более позднее время или вообще отменить. С тех пор Борис трубку не брал. А Катерина боялась ему названивать, ей все время казалось, что ее подслушивают.
Да еще погода менялась. Небо оставалось безоблачным, но задул пронзительный северо-западный ветер, и уже стало понятно, что он принесет в Калинов ненастье. Катерина была крайне чувствительна к переменам погоды, это у нее было с детства, после той роковой грозы. Катерина вдруг почувствовала сосущую под ложечкой тоску. Словно бы в самой сердцевине, там, где соединяются ребра, открылась рана и в нее медленно ввинчивался ржавый гвоздь.
«Что это со мной? – мучилась она. – Что происходит?»
Варя тоже была дома. Не выходила она и ночью. Сказала за завтраком, что устала и крепко спала. Мария Игнатьевна в это не поверила, ей казалось, что дочь опять что-то задумала и надо быть настороже. Варя и за завтраком не расставалась со смартфоном, предпочитая смотреть в него, а не матери в глаза.
В доме было тихо, но это напоминало затишье перед бурей. Катерина, нервы у которой были на пределе, решила все рассказать свекрови, всю правду. О том, что они с Борисом любовники. А потом собрать вещи и – к маме. Или к Борису, если он готов уехать из Калинова немедленно.
Но около полудня ей позвонил директор школы, где Катерина работала. Этого звонка она не ждала, в пятницу они с директором обо все договорились, он подписал заявление на отпуск. Сегодня было воскресенье, школа закрыта. Неужели дело такое срочное, что не может подождать до завтра? Никто не ходит на работу в воскресенье. Видимо, случилось что-то чрезвычайное. Катерина едва узнала голос своего начальника.
– Я жду вас у себя в кабинете, Катерина Сергеевна, – услышала она ледяное.
А ведь директор всегда был с ней ласков, называл умницей и «украшением нашего славного женского коллектива». Выписывал премии, ставил в пример. Баловал, в общем. И вдруг – убийственный тон, словно она провинилась. Причем сделала что-то ужасное, непристойное. Именно таким тоном директор отчитывал застуканных с сигаретой у школьного крыльца старшеклассников. И то в нем было больше снисходительности, чем сейчас.
Расстроенная, интуитивно чувствуя беду, Катерина спустилась вниз, в просторный холл.
– Куда собралась? – холодно спросила свекровь. Она словно караулила Катерину и вчера, и сегодня утром.
– Меня в школу вызвали. Можете позвонить директору и проверить.
– Что ж, иди, – свекровь посторонилась и смерила ее презрительным взглядом. – Я посмотрю, как ты по улицам пойдешь. Хватит ли у тебя совести.
– Это вы о чем? – похолодела Катерина.
Кабанова молча повернулась к ней спиной.
…В школе никого не было. Закончились экзамены, отгремел выпускной. Бывшие ученики еще забегали за какими-то справками, но в июле их поток уже иссяк. А сегодня, в воскресенье, даже сторож куда-то исчез. Неужели директор пришел сюда ради нее одной? Катерина с бьющимся сердцем шла по пустому школьному коридору. Казалось, его удары эхо разносит по всем этажам.
Раньше Катерине здесь все было родное, она любила свою работу, здесь отдыхала от постоянных упреков свекрови и тихого пьянства мужа. Но сегодня что-то изменилось, Катерина поняла это по тону директора.
– Можно? – она открыла дверь в кабинет, куда всегда заходила с улыбкой. Потому что встречали ее тепло.
– Проходи, садись, – директор упорно не смотрел ей в глаза.
Она робко присела на краешек стула.
– Принесла?
– Что? – оторопела она.
– Как что? – он, похоже, удивился. – Заявление об увольнении.
– Но я пока не собираюсь увольняться!
– Что-о?!
Он вскочил. Лицо налилось краской.
– Неужели после всего э-э-э… этого ты собиралась как ни в чем не бывало ходить на работу?! К детям! Вот уж не думал, что в тебе столько наглости! Ведь ты замужняя женщина, – принялся стыдить ее директор. – Свекровь у тебя – уважаемый человек. Ты же их всех опозорила! Ты школу нашу опозорила! Я не знаю, как теперь в глаза буду людям смотреть! Мне стыдно. А она сидит, как будто ничего не случилось, и собирается и дальше развращать несовершеннолетних детей! Я был уверен, что тебя и в городе-то уже нет! В Москву укатила, по новому месту работы, – ехидно сказал он. – Там таких ждут, небось, уже и приглашение пришло. Персональное. Уж от кого, а от тебя не ожидал. Ты всегда казалась мне девушкой порядочной, – он брезгливо поморщился. – Не представляю, что я буду делать, когда моя жена узнает? Она сейчас на даче, там Интернета нет и связь плохая. Небось, донесут. Мне с утра позвонили, велели приехать. Хорошо, что супругу с собой не взял. Подумаю, как ей об этом сказать… Хотя о чем это я? Найдутся «добрые люди», донесут, кто у меня столько лет секретаршей работал.