во-вторых, утверждает историк, репрессии русскую армию не только обезглавили, но и обескровили, ибо «подавляющее большинство жертв – служилые люди по отечеству (…), не принадлежащие к аристократии». И, как следствие, если под Полоцком дворянской конницы было около 18 000 сабель, то спустя 10–12 лет – вдвое меньше. То есть «ущерб, понесенный от террора дворянской конницей (…), был таков, как если бы основные силы Московского государства подверглись разгрому в генеральном сражении». Также «худо сказалась на боеспособности войск т. н. казанская ссылка 1565 года. Она надолго вывела из оперативного оборота значительное количество служилых людей».
Не соглашусь и тут.
Да, конечно, по «делам» аристократии проходили и их дворяне (скажем, по делу Федорова-Челяднина аж 50 душ). Но это было дело очень громкое, исключительное по масштабам, а в общем, как тут же, сам себе противореча, пишет Дмитрий Володихин, «трудно установить, сколько именно и по какому «делу» было их казнено (…) Конечно, многих повыбило на войне. Кое-кто скрывался от службы «в нетях». Но, видимо, и террор сказал веское слово». Согласитесь, дорогого стоит это «видимо», ставящее под сомнение весь обвинительный уклон. Ведь и в самом деле, за 10 лет погибли многие, а дети еще не успели встать в строй, и «отказников», которым осточертела война, лишающая дом хозяйского присмотра, тоже на десятом году войны было достаточно. А значит, утверждение об армии, обескровленной в первую очередь террором, тоже нельзя признать верным. Как нельзя и согласиться с тезисом о «казанской ссылке» как причине падения боеспособности – просто потому, что (как я уже писал) сосланные в 1565-м были возвращены домой в 1566-м, а в течение именно этого года никаких масштабных действий в Ливонии не случилось.
Все сказанное, разумеется, не означает, что террор – это хорошо. А означает только лишь то, что у всего есть своя цена. И цена, уплаченная Иваном за искоренение «пятой колонны» в тылу и хотя бы ограниченное открытие социальных лифтов, была вполне приемлема. Не заплатить ее означало бы совершить государственную измену. А что успехи сменились поражениями, так, извините, на втором десятке лет изнурительной войны трудно воевать в полную силу, да еще и, как на втором этапе Ливонской кампании, – со всей Европой…
Глава IX. У последней черты
Давно живу, знаю: есть люди, которым все ясно раз и навсегда – как моему другу Виктору, уже 3 десятка лет убежденному, что, победи Наполеон при Ватерлоо, он бы непременно опять покорил Европу, и ничего тут уже не поделаешь. Завидую таким, но подражать не могу, а учиться поздно.
Поэтому.
Уважаемым коллегам, упрекающим меня за слабое поминание, скажем, русских жестокостей в Полоцке, отвечу, что жестокости эти слишком уж по-разному в разных источниках упомянуты, так что не считаю возможным придерживаться краткого курса. Помянул, и будя. А уважаемым не коллегам, не любящим Ивана за то, что он мало похож на завсегдатая модных салонов Века Просвещения и прочих конститусьонэров, хотелось бы указать на то, что аристократов, хотя бы даже всего лишь неприятных для властей, и в Веке Просвещения насекомили так, что мама не горюй. Иван же жил и работал все-таки задолго до энциклопедистов, и если уж судить его, то только внимательно присмотревшись к тому, что творилось тогда же и по тому же поводу в светочах цивилизации: хоть Англии, хоть Франции, хоть Германии или Испании.
Подозреваю, однако, что, присмотревшись, любой, кому все же не влом шевелить мозгами, воспылает к Ивану самыми нежными чувствами, как к ведущему гуманисту эпохи…
…Итак, плавно продвигаясь к финишу, мы достигли середины пути, и пришло время поговорить об отношениях царя с митрополитом Филиппом Колычевым, столь ярко расписанным г-дами Лунгиным, Радзинским и прочими, имя же им легион, – а избежать разговора на сию тему никак нельзя, ибо слишком многое она объясняет в дальнейшем. Приступая же, прошу учесть, что тонкость сюжета невероятна, и потому во первых строках не могу не принести искреннюю благодарность церковным исследователям (в первую голову митрополиту Иоанну (Снычеву), без опоры на труды которых я, коснувшись вопроса, неизбежно оказался бы таким же придурком, как и очень многие.
Сам по себе сюжет расписан маслом в три слоя.
Классика.
Начиная с Карамзина.
Хоррор рулит: злой психопат и самодур Иван посылает ужасного маньяка Малюту извести бедного святого старца, смиренно принявшего кошмарную смерть, а затем сообщает всем, что старец угорел от жара, – и эта версия, поднятая на знамя первым российским «дельфином», пережила века.
На самом же деле, если плотно разжмурить глаза, кольчужка сразу же видится коротковатой. Ибо неизбежно возникает вопрос: а зачем вообще, с какой такой стати Ивану надо было убивать Филиппа? И больше того: откуда мы вообще (и Карамзин, в частности) знаем, что убил именно Иван?
От Курбского. Несерьезно.
От Таубе и Крузе, чистых подонков, которые клеветали как жили, так что даже Руслан Скрынников отмечает, что их отчет о событиях «пространен, но весьма тенденциозен».
Из Новгородской третьей летописи, писанной спустя тридцать, а то и сорок лет после смерти митрополита на основе «Жития», составленного чуть раньше. Извините, но прав Вячеслав Манягин: «Это все равно, как если бы написанную в 1993-м биографию Сталина через 400 лет стали бы выдавать за непререкаемое историческое свидетельство». Тем паче и с «Житием» не все слава богу. Мало того, что авторы Ивана откровенно ненавидят. Мало того, что писали они со слов, мягко говоря, субъективных свидетелей типа старца Симеона (Кобылина), бывшего пристава при Филиппе, и соловецких монахов, ездивших в Москву во время суда над митрополитом давать против него показания, – то есть лиц, прямо причастных к интригам против святителя. Так ведь и прямых ошибок (чтобы не сказать вранья) там полно.
Примеры?
Пожалуйста.
В ранних изданиях «Жития» красиво излагается, как Иван посылает в подарок опальному иерарху отрубленную голову его брата Михайлы, который, однако, пережил святого братишку аж на три года. Позже, правда, такую дурость заметили и заменили брата племянником, но поезд-то уже ушел. А еще замечательнее выглядит подробнейшее изложение беседы Филиппа со своим якобы «убийцей», хотя тут же, там же и те же авторы указывают, что «никто не был свидетелем того, что произошло между ними». И еще много такого, изящного. В итоге даже такой мастодонт неприятия Ивана, как Георгий Федотов, указывает, что диалоги в «Житии» – дословно – «не носят характера подлинности», добавляя, что автором самых крутых мемов следует считать все-таки креативного Карамзина.
В общем, если уж на то пошло, куда убедительнее тот факт, что в синодике поминаемых, заказанном Иваном, имени Филиппа нет, и более того, канонические «Четьи минеи», составленные святителем Димитрием Ростовским, не содержат даже смутного намека на какую бы то ни было причастность царя к трагедии. Так что, извините, предпочитаю довериться человеку, знавшему очень многое, – царю Алексею Михайловичу. Он, конечно, организовал (по настоянию Никона, желавшего через «покаяние» светской власти за «убийство» утвердить возвышение церковной) перенос мощей Филиппа с Соловков в Москву, но у него было и свое мнение.
И вот он-то в письме князю Никите Одоевскому (3 сентября 1653 года) помимо прочего пишет: «Где гонимый и где ложный совет, где облавники и где соблазнители, где мздоослепленныя очи, где хотящии власти восприяти гонимаго ради? Не все ли зле погибоша; не все ли изчезоша во веки; не все ли здесь месть восприяли от прадеда моего царя и великого князя Ивана Василиевича всеа России и тамо месть вечную приимут, аще не покаялися?» Иными словами, Тишайший уверен: вина не на Иване, а на неких обманщиках и взяточниках, сполна получивших от царя за свои злые дела.
Это вам уже не Таубе и Штубе, а тем паче не Курбский.
Здесь есть от чего плясать.
Прежде всего. Зачем было «тирану и деспоту» (садисту, психопату, террористу – нужное подчеркнуть), на взлете опричнины, когда он на Руси и царь и Бог, приглашать на вакантное место человека, общенародно признанного образцом нравственности? Казалось бы, куда удобнее усадить на митрополичий престол покладистого батьку, готового благословить все, что скажут, типа того же Пимена Новгородского, о котором речь впереди, да и не знать никаких «докук». А тем не менее приглашает именно его, «известного праведной жизнью», к тому же из семьи репрессированных и обиженных на светскую власть. А когда тот, вовсе не желая угодить в змеиное гнездо, отказывается: «Не могу принять на себя дело, превышающее силы мои. Зачем малой ладье поручать тяжесть великую?» – уговаривает, настаивает и в конце концов добивается своего.
Логики никакой. Логика появляется в том единственном случае, если допустить, что Иван, чувствуя, что нравственных сил на дальнейшую борьбу с аристократами не хватает, и растеряв всех близких (Настя мертва, друзья предали), стремился иметь рядом хотя бы одного человека, который мог бы стать моральным ориентиром и помочь ему держать себя в руках, не зверея, но при этом заведомо не лез ни в какие интриги. Если учесть, что Филипп, все-таки дав согласие, параллельно (во время посвящения в сан) публично объявил о том, что не будет вмешиваться в мирские дела («в опричнину и Царский обиход не вступаться (…) из-за опричнины Митрополии не оставлять»), приходится признать, что так оно, скорее всего, и есть. Он ведь был прекрасно информирован (Колычев как-никак, связи со «старомосковским» обширны), и тем не менее. А поскольку все, что мы знаем о Святом Филиппе, свидетельствует, что сломать его было невозможно, и вывод однозначен: в Опричнине как таковой он не видел ничего плохого ни для людей, ни для государства. Вплоть до того, что позже даже поддержал (естественно, прося о снисхождении) репрессии против участников заговора Федорова-Челяднина, пристыдив тех, кто сочувствовал заговорщикам (что, кстати, дополнительно свидетельствует о реальности заговора – лгать Филипп не стал бы ни за что).