Короче говоря, в лице Филиппа царь нашел ровно то, что искал, и никаких оснований для претензий у него не было, да и не могло быть. Зато у многих других, тех самых «облавников и соблазнителей» (по Тишайшему), претензии имелись. Их имена, между прочим, известны. Много позже, отмазывая себя, источники «Жития» сдали заказчиков с потрохами, благо те уже не кусались. Знакомьтесь: «злобы пособницы Пафнутий Суздальский, Филофей Рязанский, сиггел Благовещенский Евстафий» (духовник Ивана, люто невзлюбивший, как ему казалось, конкурента), ну и в первую голову – Пимен Новгородский, церковный иерарх № 2, ненавидевший Филиппа, «иже мечтаже восхитить его престол» (сам очень хотел, но царь в кадрах разбирался и повышения не дал).
Вот это-то кубло и начало сразу же раскидывать сеть интриг, найдя полное понимание у лидеров Опричнины (про отца и сына Басмановых известно точно), которые, естественно, как и боссы любой структуры, невзлюбили митрополита, самим фактом своего присутствия связывавшего им руки. А Филипп не мог рассчитывать даже на поддержку «земских», обиженных на него из-за отказа горой встать на защиту челяднинцев. Он был совсем один и не тот человек, чтобы создавать собственный клан для борьбы в кулуарах. Он мог опираться только на доверие царя и не желал, по сути, ничего большего. Более того, не собирался и делать что-либо для укрепления этого доверия. Только так можно, на мой взгляд, истолковать грустное: «Вижу готовящуюся мне кончину, но знаете ли, почему меня хотят изгнать отсюда и возбуждают против меня Царя? Потому что не льстил я перед ним… Впрочем, что бы то ни было, не перестану говорить истину, да не тщетно ношу сан Святительский».
Короче, он не защищался, а его били. И начали бить задолго до того, когда еще решалось, Филиппу или Пимену занять престол, о чем свидетельствует нелепая коллективная челобитная «об утолении его царского гнева на Филиппа», при том что гнева не было и в помине, совсем наоборот. А уж потом колесо закрутилось вообще вовсю. Сперва по обычной методичке: царский духовник взял на себя функции «нашептывателя» и «явно и тайно носил речи неподобные Иоанну на Филиппа», обвиняя первоиерарха в связях с «земскими». Затем люди Басманова-старшего «уличили в измене» и зверски убили несколько митрополичьих бояр и старцев из окружения Филиппа, пристегнув их к «делу Челяднина». Но опорочить самого Филиппа не вышло: царь потребовал хоть каких-то доказательств, а получив ответ: «Ниже словеса некоторы, ниже темны роздумья», закрыл тему – и сволочи пошли другим, более кривым, зато и надежным путем, целясь на смещение митрополита «внутренними» средствами.
Начался сбор компромата.
На Соловки, где Филипп ранее был настоятелем, отправили что-то вроде неофициальной комиссии в составе уже помянутого Пафнутия Суздальского, архимандрита Феодосия (близкого к Пимену) и опричного князя Василия Темкина-Ростовского, водившего дружбу с Басмановыми, – и ничего удивительного, что «доказательства» нашлись. Трудно сказать, на что польстились или чего испугались «девять иноков», согласившиеся давать нужные показания, зато точно ведома цена участия в шоу игумена Паисия: он, ученик и любимец Филиппа, чье слово ценилось высоко, продал его важным гостям за твердое обещание епископского сана. А когда показания были должным образом подписаны, телега покатилась сама по себе: Пимен и прочие поставили вопрос о необходимости созыва Собора, состоявшегося в ноябре 1568 года и ставшего «позорнейшим из всех, какие только были на протяжении русской церковной истории».
Мероприятие, судя по всему, и впрямь было омерзительное. Даже Георгий Федотов, к Ивану беспощадный, признает, что «Святому исповеднику выпало испить всю чашу горечи: быть осужденным не произволом тирана, а собором русской церкви и оклеветанным своими духовными детьми». Недаром же вскоре после выяснилось, что протоколы «волей Божией утеряны», а в «Житии» о нем не сказано ни слова и вся вина возложена на царя. Точно так же и Курбский вопит: «Кто слыхал зде, епископа от мирских судима и испытуема?» – делая вид, что судила не Церковь, а царь. Но факт есть факт: царь ни при чем. Он, может быть, и хотел бы вмешаться, но строго соблюдал «соглашение» 1566 года о взаимном невмешательстве, да и единогласие иерархов не могло не смущать, поскольку уж что-что, а готовили шоу профессионалы высшего класса, и выглядело все, надо полагать, без сучка без задоринки.
Конкретно известно мало. Заслушали выводы «комиссии», иноков, игумена Паисия. Выслушали обвинительную речь Пимена, явно целившего в следующие митрополиты. Единогласно утвердили, что в период «соловецкого служения» Филипп допускал «некие нестроения многие», хотя и не очень серьезные, но сану митрополита не соответствующие. И столь же единогласно (во что и кому это обошлось, остается только гадать) задрали руки за смещение Колычева и определение его «на покой» в престижный московский монастырь. О чем и доложили царю, а тот повелел выделять смещенному владыке из казны колоссальное по тем временам содержание – «по четыре алтына в день». После чего совершенно неожиданно – просто внутренним распоряжением, и неведомо чьим – место «покоя» поменяли на тверской Отрочий монастырь, куда старца, арестованного лично тем же Басмановым-старшим, увезли под присмотром некоего Степана Кобылина, «пристава неблагодарна» из басмановской охраны. Ага, ага, того самого (впоследствии) «старца Симеона», чьи воспоминания много позже стали основой для написания «Жития».
Казалось бы, дураки в шоколаде. Ан нет. Несмотря на рекомендации Собора, кандидатуру Пимена Новгородского царь даже не стал рассматривать, избрав на место митрополита Кирилла, игумена Троице-Сергиева монастыря, насколько можно судить, расправы над Филиппом не одобрявшего (или, по крайней мере, к гонителям бывшего владыки никакого отношения не имевшего), и, вполне возможно, с его подачи начал по своим каналам собирать информацию о сюжете. Причем, судя по «Житию», вполне успешно, поскольку уже год спустя пришел к выводу, что «яко лукавством належаша на святого», и решил расставить все точки над «е» лично.
Благо и повод появился: компетентные органы донесли государю о нехороших делах в Новгороде, к которым имел прямое отношение Пимен, и царь, приняв решение разобраться на месте, определил одним из пунктов маршрута Тверь. Куда (это, как ни странно, указывает не кто иной, как Курбский) накануне похода «аки бы посылал до него и просил благословения его, такоже и о возвращении на престол его». То есть командировка Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского в Отрочий монастырь (об иных «слах» ничего не известно, да и вряд ли они были), скорее всего, подразумевала именно сообщение ссыльному святителю этой новости и, возможно, какие-то вопросы по Пимену.
Тут стоп. Включаем мозги. Трудно, но надо.
Филипп, конечно, не от мира сего, но знает многое. А при личной встрече с царем – которую интриганы еще до Собора блокировали всеми силами – может рассказать подоплеку событий, и царь поверит, хотя бы потому, что Пимен Новгородский уже под подозрением. А связи Пимена со «старомосковскими» – секрет Полишинеля. А Малюта (да простит меня Лукьяныч за амикошонство) на ножах с Басмановыми. А охраняет бывшего митрополита Степан Кобылин, «пристав неблагодарный» и личный басмановский выдвиженец. В такой ситуации совершенно логичными кажутся слова Филиппа, сказанные за три дня до смерти: «Близится завершение моего подвига».
Не знаю, кого как, но лично меня совершенно не удивляет версия, согласно которой доверенному лицу царя по прибытии в монастырь осталось только сообщить в Москву, что святейший скончался, и отстоять поминальную службу. Однако, судя по дальнейшему, Иван имел уже достаточно пищи для ума. А возможно, и въедливый Малюта зафиксировал какие-то детали. Так что практически мгновенно последовали оргвыводы. Согласно «Четьям минеям», «Царь… положил свою грозную опалу на всех пособников и виновников его казни».
Обиженным не ушел никто.
Организаторов суда лишили всего нажитого и смели с доски: Паисия, вместо столь желанной епископской митры, сослали «под строгое послушание» на Валаам, Филофея вообще «извергли из сана» и «наказали мирски» (что бы это могло значить?), пристава Кобылина постригли в монахи и загнали к черту на кулички. По Соловецкому монастырю, источнику «показаний» на Соборе, вообще прошлись катком: все монахи, хоть как-то причастные к работе «комиссии», были разосланы по «обителям захудалым», причем – намеренно или нет, не знаю, – в такие места, где вскоре перемерли от голода и болезней, а в довершение новым игуменом царь прислал на Соловки (предельное унижение!) «чужого постриженика», некоего Варлаама из Белозерского Кириллова монастыря, «нравом лютого без снисхождения».
Но круче всего – редкий случай, когда справедливость все же берет свое, – пришлось первым лицам. Пимен (по совокупности, включая и новгородские фокусы) получил пожизненное, которое отбывал в одном из отдаленных монастырей, «живя в строгости и под страхом вседневным погибели». Достаточно скоро нехорошей смертью умер и старший Басманов (вполне вероятно, что Малюта съел конкурента, опираясь не только на доказанные связи того с новгородцами, но и на какие-то данные, полученные им от «басмановского человечка» Кобылина). А князь Темкин-Ростовский, «комиссионер», прожив еще полтора года, пошел под топор чуть позже, после того как самым позорным образом провалил свой участок обороны Москвы от татар.
Конец истории.
С этого момента – с ноября 1569 года – можно говорить: «С цепи сорвался».
Но знаете… я ставлю себя на место Ивана, и мне страшно.
Мне по-настоящему страшно.
Глава X. Огонь по штабам
И вновь напоминаю.
Я не пишу ни историю (хотя бы краткую) Ивана Грозного, ни даже историю Опричнины. Моя задача – писать правду. В частности, сейчас как можно более кратко и логично изложить события, связанные с большим террором XVI века, чтобы любому вменяемому человеку стало ясно, как и что. В идеале, конечно, пишу для молодежи (а в самом идеале мечтаю об учебнике), но, думаю, старшему поколению тоже не помешает кое-что освежить в памяти. И вот по этой причине, к сожалению, лишен возможности останавливаться на всех загадках царствования Ивана, равно как и оттирать всю грязь, которую на него вылили. Могу лишь мимоходом, не углубляясь в тему, отметить, скажем, что все байки о якобы «убийстве» им старшего сына и наследника – грязная, умело накрученная заинтересованными лицами ложь. Слава богу, давно уже и начисто опровергнутая.