немалое жалованье, ласку и почет, а лучшим и шляхетство», а чтобы развеять сомнения, подробно рассказывали, как страшно их накажет «тиран» за потерю важной крепости.
Увы и увы. «Ответом моцный пан был удивлен», – повествует польский хронист, сам, судя по тону, удивленный не меньше. Русские, как считалось в Европе, «всею душой бессильно ненавидящие кровавого деспота», в подавляющем большинстве (пять-шесть человек не в счет) предпочли вернуться под знамена своего государя. Хотя, как подчеркивает тот же очевидец, «каждый из них мог думать, что идет на верную смерть и страшные мучения». И чуть ниже, задаваясь вопросом: почему? – сам себе и отвечает: «Они считают верность государю в такой степени обязательной, как и верность богу, они превозносят похвалами твердость тех, которые до последнего вздоха сохранили присягу своему князю, и говорят, что души их, расставшись с телом, тотчас переселяются на небо».
Впрочем, Иван не дал своим воинам оснований пожалеть. Ни один вернувшийся из-под Полоцка не был ни обвинен, ни репрессирован. Более того, в крепость Сушу, оказавшуюся в глубоком тылу Батория, было отправлено личное письмо царя с приказом сдать крепость без боя. Пушки можно заклепать, писал царь, порох взорвать, иконы и книги зарыть в землю, но людей не вернешь, а ваша храбрость еще пригодится.
Вообще, отношение простого люда, военного и гражданского, к Ивану заслуживает отдельного исследования. Упорная оборона крепостей – это само собой, но ведь и тот факт, что никаких, даже маленьких, крестьянских восстаний в его правление не было. При всех тяготах, всех налогах и всей Опричнине крестьяне не были озлоблены на власть так, как в следующем веке, когда никакой Опричнины не было. И сознавая это, Баторий понемногу зверел, а уж его войска тем паче. При взятии Сокола убили всех русских пленных, включая и воеводу Шеина, вслед за тем, как указывает очевидец, передали тела в обоз. И: «Многие из убитых отличались тучностью; немецкие маркитантки, взрезывая такие тела, вынимали жир для известных лекарств от ран, и, между прочим, это было сделано также, у генерала Шеина». Не гуманнее вели себя европейцы и в иных местах, от Смоленска до Стародуба, а Иван, хоть и находился с основными силами неподалеку, во Пскове, помочь ничем не мог: вторглись шведы. Правда, взять ни Нарву, ни Ивангород они не смогли, но положение все равно напряглось до предела, и ни о каком перемирии, не говоря уж о мире, Баторий даже слышать не хотел, хотя Иван был готов на более чем серьезные уступки. Уже даже не настаивая на соблюдении норм вежливости, на что обычно обращал очень серьезное внимание.
Так что 1580-й выдался еще тяжелее. Успехи «Великого Воителя» пиарились по всей Европе (он держал при себе типографию и штат профессиональных журналистов), да и были основания. На запах дачи и добычи шли новые люди, победителя охотно ссужали деньгами все, кого он просил, – и уже весной, имея при себе еще больше войск, чем в прошлом году – 48 399 человек, – Баторий начал новую кампанию, хитрым маневром вынудив русских раздробить силы на защиту множества направлений потенциального удара. Теперь он требовал от Ивана не только Ливонию и Полоцк, но также Новгород и Псков. Одно в одно повторив подвиг Полоцка, пали Великие Луки, причем здесь «король-рыцарь» велел перебить всех пленных, невзирая на пол, возраст и статус, – видимо, как бесперспективных.
Пали Невель и Заволочье, быстро сообразивший что к чему Магнус, изменив присяге, признал себя вассалом Польши и атаковал русские войска под Юрьевом. Силенок у него, правда, было мало, но в той ситуации и его измена многое меняла к худшему. А в дополнение ко всему осенью в Россию опять вторглись шведы, ведомые Делагарди, воякой не худшим, чем Баторий, взяв Корелу. Развивать успех королю не позволили холода и усталость шляхты, требовавшей передышки, но ни о каком мире (пусть даже и со всей Ливонией) Баторий по-прежнему слышать не хотел, ультимативно определив условием начала переговоров согласие отдать Нарву и выплатить 400 000 злотых контрибуции. На что Иван, видимо сознавая, что говорить не с кем и не о чем, ответил несвойственно себе кратко: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси, по божьему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению…», разъясняя Баторию, что капитуляции не будет, Нарву с Юрьевом не отдаст, за Полоцк будет биться и ставя точку: «Мы ведь предлагаем добро и для нас и для тебя, ты же несговорчив, как онагр-конь (осел), и стремишься к битве; бог в помощь! Уповая на его силу и вооружившись крестоносным оружием, ополчаемся на своих врагов!»
А дальше был Псков. Кстати, вполне возможно, неспроста именно Псков. История Давида Бельского, якобы перебежчика, надоумившего Батория идти именно туда, где прорыв, как выяснилось, был практически невозможен, темна, подробности неизвестны, но, если вспомнить, что он был в родстве с Малютой, можно предположить, что Скрынников прав и в реале имела место успешная спецоперация русской разведки. Как бы то ни было, стотысячная европейская сборная окружила одну из лучших крепостей России. Мощную, многолюдную, но совершенно одинокую: Иван не отсиживался в тылу, но при нем было всего 700 дворян и стрельцов, и помочь он не мог ничем. Все решалось Псковом. И Псков, имевший каменные, а не деревянные, как Полоцк, стены, держался под постоянным обстрелом лучшей в Европе артиллерии. Первый штурм провалился с жуткими потерями (5000 человек). Погиб близкий друг и короля, командующий венгерской конницей Габор Бекеши. «Не так крепки стены, как их твердость и способность обороняться», – отметил в дневнике духовник короля, аббат Пиотровский. И так пошло. Псковичи отбивали малые штурмы, ходили на вылазки, проводили подкопы, не реагируя ни на какие обещания и гарантии короля.
Пять месяцев. Тридцать приступов, последний – в начале ноября, когда город был ослаблен голодом и дизентерией. Русские, констатирует Поссевино, «не думали о жизни, хладнокровно становились на место убитых или взорванных действием подкопа и заграждали (проломы) грудью, день и ночь сражаясь; они едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются». И в конце концов, после провала генерального штурма 2 ноября, сломались поляки. Голодные, лишенные припасов (всю округу разорили за первые месяцы), они начали роптать. «Солдаты дезертируют от холода, босые, без шапок и платья, страшно дерутся с жолнерами из-за дров, отнимают друг у друга платье и обувь… воровство в лагере страшнейшее». В конце концов дошло до того, что ловить и вешать «возмутителей спокойствия» пришлось лично Яну Замойскому, правой руке круля. А всем было ясно, что это еще цветочки. «Дождались мы, брат, такой зимы, – писал из лагеря в Краков участник событий, – какая у нас в конце января, а говорят, морозы будут еще сильней. Хоронимся в земле, как звери. Платья, шубы и не спрашивай… Русские уводят лошадей, слуг, провиант и все прочее. Дай еще Бог, чтобы королю и гетману удалось благополучно вывести отсюда наши войска…»
Однако тпру.
Увлекся.
Я не пишу историю Ливонской войны. А потому достаточно сказать, что Псков стал волнорезом, о который разбилась удача Батория. Планы поделить со шведами весь север России рухнули, и в конце концов дело кончилось переговорами, а там и миром, по которому Россия уходила из Ливонии, не сохранив ничего, но, по крайней мере, почти ничего и не потеряв. Причем, уже не имея шансов на военную победу, Иван в итоге переиграл Батория политически, под самый конец выбив из-под ног трансильванца его главную опору – Рим.
Если совсем коротко, то Истомка Шевригин, «молодой сын боярский великого ума, о двудесяти и семи молвях», тайно, выдавая себя то за поляка, то за немца, то за датчанина, то за венгра, то за дворянина, то за купца, то за ландскнехта, совсем один прорвался (сумев в Праге повидаться аж с кайзером и произвести на него впечатление) в Италию, где получил аудиенцию у папы. И больше того, убедил («своими словесы от царева лица») его, что Россия в составе Антиосманской Лиги для Рима лучше, чем Россия, до упора воюющая с Польшей и отнимающая у Лиги силы. Интересный, видимо, парень был этот Истомка, и жаль, что нигде ничего больше о нем найти не удалось.
А папа Григорий отреагировал, и как ни упирался Баторий, с тем фактом, что деньги на дальнейшую войну европейские банки начали морозить, поделать ничего не мог. А сейм и так не выделял. Так что замирились. Вскоре же у Польши начались терки со шведами, а затем Империя схватилась с турками, и выигранное время окупилось сполна. И Риму ничего не досталось. Шведам же, взявшим все, что хотели, плюс Иван-город, Ям и Копорье, Иван, напротив, «мира по их воле» не дал, хотя они, оставшись без союзника, и просили. Только перемирие на три года.
Вот и был конец.
В 1583 году, когда Великая война наконец завершилась, Ивану стукнул полтинник. Возраст немалый: прадед прожил всего 47 лет, отец – 53, Годунов столько же, Михаил Романов года не дотянул до полувека, Тишайший отошел в 47, а Петр Алексеевич, уж на что могуч был, дожил до пятидесяти трех. Как и Грозный, которому – как, впрочем, и Великому – с учетом ежедневного стресса на полный износ год можно было считать за три. Если не больше. Так что, в общем, не так уж важно, отравили его, в конце концов, спустя 2,5 лета или нет. Лично я не исключаю, но какая разница? Человек прожил жизнь. А как прожил, это уж решать нам, в меру своего разумения – и очень желательно, чтобы именно своего…
Глава XV. Ложь бескрайняя
Вроде бы все.
Ан нет.
Узнать мало. Нужно еще и понять. Не опасаясь повторить уже сказанное. В конце концов, повторение – мать учения. Да и еще не досказано слишком многое.
Например, все тот же вопрос с «убиением наследника», о котором я по ходу изложения не раз указывал, что все это ложь и провокация. Ибо нет никаких причин верить мне просто так, на слово. Нужно подробнее. Тем паче что относительно недавно Иоанн, митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский, сведя все известные факты воедино, в капитальном труде «Самодержавие Духа» окончательно доказал, что в версии «сыноубийства» нет и намека на хотя бы частицу правды.