У защиты, ясное дело, были свои резоны. Упор в первую очередь делался на то, что иметь право на престол не преступление, а никаких амбиций герцог никогда в жизни не проявлял. Подчеркивалось, что дорога Табернуш – одно из самых сложных в смысле криминала мест страны, где нападения на кареты без охраны, увы, повседневность (даже в день покушения были ограблены, причем по той же схеме, еще два экипажа). Да и опознать короля нападающие не могли, поскольку коляска была без гербов. Помимо того нападавшие не пустились в погоню, что не преминули бы сделать, будь их целью убийство конкретного лица, зато до нитки обобрали свалившегося с запяток лакея, вслед за тем отпустив его подобру-поздорову. Следует учесть – это подчеркивалось особо, – что, будь подсудимые в курсе случившегося, они знали бы, что король как минимум избежал смерти на месте, и попытались бы на всякий случай покинуть страну. На деле же все было наоборот: все они оставались в столице, а один из главных (по версии обвинения) заговорщиков успел даже в промежутке между покушением и арестом съездить в Англию и вернуться домой. Были подвергнуты сомнению и «безупречные улики». во-первых, заявили защитники, свидетельства «столь поспешно казненных» убийц не могут быть приняты во внимания по причине невозможности перекрестного допроса. во-вторых, наличие пистолета ни о чем не говорит, поскольку (а) о том, что он найден на месте преступления, известно только со слов следователей, (б) дом герцога за два года до того был ограблен и «пистолет с монограммой» значится в переданном полиции списке пропавших вещей. В-третьих, письма тоже не являются уликами, ибо содержание «бразильского» пакета обвиняемые озвучивали многократно и публично, а в «лиссабонском» пакете сказано только то, о чем два месяца шушукалась вся столица. В-четвертых, в ночь покушения Антонеш Феррейра находился в Браге с поручением господина, чему есть свидетели. И наконец, в-последних, расписание визитов его величества к доне Терезе опять-таки ни для кого секретом не было – «весь свет» знал, что пунктуальный король навещает возлюбленную исключительно по вторникам и четвергам.
Помимо этого были опротестованы протоколы допросов под пыткой. Основания имелись: в самом начале процесса все «чистосердечно признавшиеся», в том числе и Антонеш Феррейра, от своих показаний отказались, да и сами по себе показания, по мнению адвокатов, гроша ломаного не стоили, поскольку пытки в Португалии были уже лет сорок как запрещены, а само применение пыток, согласно закону, считалось уголовным преступлением. Этот протест был принят, но частично – в отношении «двух знатных дам», одной из которых было семь лет, а второй немногим больше. Судьи даже вынесли частное определение, осуждающее органы следствия за применение пыток к лицам младше десяти лет, «тем самым доказав свою полную беспристрастность», в связи с чем было отклонено еще одно ходатайство – об отводе состава суда в связи с тем, что весь состав был назначен лично министром из преданных ему выдвиженцев.
Определенные меры
В итоге слушаний аргументы обвинения были признаны убедительными, а доводы защиты отвергнуты. Мелочь, кроме скончавшихся по ходу следствия «относительно естественной» смертью, сослали на каторгу. Все Таворы, общим числом 36 человек из 39 (кроме тех самых «двух знатых дам» и – понятно почему – доньи Терезы, вообще выведенной за скобки «в связи с помешательством»), были приговорены к лишению титулов и смертной казни с конфискацией имущества в пользу короны. «Главарям, покаявшимся явно и чистосердечно», определили колесование с предварительным, в виде «особой милости», удушением гарротой. «Исполнителю» Алвареш Феррейра предстояло копчение на медленном огне; «подстрекателю» падре Малагрида – «простое сожжение», при том, кстати, что костер как вид казни незадолго до того был отменен самим Карвалью, как «противный природе человека». Четверым «особо злостным и нераскаявшимся» – старому маркизу, его супруге и их младшему сыну, а также герцогу Авейру, чье раскаяние было признано «вынужденным, а не от чистого сердца», – милости не оказали, осудив на колесование без поблажек. Всем остальным выписали «обычное удушение». Правда, король, после долгих, с плачем и ползанием на коленях просьб королевы Марианны и наследницы престола принцессы Марии, хотя и не без колебаний, решился пойти против воли министра. Смертную казнь заменили пожизненным заключением (мужчин, включая детей, – на каторгу, женщин и девочек – в монастырь) всем «негодяям второй и третьей степени» и даже одной из «первостепенных» – графине Алорна, лучшей с детских лет подруге любимой дочери, тем паче что графиня была на сносях и задолго до покушения уединилась в имении. В самый последний момент, видимо вспомнив прошлое, его величество, выдержав скандал с главой правительства, облегчил участь и донье Леонор, «главе и душе козней», на суде, в связи с «невиданным упорством в злодействе», даже не получившей право высказаться; жуткую казнь ей «добросердечно заменили» отсечением головы.
Впрочем, Карвалью сумел отыграться. Мало того что казнь, состоявшаяся спустя несколько часов после вынесения приговора – опять-таки вопреки закону, дававшему приговоренным право на апелляцию, – была, по свидетельству современников, «столь жестока, что о подобном в Португалии и даже Испании не слыхивали со времен мавров». Ее сценарий, написанный лично министром (этот документ, как и протоколы, свидетельствующие о его собственноручном участии в пытках, сохранился), отдает садизмом на уровне, не к ночи будь помянут, Чикатило. На трех листах подробнейше, в деталях расписывалось, в какой очередности выводить приговоренных на эшафот, как и что им показывать и в каких выражениях рассказывать об участи, ожидающей их близких. Более того, указывалось, кому из осужденных на «удушение до колесования» следует наладить гарроту таким образом, чтобы они все-таки умерли не от асфиксии, а успели еще напоследок почувствовать, как это больно, когда тебе ломают кости. Короче говоря, министр предусмотрел все – и 13 января 1759 года на поле Белен близ столицы, от рассвета до шести часов пополудни с небольшим перерывом, все, от первого до последнего, пункты этой инструкции были выполнены досконально. До такой степени, что один из бригады палачей сошел с ума в процессе исполнения приговора, а еще один через два дня покончил с собой, бросившись в воды Тежу. При этом по требованию Карвалью процедуру от начала до конца, несмотря на приступы тошноты, наблюдал король, пытавшийся от неприятного зрелища уклониться, королева, наследная принцесса (в процессе казни четырежды падавшая в обморок) и весь двор.
К слову сказать, сэры и пэры, заранее предупрежденные, что любые проявления сочувствия к друзьям и родичам будут рассматриваться как свидетельство соучастия в заговоре, были вынуждены по знаку министра аплодировать палачам в наиболее захватывающие моменты действа. По окончании мероприятия эшафот сожгли, а землю, где он стоял, густо-густо посыпали солью, дабы там во веки веков ничего не росло. «Итак, мой добрый друг, – написал Карвалью на следующий день Вольтеру, – все кончено. В Лиссабоне ходят слухи, что я мстил преступникам за былые обиды. Если такая молва дойдет и до Вас, знайте, что крупица правды в этом есть, я не тот человек, который легко прощает оскорбление пренебрежением. Но, надеюсь, Вы поймете: главное, что подвигло меня довести дело до конца, заключается в том, что отныне торжеству Добродетели уже ничто не мешает. Враги Просвещения получили урок, который не скоро забудут».
После бала
Подробности этого дела в сегодняшней Португалии, где имя «великого реформатора» почитается с едва ли не религиозным трепетом, подробности этого дела вспоминать не любят. Историкам, конечно, изучать нюансы не запрещено, но в школьных программах и в общем мнении сюжет излагается в том духе, что дыма без огня не бывает, поскольку такой гуманист, как Карвалью, никогда не опустился бы до такой жестокости без крайней, полностью доказанной необходимости. О чем шептались в Лиссабоне тогда, мне неведомо, но урок, о котором писал граф Оэйруш (таким титулом был награжден министр за успехи в раскрытии «ужасного заговора»), общественность усвоила. После 13 января 1759 года против воли Карвалью никто и пикнуть не осмеливался. Власть его стала абсолютной, королевские милости проливались рекой, вплоть до дарования ему в 1770-м высшего для не родственника короля титула маркиза и города Помбал в полное и неограниченное управление. В общем, вполне по заслугам. Конфискация колоссальных владений клана Тавора, а вскоре и земель, принадлежавших ордену сердца Иисуса (все иезуиты были высланы из страны), позволила – после награждения «добродетельных подданных, способствовавших изобличению ужасных злодеев», – крепко пополнить королевскую казну, что, в свою очередь, сделало возможным проведение многих полезных государственных программ. Более того, жесткие и всегда разумные действия Помбала (именно под этим именем Карвалью в конце концов вошел в историю) в итоге привели к уникальному для Европы результату: довольно отсталое католическое государство превратилось в буржуазное без, казалось бы, неизбежных религиозных реформаций и гражданских войн. Духовенство перестало претендовать на особую роль, в стране появилось и быстро прижилось светское образование, безболезненно прошла и конфискация церковных земель. Редкие вспышки недовольства подавлялись легко, практически играючи: поддерживать мятежников люди, даже ненавидевшие первого министра всей душой, боялись. Иное дело, что ненавидевших было много. Больше, чем следовало бы иметь разумному человеку, вся власть которого основана исключительно на абсолютном, практически рабском подчинении его воле правящего монарха. Возможно, маркиза, как писал он много позже, «ободряло то соображение, что сердечные колики, столь жестоко мучащие меня, не позволят мне пережить обожаемого короля», но Провидение, в которое Помбал, похоже, не верил, распорядилось иначе.
В феврале 1777 года Жозе I, в отличие от своего министра никогда и ничем не болевший, скоропостижно скончался. Первым же приказом новой королевы, Марии, стало распоряжение (уже много лет как заготовленное) об отмене (впервые в Западной Европе) смертной казни за все преступления, «кроме измены в военное время и особых злодейств, но не иначе как по прямому позволению монарха». Вторым – указ об освобождении политических заключенных. Третьим – о немедленном увольнении маркиза, при одном имени которого ей становилось дурно. Было объявлено о создании специальной «