Пошел жесткий накат.
Только поясные поклоны.
Только троеперстие.
Никаких старых книг, тем паче рукописных, только новые, утвержденные специальной комиссией из киевских монахов.
Имя Исус стало запретным (только «Iисус», из второго члена символа веры была изъята буква «аз» и так далее).
Но чем жестче пер бур, тем тверже становился грунт. Люди просто не воспринимали новаций. Для них отказ от привычных обрядов был признанием того, что предки верили как-то не так, а значит, не были православными и не попали в Рай. К тому же по Никону выходило так, что греки, «наказанные за грехи» басурманским рабством и ежегодно просившие у Москвы пенсий на прожитие, оказывается, выше и правильнее. Это злило. А патриарх чувства такта не имел вовсе. «Мерзкими» были объявлены иконы старого письма, лики изымались, им выкалывали глаза, древние книги жгли и выбрасывали на свалку – и все это под радостные разъяснения Никона, что, дескать, русские дураки, а греки умные. Правда, греки, прилипшие к патриарху, как банный лист ведомо к чему, и впрямь были умные. Вернее, себе на уме. Очень многие из них втайне кормились с руки Ватикана и втихую работали на папу. Чего никто не знал, но многие интуитивно чувствовали.
Естественно, начались протесты.
Сперва абсолютно лояльные и корректные.
Первыми попытались остановить каток старые друзья Никона по бывшему кружку «ревнителей благочестия» – и тотчас получили на всю катушку. Царь, смотревший на патриарха влюбленными глазами, во всем был на его стороне и никаких доводов не слушал. В итоге креативные интеллектуалы вылетели из Белокаменной кто куда, а в марте 1654 года церковный Собор полностью одобрил реформы Никона. Нравилось святым отцам происходящее или нет, голосовали единогласно, единственный иерарх, посмевший выступить с легкой критикой новаций, Павел Рязанский, был лишен епархии. Но это были солидные люди, которым было что терять, и большинство «ревнителей» тоже, осознав что к чему, решили, что плеть обуха не перешибет, – а вот убедить или заставить массу верующих «делать как велят» оказалось куда сложнее.
Не говоря уж про обиды, о которых уже сказано, новации Никона прямо били по интересам очень многих. Реформа требовала определенных знаний и навыков, а мелкое духовенство, практически безграмотное и науку свою учившее «на слух», к этому было просто не способно. «Навыкли мы, – честно печалились мнихи, – по старым служебникам божественные литургии служить, по которым мы сперва учились и привыкли, а ныне по тем служебникам мы, старые священницы, очередей своих недельных держати не сможем, и по новым служебникам для своей старости учиться не сможем же». И опять, и опять: «Мы священницы и дьяконы маломочны и грамоте ненавычны, и к учению косны, нам, чернецам косным и непереимчивым, сколько не учитца, а не навыкнуть».
В такой ситуации для сельских попиков и монастырской братии призыв вырвавшегося в лидеры Аввакума, человека от плоти и крови этого круга, – «До нас положено: лежи оно так во веки веком! Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много!» – звучал руководством к действию, а крестьянство и тяглый люд получали объяснение, отчего жизнь, и раньше несладкая, стала совсем плохой. Высокой геополитики эти слои не понимали, в связи с чем экономический кризис, вызванный войнами со Швецией и Польшей, объясняли происками «никониан» – и, соответственно, упирались рогом за «древлее благочестие».
Впрочем, о начале схватки старообрядцев с никонианами рассказывать нужно или очень подробно, или совсем коротко. Предпочитаю второе. О крестном пути Аввакума («Доколе же нам терпеть, Петрович?») и его единодумцев вроде (это, правда, позже) прославленной боярыни Морозовой написано немало. Как бы то ни было, верили они в свою правоту так же фанатично, как Никон в свою, но, в отличие от совершенно воспарившего патриарха, понимали народ, и народ, в свою очередь, их понимал. Хотя, конечно, связываться с властью опасался – а власть была за Никона и у Никона. Который, собственно, властью и был, и не только духовной.
В это время Церковь мало того что стала государством в государстве: свои приказы, свои бояре, судьи, служилые люди и стрельцы, – в какой-то момент, после того как Алексей уравнял «собинного друга» с собой, публично назвав «великим государем», Никон стал фактическим соправителем царя, как когда-то его дед стал соправителем его отца. Более того, в отсутствие Алексея, постоянно бывшего на фронтах, патриарх фактически правил Россией, и куда более жестко, чем царь.
На чем в конце концов и погорел. По правилам «симфонии», первым лицом государства и «образом Господним» был все-таки царь, и если в спарке Михаил – Филарет главное слово было за патриархом, то лишь потому, что глава Церкви был царю родным отцом и полностью давил сына авторитетом. Да и в делах государственных разбирался лучше – и все же формально соблюдал должный политес. Никон же в какой-то момент решил, что годится на роль «нового Филарета» по праву патриаршества, то есть всерьез возомнил себя чем-то вроде Папы. И более того, начал подводить под претензии теоретическую базу, сравнивая духовную и светскую власть с Солнцем и Луной, причем власть Церкви уподоблял сияющему солнцу, а царскую – луне, лишь отражающей свет.
«Не от царей начальство священства приемлется, но от священства на царство помазуются, – писал Никон, – явлено много раз, что священство выше царства…»
Это уже не умещалось ни в какие «симфонические» понятия, напротив, отчетливо пахло неким «Православным Папством» и шло вразрез со всеми мыслимыми правилами, а Никон, мужик упрямый, не понимал, что положение его сильно только благоволением Алеши, и это указывает на то, что при всех достоинствах умом патриарх не блистал. Царь взрослел, твердел, у царя было четкое понимание своего места и своей роли, и конфликт понемногу назревал, становясь неизбежным. Тем паче что на неприемлемость положения государю неустанно указывала аристократия, люто ненавидевшая наглого выскочку, позволявшего себе вести себя с родовитой знатью, как с холопами.
Ну и, как говорил Хома Брут, тэрпець урвався. Никон парил в эмпиреях, не чуя ветра, а ветер уже дул вовсю. Ему аккуратно намекали, что не худо было бы сбавить обороты, он пер напролом, но и царь уже понял, с кем имеет дело, и когда патриарх, свято уверовавший в свою незаменимость, решил пойти ва-банк, демонстративно покинув Москву, шантаж сорвался. Звать назад его не стали – напротив, запретили возвращаться. А когда бывший «великий государь», устав ломать ваньку, своей волей явился в Белокаменную («Сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем не званный…»), его просто выслали, уже окончательно сообщив, что бобик сдох.
Правда, чтобы справиться с владыкой, успевшим за 12 лет везде расставить своих, полностью от него зависевших людей, царю пришлось созвать не просто Собор, а пригласить патриархов всех православных Церквей (Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский приехали лично, владыки Иерусалима и Константинополя выписали коллегам официальные полномочия). Разумеется, заранее было понятно, что гости выполнят заказ царя, выплатившего им щедрый гонорар, но все формальности были соблюдены, и Никона буквально раздавили, тем паче что он, как выяснилось, в отличие от того же Аввакума, совсем не умел держать удар. Экс-«великому государю» припомнили все, не слушая никаких оправданий, и сообщили: «Отселе не будеши патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах».
Расправившись с Никоном, «многими о себе мнениями и винами ся обременившим», то есть расставив по местам, кто есть кто в «симфонии», Собор, однако, не осудил реформы, которые бывший патриарх проводил с таким тщанием, но, напротив, одобрил их в полном объеме. Более того, вождям «староверов», спешно возвращенным из ссылки, было предложено принять реалии как данность. Кто-то, как Иван Неронов, первым некогда вставший против Никона, проявил благоразумие и был вознагражден, кто-то, подобно Аввакуму, отказался наотрез и был предан анафеме и проклятию, как нераскаянный еретик. Таким образом, было официально провозглашено, что церковные реформы были не личной прихотью амбициозного выскочки, а делом Церкви, совершенным с одобрения светской власти.
Логика здесь, надо признать, имелась. Давать задний ход после всего, что уже сделали, представлялось немыслимым, да к тому же и «обновленная» Церковь, по сути, сделала шаг от дремучей традиции к зачаткам прогресса, задав вектор всему обществу. Появились возможности более качественного обучения, донесения до паствы неких, ранее непонятных ей молитвенных смыслов, унификации обрядов – и это, в общем, было вполне позитивно. С другой стороны, однако, возникла коллизия. Сам факт, что кто-то невесть по какому праву указывает верующим, как креститься, как кланяться, как возглашать славу Богу, большинство приняло с покорностью (типа, им там виднее), но очень многих, как сказал бы Лев Николаевич, пассионариев покоробил.
Фактически едва ли не впервые, а если не считать Крещения, так и без всяких «едва ли», русское общество столкнулось с проблемой свободы совести. Право верить так, как считаешь нужным, очень многие, понятия о правах вообще не имеющие, восприняли очень всерьез. Раскол, став реальностью, ушел в массы, и тут уж особого деления не было: в одной яме могли сидеть и нищая баба-побирушка, и монах, и стрелец, и Федосья Морозова, знатнейшая аристократка с колоссальными связями, а «огненное крещение» – хоть по воле властей, хоть по собственному выбору – воспринималось как приемлемая альтернатива.
Подытожим.
Сама по себе, с точки зрения и церковной, и государственной, реформа была, безусловно, и полезна, и своевременна. Она ломала традицию. А значит, открывала дорогу к прогрессу, к Просвещению, к Европе, в конце концов. Но, с другой стороны, грубая ломка традиции, гарантом которой, хотела она того или нет, выступала Церковь, параллельно ломала и «симфонию». Дело Никона однозначно показало: баланс сил сложился в пользу светской власти, и впоследствии никто из иерархов не осмеливался претендовать ни на первенствующую, ни даже на «равновесную» роль в государстве.