– Мало ли что люди брешут. Но это же моё дитя. Какое бы оно ни было, а оно моё родное. Да по мне хоть чёрт, а только чтоб моя кровиночка. Я б ради него, только было бы оно живое…
И тихо заплакала. Трофим терпеливо ждал. Шереметева отплакалась, утёрлась платочком, сказала:
– Как услыхала, что Ванечка помирает, сердце зашлось! Умрёт Ванечка, подумала, и люди меня убьют. Ведь убьют, ведь так?!
– Почему? – сказал Трофим. – Могут и не убивать. Ведь разве же из-за тебя царевича убили?
Но Шереметева, будто его не слышала, продолжила:
– Ой, выла я тогда, ой, помирала. Скрутило меня, как… Да не поймешь ты! Это бабье! И вдруг скинула. И меня сразу сюда… – И, сама себя перебивая, продолжала: – Мне же раньше, с самого начала, как сказали? Родишь – будешь царицей самовластной, не родишь – упекут в монастырь, а то и совсем изведут. И я так старалась! Какая я была! А этот…
И вдруг замолчала, помрачнела.
– Что этот? – спросил, немного подождав, Трофим.
Шереметева улыбнулась, продолжила:
– Ванечка меня любил. Подарки дорогие даривал. В санях катал. Скоморохов зазывал. А…
И опять замолчала, беззвучно заплакала.
– И ты понесла? – спросил Трофим.
– Понесла, – ответила она сквозь слёзы. – Ох, он рад был! Он…
Замолчала. Трофим опять спросил:
– А глаз он тебе за что подбил?
– Какой глаз? Кто подбил?
– А этот вот, левый, Ванечка подбил? Или сам царь великий князь?
– Царя государя великого князя я уже недели с три не видела, – сказала Шереметева. – Он всё у Маньки Нагой, день и ночь. Вот кто царя присушил – Манька! Вот с кого надо расспрос снимать. Она же говорит: вот забрюхатею, рожу царевича, и вас, выдр, всех велю изгнать из дворца, голым задом по сугробу! Так и говорит!
И покраснела, перекрестилась на иконы.
– Так, говоришь, – сказал Трофим, – давно царя не видела?
– Давно.
– И глаз тебе подбил твой государь царевич?
Шереметева, подумав, кивнула – да.
– В тот самый день подбил? – спросил Трофим. – За что?
Она покраснела, нехотя ответила:
– За что всех, за то и меня. Пришёл под утро, пьяный, чужой бабой от него разит. Ну, я и сказала.
– А он в глаз?
– Ну, и не только в глаз. Не выбирал.
– Что говорил при этом?
– Всё что ни попадя. И что я такая, и что этакая.
– Какая же ты этакая? Ты же ему дитя носила!
– Ну, может, он сказал, и не ему.
– Вот как!
– Чего вылупился?! – гневно воскликнула Шереметева. – Какое твоё дело?! Сейчас кликну псарей, они тебя быстро на мясо кому надо скормят!
– Будешь царицей, скормят. А пока что отвечай! И не криви! Он сказал, что не ему ты дитя носишь. А кому?!
– Этого он не говорил, – ответила Шереметева. – Пьян крепко был. А только говорил, что я, как его бабка, на стороне забрюхатела.
Трофим сделал вид, что ничего не понимает. Тогда Шереметева добавила:
– А то ты этого не знал! Все знают! Про то, что Ванечкина бабка, царя Ивана матушка, тоже Алёна, как и я, да только Глинская, не от великого князя Василия Ивановича забрюхатела, а от Ивана Фёдоровича Овчины Телепнёва-Оболенского, кобеля проклятого, няньки Аграфены брата. И тогда эта Аграфена царю не столько нянька, сколько родная тётка. Вот почему она царя так любит, а царь её. Вот что государь царевич тогда крикивал! И мне по морде! По морде! И у меня глаз заплыл. А он встал, оделся и ушёл.
– Куда?
– А я откуда знаю? Да, наверное, опять туда, откуда пришёл. А как только развиднелось, он, ко мне уже не заходя, явился к батюшке-царю, там они пошли в покойную, Ванечка был очень зол… Ну и дальше сам всё знаешь. И я как про всё про то узнала, так и повалилась как сноп. Лежала, тряслась, как осенний лист, три дня – и скинула.
Трофим молчал. Теперь ему всё было ясно: царь, наслушавшись Ададурова, был крепко зол, так же и царевич, после ссоры с Шереметевой, был зол. Ну, они и сошлись, слово за слово, царь осерчал… Ну и так дальше. Понятное дело. И все это здесь понимают. А отвечать тебе, Трофим! И на кол – тоже тебе. Трофим тяжело вздохнул, посмотрел на Шереметеву, сказал:
– За поносные речи на государя царя и великого князя, знаешь, что полагается? Язык тебе отрежут, вот что. Но сперва ты нам расскажешь, кто тебя на это надоумил. Кто?
Шереметева молчала. Трофим продолжил:
– Назовёшь кого, будем его разыскивать. Не назовёшь, будем из тебя выпытывать. Ну?!
Шереметева поморгала, слёз уже не было, и медленно ответила:
– Это мне за дитя. Не уберегла, теперь хоть режьте. Да и что мне теперь ваши муки, когда у меня и без них сердце на клочья разрывается?!
Она закрыла лицо руками и стала качать головой. Потом убрала руки, проморгалась и заговорила ровным, безразличным голосом:
– Говорили мне добрые люди: не выходи за него. Говорили: лучше удавись. А я не удавилась, дура. – И вдруг спросила: – У царя был брат?
– Был, – ответил Трофим. – Младший, Юрий.
– А старший был?
– Какой еще старший? Откуда? – с большим удивлением спросил Трофим.
А она зло ответила:
– Какой, какой! От Соломонии. От первой великого князя жены. Не от Алёны, второй, а от Соломонии, первой.
– Да что ты такое говоришь?! – уже в сердцах сказал Трофим. – Не было у Соломонии детей, оттого великий князь с ней и развёлся и женился на Алёне Глинской, и были у них сын Иван, наш царь, и Юрий, его младший брат, ныне усопший.
– Э! – сказала Шереметева. – Кому кривишь?! Может, мне завтра помирать, а ты кривишь. Перекрестись!
Трофим растерянно перекрестился. Шереметева, усмехаясь, продолжила:
– А теперь слушай. Да, это верно, долго великий князь жил с Соломонией бездетно, двадцать лет, и всё не было у них наследника. Тогда великий князь, посовещавшись с боярами, и с благословения митрополита, отослал Соломонию в монастырь, а сам женился на Глинской, на Алёне. И опять же не было у них детей, пять лет! А потом вдруг родился. Сын Иван!
Тут Шереметева, не удержавшись, тихо засмеялась. А отсмеявшись, помолчала, облизала губы и продолжила:
– Вот как царь Иван родился! Смекаешь?! А Соломония была тогда уже в монастыре Покровском, в Суздале, с дитём.
– Каким ещё дитем? – тихо спросил Трофим.
– Каким, каким! Таким, какого родила. После того, как государь её прогнал, через полгода, по весне. Назвали Георгием. И государь великий князь про это знал! Да околдован был. Глинская его околдовала! А вот наколдовать себе дитя Бог не давал. Тогда она… Грех повторять! И сразу забрюхатела и родила – царя Ивана! А в Суздаль, в монастырь, верных людей послали. Да не успели те верные люди! Спрятали Георгия. И он до сих пор жив, в надёжном месте обретается. Выйдет – и убьёт царя Ивана! И так и моего сыночка отобрали у меня и спрятали. Я знаю! Жив мой соколик! Жив! И ещё прилетит, и всем вам глаза выклюет! А тебе я их сейчас выдавлю! Пёс!
И Шереметева вдруг подскочила, кинулась! Трофим отскочил, да зацепился ногой за ковёр и упал, Шереметева на него навалилась и стала душить! Трофим пытался вырваться – не получалось. Шереметева держала его крепко, руки у неё стали будто железные. Трофим начал задыхаться, закричал, попробовал брыкать ногами, повернуться на бок – ничего не получалось! Прости, Господи, подумал он, прими раба своего неразумного, душит меня бешеная баба – и задушит!
А она рычала страшным голосом и душила всё крепче и крепче, Трофим ничего уже не видел, кровь залила глаза…
Но тут раздался шум, это распахнулась дверь и в горницу вбежали, закричали и затопали! Схватили Шереметеву и стали её отрывать от Трофима, оттаскивать, она кричала дико, не давалась…
И всё же её оторвали, повалили на лавку, прижали, держали за руки, за ноги. Держали стрельцы. А ближняя боярыня металась рядом, причитала что-то непонятное и воздевала руки. Трофим вскочил, поднял целовальный крест, замахнулся им и закричал:
– А ну тихо! Всех поубиваю!
Стрельцы опомнились и замерли. Ближняя боярыня застыла с поднятой рукой, будто её околдовали. Шереметева затихла, перестала дёргаться и теперь смотрела только на Трофима. Трофим убрал крест, поднял с пола шапку, надел её и сказал:
– Выходите. Я сейчас с ней договорю. Ну! Что?! Не слышали?!
Стрельцы и боярыня вышли. Шереметева села на лавку, медленно утёрла губы. Потом подняла глаза и посмотрела на Трофима. Глаза у неё были безумные. Трофиму стало её жалко.
– Дура, – сказал Трофим. – Если где ещё такое брякнешь, язык вырвут. Просись в монастырь.
Шереметева чуть слышно всхлипнула. Трофим ещё раз сказал:
– В монастырь! Ибо на воле ты не выживешь – убьют.
Шереметева в ответ заулыбалась. Трофим тяжело вздохнул и вышел.
В сенях его дожидались стрельцы и боярыня. Трофим, повернувшись к ней, сказал:
– Государыню одну не оставляйте. Тронулась.
– А что говорила она? Что говорила? – зачастила боярыня.
– А чего она может сказать? – сердито ответил Трофим. – Обезумела она, вот что, лечить её теперь надо, отпаивать.
И он пошёл, на ходу подумал, что это всё, чем он сейчас может ей помочь. Хоть бы ему кто-нибудь помог! И вышел.
29
Как только Трофим вышел из сеней, к нему сразу подошли двое стрельцов. Трофим их узнал, это были зюзинские. Они молча повели его по переходу, повернули, вышли на крыльцо, сошли с него и повели задами вдоль дворца. День был погожий, морозный. Трофим дышал полной грудью, спешил надышаться. Потом они опять поднялись на крыльцо, опять на медное, пошли знакомыми углами и вскоре вышли к зюзинской стене, постучали к неё, открылась потайная дверь – и Трофим вошёл в неё. Один, конечно.
Посреди хоромины сидел на своей лавке Зюзин, сбоку горел светец, а сам Зюзин держал в руке кочергу – ту самую, царскую – и поигрывал ею. Ага, радостно подумал Трофим, принял-таки Зюзин кочергу, слава Тебе, Господи, и мысленно перекрестился, снял шапку и поклонился великим обычаем.
Когда он распрямился, Зюзин насмешливо сказал:
– Знаю, знаю! Эта дура блаженной прикинулась. Ну, так и будет блаженной. Сама напросилась. Посадим на цепь.