– Кто убил?
– Ну мало ли. Да вот хоть бы и ты.
– Как это я?! – не поверил Трофим.
– А очень просто. Ткнул шилом под ребро, вот и готово. Человеку же много не надо.
Трофим помолчал, спросил:
– Как это шилом?
– А так. Из голенища вытащил и ткнул. Из левого голенища. Посмотри там у себя! Небось, ещё и кровь на шиле не засохла.
Трофим невольно потянулся к голенищу. Но спохватился, посмотрел на пищика. Пищик подчищал перо и только на перо смотрел. Сенька смотрел на подклюшника, который лежал на полу. Один только Ефрем смотрел на Трофима. Смотрел просто, равнодушно.
– Так, может, это ты убил? – опасливо сказал Трофим. – У тебя, может, тоже шило есть.
– Может, и есть, – не стал спорить Ефрем. – А, может, и нет. Вот воевода вернётся, и пусть нас пытает. Я, – продолжал Ефрем, – скажу, что ничего не знаю. Скажу, может, жила в человеке лопнула. Скажу по совести. А ты что будешь говорить?
Трофим посмотрел на Сеньку, после на пищика – ни тот, ни другой на него не смотрели, и ответил так:
– Ну и я тоже по совести.
– Тогда, – сказал Ефрем, – ты будешь первым говорить. А я уже за тобой. Согласный?
Трофим подумал и кивнул – согласный.
– Вот и славно! – Ефрем усмехнулся и, поворотившись к Сеньке, продолжил: – Что-то я проголодался, Сеня. Да и наш московский человек, наверное, проголодался. Сообрази-ка нам чего-нибудь перекусить.
32
Сенька встал и, ничего не спрашивая, ушёл в палаческую. Ефрем, глядя ему вслед, сказал:
– У нас там всегда огонь раскурен. Мало ли. То, по службе, надо клещи раскалить, то кипятку сварить. Ну и самим чего согреть, перекусить горячего, особенно зимой.
Тут он повернулся к пищику, сказал:
– А ты чего сидишь? Иди, развейся. Будешь нужен, позовём.
Пищик встал из-за стола и вышел.
– Вот теперь у нас и место есть, – сказал Ефрем, указывая на пищиковский стол. – Ну а я пока…
И он склонился к подклюшнику, взял его подмышки, отволок в угол и там прикрыл рогожей. Прикрывая, он ещё сказал:
– Не можешь, не берись. Сколько хлопот теперь из-за тебя.
– Шильцем? – спросил Трофим.
Ефрем усмехнулся, не ответил. Подошёл к столу, глянул в пищиковские записи и отодвинул их на край стола.
Из палаческой запахло жареным.
– Это у нас быстро, – сказал с гордостью Ефрем. – Справный у меня подсобный, лёгкий.
И начал рассматривать себя, свою знаменитую красную рубаху, нет ли на ней где пятен, но ничего не высмотрел.
Вернулся Сенька с большим медным блюдом, на нём было всё: и мясо, и каша, и два куска хлеба. Мясо было подгорелое.
– Ложка есть? – спросил Ефрем. – Или только шило?
Трофим достал ложку. Ефрем жестом пригласил садиться и сам сел, сказав при этом:
– Шилом много не ухватишь, это верно.
Они сели один напротив другого и принялись есть. Ели молча. Трофим был очень голоден, но на еду не набросился.
Когда они съели половину, Сенька принёс кувшин, две кружки и сразу начал наливать. Трофим принюхался. Ефрем сказал:
– На службе у нас без баловства.
Трофим взял кружку, начал пить. Питьё было горячее, пахучее. Ефрем пригубил своё, сказал:
– На девяноста трёх травах. От всех напастей. Кроме кнута, конечно. Кнут всё перешибает, да!
Потом вдруг, глядя в глаза, спросил:
– А ты чего желаешь? Вот ты приехал сюда, тебе, поди, много чего насулили.
Трофим, помолчав, сказал:
– Я на посулы не падкий. Я их уже навидался. И поэтому сейчас только одного желаю – в Москву вернуться, и поскорее.
– О, – сказал Ефрем, – это по-нашему. Это с умом. А то, бывает, такие крохоборы попадаются… Ну а это доброе дело. А кто у тебя в Москве?
– Так, одна баба, – нехотя ответил Трофим.
– Одна баба – это уже много, – понимающе кивнул Ефрем. – И вернёшься, куда денешься. Вот только сейчас воевода придёт, ты ему сразу скажешь: становая жила лопнула. И про то, что здесь был крик, не заикайся. Особенно про Ваську. Про это никто не должен знать. А то распустят языки!
Трофим посмотрел на Сеньку.
– Сенька, скажи: «а»! – велел Ефрем.
Сенька открыл рот. Там была култышка вместо языка.
– Вот, – строго сказал Ефрем, – Сенька не проболтается. Поэтому ещё раз говорю: воевода придёт, скажешь, что жила лопнула. Воевода сразу заорёт: ах, вы болваны безрукие! А ты в ответ: не серчай, государь батюшка воевода, в другой раз будем рукастее. Запомнил?
Трофим утвердительно кивнул.
– Сенька, принеси ещё, – велел Ефрем.
Сенька принёс ещё. Трофим ел уже без охоты, то и дело поглядывал на подклюшника. Ефрем, заметив это, сказал:
– Тебе, брат, радоваться надо, что этот пёс помер. А то затаскали бы тебя за колдовство, как пить дать.
– Так ведь Аграфена… – начал было говорить Трофим…
Но Ефрем махнул рукой и продолжал:
– Что Аграфена?! Это если царь поправится, тогда, конечно, да. А если не поправится, тогда чего? Чей будет верх?
Трофим молчал.
– Вот то-то и оно, – сказал Ефрем. – А знающие люди говорят, что государю худо. Ну да нашими молитвами!
И, повернувшись к образам, перекрестился. Трофим перекрестился следом. И они опять взялись есть. Ефрем, глядя на Трофима, усмехнулся и сказал:
– Ты не кручинься. Может, ещё кого найдём, – и он кивнул на подклюшника. – А что! Болванов хватает. Вобьёт себе в голову: это я, это я! И сам явится, даже искать его не надо, бьёт себя в грудь, кричит: это я, берите! Так что завтра, может, кто-нибудь опять… Да и что я тебе рассказываю. Сам, небось, насмотрелся на всякое. Давно служишь?
– Давно.
– В Новгород ходил?
– Ходил.
– Я тебя там помню.
– Зачем тогда спрашивал?
– Хотел посмотреть, будешь кривить или нет. Не кривишь. Это славно.
Просидели ещё, перекусили. Наконец, Ефрем отложил ложку и, громко выдохнув, сказал:
– В брюхо уже не лезет. Где наш воевода?
Воевода всё не шёл. Ефрем отпустил Сеньку в палаческую, а сам привалился спиной к стене, сказал, что ему всегда нужно быть наготове, и почти сразу ровно задышал. А потом начал даже и похрапывать. Трофим сидел рядом и думал, что сейчас самое время вспомнить Ефремовы слова и их обдумать, а так же подклюшниковы речи, и то, чему Ефрем учил, и что отвечать Зюзину…
Но ничего не лезло в голову, а что лезло, сразу путалось, сбивалось, Трофим смотрел на подклюшника, прислушивался, ждал…
И, наконец, дождался: раздались шаги. Шедших было несколько, не меньше четырёх, у всех сапоги были с подковками.
Но почти все они остались за дверью, а вошёл только один Зюзин. За ним пищик. Зюзин остановился посреди пыточной и уже хотел было что-то сказать…
Но увидел подклюшника, накрытого рогожей, и замер. Потом, обернувшись, спросил строгим голосом:
– Что это? – и указал на подклюшника.
– Это Иван Иванов сын Кикин, – ответил Ефрем. – Преставился.
– Как?!
Ефрем подошёл к подклюшнику и снял с него рогожу.
– Да он в кровище весь! – сердито вскричал Зюзин. – Что это с ним? – и посмотрел на Трофима.
Трофим, как научил его Ефрем, ответил:
– Становая жила лопнула, и помер.
– Тьфу! – яростно воскликнул Зюзин. – Вы ведь замучили его! Замучили! Вот балбесы безрукие!
– В другой раз будем рукастее, – сказал Трофим.
Зюзин удивлённо замолчал, взглянул на Ефрема, потом на Трофима и, повременив, сказал:
– Становая, говоришь? Ну-ну.
И подошёл к лежащему. После показал рукой – ворочайте. Сенька повернул подклюшника и так, и этак. С одного бока спина у подклюшника была сильно в крови, теперь уже почти засохшей.
– Как это было? – спросил Зюзин.
– Да вот лежал себе, – начал рассказывать Ефрем. – Мы подошли, подсели. А он вдруг как подскочит! Да как пойдёт из него кровь! Я, было, сразу подумал, может, это наш московский человек чего уделал. Ну, шильцем ткнул. Нет, смотрю, не похоже. Становая жила это, вот что это.
Зюзин повернулся к Трофиму. Трофим подумал, что сейчас про шильце спросит. Но Зюзин спросил другое:
– Чего ты из него выпытывал?
– Ну, – замялся Трофим, – ничего вроде такого…
– Говори!
– Я и не успел пытать. Он сам первый стал выспрашивать про кочергу. Ну, я и ответил, что это диковинная вещь, она всех злодеев чует, и ему всё равно не спастись бы, хоть бы он и не пришёл тогда.
– А он что? Начал отпираться? Сказал, что это не он?
Трофим молчал.
– А! Значит, сказал! – радостно воскликнул Зюзин. – А ты и поверил!
– Не поверил я!
– Но усомнился же! А он давай кричать: это не я, это меня подбили, насулили всякого! Ведь было же такое, а?
Трофим нехотя кивнул – да, было.
– А говорил, кто подбивал? – продолжил Зюзин. – Ведь называл! Так назови и ты!
Трофим посмотрел на пищика. Пищик опять смотрел в сторону. А он вместе с Зюзиным входил! И ещё раньше всё ему донёс, ещё за дверью! Тогда чего теперь молчать?! И Трофим ответил:
– Назвал. Ваську.
– Какого ещё Ваську? Говорил?
– Нет, только назвал «Васька» – и стал плевать кровью.
Зюзин мельком глянул на Ефрема, потом опять стал смотреть на Трофима. Смотрел строго, испытующе. И медленно сказал:
– Это он на Ваську говорил, на карлу. Они якшались. Ну да Ваське теперь что! Сам себя зарезал, иерой, и теперь с него спрос гладкий. А этот скот! Не побоялся же греха – на покойника наплёл! Стыдоба, прости, Господи.
И перекрестился.
– Ну да ладно, что было, то было, а службу нам никто не отменял. А даже… Вот! Боярин Годунов, Борис, только что был у царя. И говорит: царь улыбался. И шкалик беленькой испить изволил. Вот так-то! Пошёл на поправку. И, не приведи Господь, если завтра он про нас узнать захочет, что ответим? Так что ты вот что, Трофимка: время уже позднее, давай, иди к себе, сил набирайся, а завтра поутру сразу сюда… Нет, лучше так: сиди и жди, а я человека за тобой пришлю. Иди! И кочергу, смотри, не потеряй! – и засмеялся.
Трофим поклонился, надел шапку, развернулся и пошёл. Шёл и спиной чуял, как Зюзин и Ефрем смотрели ему вслед. И спина его будто горела!