Трофим, повременив, спросил:
– А какой он из себя, этот Георгий?
– Зачем это сейчас тебе? – строго спросил Еремей.
Трофим не решился ответить. Они посидели, помолчали. Потом Еремей вздохнул, достал косушку, они молча выпили, так же молча закусили и легли. Это было на Васильев вечер, в субботу, в последний день декабря.
А назавтра, в воскресенье, первого января всё того же семь тысяч семьдесят восьмого года, Трофим проснулся рано, ещё затемно. Было очень тихо – так, что аж не по себе. Трофим долго лежал, думал, что это же в какую яму он попал: в измену! Да лучше всю жизнь разбойников, уголовников, ведьм, упырей ловить, чем один раз в измену вляпаться! Потом вдруг опять прислушался и подождал, а после с опаской подумал: а ведь колокола давно должны были звонить, да не звонят. Как же это так, а служба? Трофим растолкал Еремея, стал говорить ему про тишину. Тот перекрестился и сказал:
– Это пришли наши. Слава Тебе, Господи.
– Кто наши? – спросил Трофим.
Еремей не ответил. Они молча собрались, пошли на Торг. Светало. Шли мимо сырковских палат. Палаты у купца Сыркова были знатные, тын высоченный.
– Государев дьяк, мать твою за ногу! – злобно сказал Еремей. – Вон как наворовал! Ну да теперь за всё ответит, пёс!
Пришли на Торг, там сразу к бабе Колотухе, они у неё столовались. Баба дала им каши, а говорить с ними не стала, развернулась и ушла. Они перекусили и пошли в ряды. Так как служба в церквах ещё не кончилась, все лавки стояли закрытые. Но и после службы многие из них так и не открылись. Да и вообще, прямо сказать, торговли в тот день почти не было, в рядах было пусто. Еремей у лавочных сидельцев спрашивал, что приключилось, но говорить об этом никто не желал, или говорили, что не знают. Только уже вечером, когда они перед уходом перекусывали, Колотуха им ответила:
– Потому что пришли ваши.
Но кто такие эти «ваши» и куда они пришли, Колотуха отвечать не стала. Еремей насупился, велел Трофиму возвращаться домой, а сам пошёл, как он сказал, разузнать что-нибудь у сведущих людей.
Вернулся он, когда было уже темно. Куда ходил, не ответил. Только сказал, что видел владыку, везли его в санях, шестериком. Еремей в сердцах добавил:
– А скоро поедет на свинье, попомни моё слово!
Трофим вдруг опять спросил:
– А Георгий какой из себя?
Еремей сердито хмыкнул и сказал:
– Сразу узнаешь. Сразу видно: царь! – И вдруг продолжил: – Эх, если б государь Василий тогда не погорячился да не отринул бы царицу Соломонию, она бы ему сыночка родила. А так родила невесть кому! Теперь только смуту развёл!
Трофим набрался духу и спросил:
– А если бы Георгий стал царём, что, мы и вправду жили бы сытней?
Еремей посмотрел на Трофима и с укоризной ответил:
– Вот я сейчас пойду на наместничий двор да скажу там государево дело – и тебе твой поганый язык вместе с кишками выдерут!
Трофим взяла злость, и он спросил:
– Так чего не идёшь?
– А потому, – ответил Еремей, – что идти там уже не к кому. Наместник воевода боярин князь Пронский сегодня с города съехал.
– Куда?
– Никто не знает. Сказали, в поле. И еще болтают: государь пришёл нас проучить и с войском встал на Городище. Не хочет в воскресенье заходить. Обложили нас пока и ждут. Никто из города выйти не может и никого к нам не впускают.
– И что дальше?
– Завтра видно будет.
Сказав так, Еремей достал ещё одну косушку. Они её выпили и легли почивать. Правда, Трофим не почивал, ворочался. Потом он, наконец, заснул. Снился ему царь Георгий, похожий на Шубу. Тьфу-тьфу!
Утром снова было слишком тихо. Они вышли из своей каморки, осмотрелись. Город как будто вымер. Постояли, подождали и зашли обратно. Еремей встал на колени и молился – очень долго. А о чём, было не разобрать. Трофим сидел на лавке и не знал, что думать.
Ближе к полудню послышался набат, но почти сразу унялся. Но Еремей уже не мог молиться – встал и пошёл к двери. Трофим пошёл за ним.
Они опять вышли на крыльцо. Вокруг было по-прежнему пусто и тихо. Даже дыма из труб было почти не видно. Еремей перекрестился.
Откуда-то издалека раздался разбойничий свист.
– О! – сказал Еремей. – Слушай!
Трофим прислушался. Засвистели ещё раз. Потом ещё и ещё. Потом стали свистеть как будто бы со всех сторон. Потом раздался конский топот. Трофим смотрел по сторонам, но никого пока что нигде видно не было.
А потом они вдруг выскочили из-за ближайшего поворота. На вороных конях, в чёрных шубных кафтанах. Одни с горящими смоляками, а другие с саблями наголо. Проскакали мимо их двора и повернули на Варяжскую. Еремей сказал насмешливо:
– К Сыркову!
И точно: вот уже стало видно, как заполыхали сырковские палаты. Послышались крики. Кричали наперебой: одни грозили, другие просились.
– Вот сейчас и Ёгана зарежут! – сказал Еремей. – А вот не порти гирь, скотина! А Сыркова, подлюку, под лёд! С Великого моста! Чтобы все видели!
Трофим не отозвался. У Сыркова полыхало всё сильней. А вот кричали меньше. Потом загорелось дальше, и там тоже закричали. Еремей сказал:
– Это у Лутохиных. Так им и надо.
Трофим откашлялся. По улице опять скакали, и опять на вороных, с огнями. Подожгли соседнюю усадьбу. Открыли ворота, ворвались туда. И вот уже и там всё запылало. Заорали бабы.
Проскакал по улице одиночный верховой в чёрном опричном кафтане, проволок за собой на аркане кого-то.
Подъехали ещё с десяток, стали уже ломиться к ним во двор, не к Еремею с Трофимом, а к их хозяину, который их к себе пустил на подселение. Били в ворота. Хозяин вышел из своих хором, он держал копьё наперевес, за ним валили его слуги, все кто с чем. Государевы люди стучали в ворота, пытались их выбить. Ворота оказались крепкие, не поддавались.
– Ну! – яростно воскликнул Еремей. – Жить хочешь, возьмёшь грех! Айда!
И он сбежал с крыльца, перебежал через двор, открыл их калитку – открыл настежь, – выбежал на улицу и закричал опричникам:
– Сюда! Сюда! – и замахал руками.
Они поскакали на него. Первый подскочил к нему, махнул саблей – и снёс ему голову. Безголовый Еремей упал, голова покатилась по снегу. Трофим начал креститься.
А опричники уже, теснясь, заскакивали к ним во двор через открытую калитку. Трофим, не докрестившись, соскочил с крыльца и кинулся на задний двор, а там через тын, через соседский двор, опять через тын – и к Волхову. И дальше побежал, вдоль Волхова. Волхов был чёрный, как опричный конь, а вокруг – белый снег. Трофим бежал вдоль берега к Великому мосту, думал, только так можно спастись, ибо сейчас софийские мост подожгут – и тогда все царские на этой стороне останутся, а там, на Софийской стороне, можно спастись, там не достанут пока что. Про то, чтоб повернуть к опричникам и объяснить им, что он тоже царский, у Трофима даже в мыслях не было. Бежал…
И вдруг впереди опять увидел конных. Свернул в переулок. Там снова перебрался через тын, метнулся по дворам, опять заскочил в переулок, стараясь держать так, чтобы выбежать к мосту, но как назло получалось, что он всё больше забирал вправо и вправо, пока не забежал в такую тесноту, что и бежать-то было уже некуда. Трофим остановился, осмотрелся…
И окаменел! Ещё бы! Это же был тот самый закоулок, в котором он недавно встретил Шубу! Трофим прислушался. Издалека раздался колокольный звон. Как и в прошлый раз, подумал Трофим. Это знак. Да только теперь Шуба уже усмехаться не будет! Руки у него длинные – как грабли! А сам он – трёхаршинный. Больше ни о чём не думая, Трофим достал из голенища шило. Колокола ещё сильней ударили. Трофим сдвинул шапку на затылок, чтобы не мешала.
И тут из-за угла вдруг вышел Шуба. На этот раз он был весь в чёрном, шапка по самые глаза, а руки прятал в рукавах, их не было видно. Если бы не грозный взгляд да борода торчком, Трофим Шубу не узнал бы. Подумал бы, начальный человек опричный. Или, может, так оно и есть, опричный, тут же подумалось Трофиму, кто бы ещё здесь шастал? Трофим поднял шило…
А Шуба быстрым шагом подступил к нему, поднял руку, задрался рукав, из рукава вылезла рука с ножом, нож был здоровенный, мясницкий, и Шуба замахнулся им! Трофим пригнулся, проскочил у него под рукой – и изо всей силы всадил Шубе шило в бок! Шуба дико хыкнул, повернулся. Трофим вырвал шило и ещё ударил! И ещё! Шуба закричал, крик захлебнулся в бульканье, кровь хлынула у Шубы изо рта, Трофим толкнул его, Шуба свалился в снег, Трофим вскочил на него…
И тут услышал сзади крики, гиканье, топот. Топот быстро приближался. Шуба хрипел всё тише. Щёки у него задёргались. Из глаза потекла слеза. Так тебе и надо, пёс опричный, подумал с радостью Трофим, ещё раз замахнулся шилом…
Но тут подбежали сзади, закричали матерно, схватили Трофима под руки, стащили с Шубы, отобрали шило, поставили на ноги, стали трясти. Трофим ничего не понимал. Он только видел – все вокруг одеты в чёрное, при саблях. Государев полк, подумалось, кромешники. Пресвятая Богородица, помилуй…
Да только чего было миловать? Трофима же не убивали и не мучили, а просто держали под руки, правда, держали крепко. А возле Шубы хлопотали. Это значит, разложили на снегу, положили под голову шапку, расстегнули шубу, потом кафтан, потом разорвали рубаху и открыли грудь. Она была вся в крови. Кровь стёрли рукавом. На груди у Шубы оказались знаки – два орла. Трофим не поверил собственным глазам! Сунулся вперёд…
Но ему тут же дали по бокам и осадили. А того, на снегу, заслонили. Обступили плотно, зашушукались. Трофим клацал зубами и шатался. Его всего колотило. Он думал: «Господи, кого же я убил! Я же отбивался, Господи! Я же не думал, Го…»
И он стал оседать на снег. Его встряхнули, сказали:
– Стой, пёс, покуда не убили!
Трофим подумал: может, так и лучше бы.
От тех, кто стоял вокруг Шубы (пусть Шубы, подумал Трофим, Шубы, конечно, Шубы!) – выступил один и подошёл к Трофиму. Это был приземистый, плечистый человек в высокой куньей шапке и с начальным посохом. Зюзин, подумал Трофим, обмирая. Он же много чего о нём слышал. Сейчас сразу убьёт, подумалось.