– Вороги… Истинно, вороги. Ты знаешь, Ваня, не зверь я… Справедливость люблю… И покорность! На то я и царь! Ну ладно… Слышь, Шемшура, скажи малому: ежели он пойдет ко мне на службу… Хошь и дохлый – ну да ничего. Видать: смел паренек. Это мне любо. Тогда отпущу ту собаку старую, бранчливую… И пытать не велю.
Дьяку, очевидно, жаль стало мальчика, и он очень охотно и убедительно передал по-немецки слова царя.
– Я… я вместо… – начал Эверт и не договорил, остановился в тяжелом раздумье.
– Не сметь… Эверт, не смей… Не хочу! – вдруг властно крикнул ему Кунц, внимательно прислушивавшийся к речам толмача и царя. – Все равно, сам покончу с собой, но не хочу… Ни я, ни ты, никто не должен служить этому злодею против нашей родины… Подлому этому мучителю, истребителю собственных людей… Он скоро сам…
Кунц не досказал. Малюта схватил его, зажал ему рот рукой, толкнул куда-то в угол, за толпу опричников и, когда вернулся назад, стал за плечом Ивана, – при свете факелов видно было, что весь перед его шубы и черная ряса под ней забрызганы чем-то липким, влажным… И пятна, брызги крови на руках он отирал о ту же самую рясу.
Дико вскрикнул Эверт. Вздрогнули, заволновались, дали отклик и все остальные пленники.
– Господи! Спаси и помилуй нас, Боже! Бог – защита наша! Проклятие мучителям! Проклятие убийцам! – негромко, но сильно заголосили ливонцы.
Татары молча, в ужасе смотрели и ждали, предчувствуя беду.
– Подлый убийца! – не выдержав, прямо в лицо Малюте крикнул Эверт и плюнул ему в глаза.
Тот быстрым движением выхватил свой окровавленный нож и, только обменявшись коротким взглядом с царем, подошел и нанес страшный удар в грудь, у самого горла, юноше.
Тот, протяжно, мучительно застонав, свалился, едва не потянув за собой убийцу.
Нож Малюты застрял в костях, и палач выпустил рукоять его. Так и замер в судорожных движениях Эверт с ножом в плече, заливая потоками крови пол темницы.
В диком ужасе шарахнулись немцы назад, словно желая укрыться от надвигающейся гибели в темноте подземелья.
Дернув недовольно плечом, царевич незаметно скрылся за дверью, ушел из подвала.
А из глубины третьей кельи, куда татары были отброшены напором ливонцев, послышались какие-то дикие, гортанные звуки. Кто-то хриплым, рвущимся голосом напевал веселую плясовую песню, странно прозвучавшую в этот миг в подземелье.
Ибраим, в припадке бреда, вообразил себя на веселой пирушке, вскочил, сорвал с головы повязку, прикрывающую его выбитый стрелою кровавый глаз, и, размахивая куском грязной ткани, словно кинжалом, пробился с песней и угрозами через толпу, выделывая ногами быстрые, ловкие движения танца.
За ним показался и Кара-Мелиль, напрасно стараясь удержать больного, но могучего еще «батыра» и повторяя:
– Ибраим… Ибраим! Постой! Погоди… Остановись. Ты погибнешь…
Вырвавшись из толпы на свободное место, больной прямо мимо озадаченных стрельцов кинулся в своем бешеном танце к царю.
Иван, не понимая, в чем дело, задрожал, откинулся назад, успел поднять только свой посох и ударил им безумного.
Удар слегка скользнул по руке. Ибраим словно и не заметил боли, пронесся дальше в своей пляске, не видя, что и стрельцы занесли свои бердыши, ожидая только приказа.
– Булна! Булна! – отчаянно завопил Кара-Мелиль, стараясь оттащить в толпу пленных племянника и пуская в ход свое знание русской речи. Потом быстро заговорил по-татарски:
– Безумный, больной это! Он не в себе… Он пляшет…
– Пляшет? – успокоясь повторил Иван, разобрав татарскую речь. – Больной? Ин ладно! Пусть пляшет, забавляет нас… Пустите его… – приказал он стрельцам, тащившим Ибраима из темной кучи пленных, куда последним усилием увлек его Мелиль.
Отбившись от стрельцов и от дяди, Ибраим, усиливая напев,
опять стал носиться по свободному пространству.
Вдруг Иван, не спускавший с него глаз, проговорил:
– Ну, довольно! Не станешь другой раз пугать нас зря, собака!
В темя, как быка, поразил посох Ивана татарина, промелькнувшего в это самое время очень близко.
Взмахнув широко руками, упал танцор и забился на плитах всем своим мощным телом, обрызгивая кровью стоящих кругом.
– Ай-ай! Что сделал? Зачем сделал? – завопил старик, падая на спину племяннику и стараясь рукой, клочками одежды закрыть зияющий пролом, остановить поток крови.
Но удар был нанесен сильной, умелой рукой.
Еще несколько движений, – и Ибраим вытянулся, затих.
– Это уж, государь, стоило ль? – негромко заметил Ивану Вяземский, боевое сердце которого не могло спокойно выносить вида подобной травли.
– Што-о? – сверкнув глазами, окинув злым взглядом любимца, спросил только Иван.
Но Вяземский, начав, уж не унимался.
– Сказано же было: больной… безумный татарин. Все равно што наш юродивый… Вот я…
Он не докончил.
В этот самый миг Мелиль, убедясь, что Ибраим мертв, огляделся вокруг с растерянным, жалким видом, заметил нож, торчащий из плеча Эверта, рванул его, что было силы и, как кошка, прыгнул прямо на Ивана, стараясь угодить ему в пах.
Малюта, хотя и следил внимательно за разговором врага своего Вяземского с царем, все же как-то бессознательно заметил первое и второе движение татарина, с бранью кинулся ему наперерез, желая ухватить за вооруженную руку старика, но не успел – и нож скользнул самому Мал юте по ноге, прорезал полы шубы, голенище сапога и нанес довольно глубокую рану выше колена. Только услыхав проклятие Малюты, увидя, что тот почти лежит перед ним, навалившись на татарина, а из ноги у опричника так и льется струя крови, – только тут понял Иван, какая опасность грозила ему самому.
Близость неожиданной смерти так поразила его, что ноги подкосились и Иван опустился на ступени, весь трепеща, посинелый, безмолвный. Но сейчас же вскочил, прохрипел: «Всех… всех до единого… искрошить! Извести… окаянных бунтовщиков, а головы на колья насадить на поученье иным злодеям!» И быстро поспешил вон, звонко ударяя стальным острием своего посоха по ступеням и каменным плитам подземелья…
А здесь, в глубине каменных мешков, в самом дальнем из них, куда кинулись одурелой толпой все – и немцы, и татары, при неверном свете факелов засверкала сталь, подымались и опускались бердыши… Обнажили ножи свои опричники, взялись за топорики…
Быстро редело обреченное на гибель беззащитное стадо людских существ… С воплями, гремя цепями, прятались они друг за друга, молили, проклинали – и падали, изрубленные, на каменные плиты пола, где ноги убийц скользили и погружались по щиколотку в лужу крови…
Иные из пленных, обезумев, старались защищаться, отбивались, кидались на землю, впивались зубами в ноги мучителям.
Те топтали несчастных, отбрасывали их под ножи товарищей и потом добивали сами, кромсая уже мертвые тела, шаря под трупами, чтобы посмотреть, не укрылся ли там еще живой кто-нибудь…
И только когда все пленные были перебиты, один за другим стали подыматься наверх палачи, унося с собой отрубленные головы.
Тюремный приказчик, сам напуганный до полусмерти, стоял в стороне и остался теперь последним, с двумя сторожами, у которых были в руках фонари.
– Что же, теперя хоронить надобно… Где их, экую ораву, повытаскивать наверх? Да и зазорно, поди… Митька, принеси кирки, лопаты… Ошшо двоих позовите… Яму тута выроем… поглыбже. Похороним всех!
И, осеняя себя крестом, он стал шептать молитвы.
Глава VГоды 7078–7079 (1570–1571)
Весь 1570 год был труден для Иоанна, хотя и довольно удачен. Новые затеи и широкие планы государственные охватили неугомонную, кипучую душу царя. А с ними вместе, конечно, и новые заботы. Из себя выходил он, видя, как тупо и косно большинство окружающих его, все старые бояре и князья. Невежество считается чуть ли не доблестью, лень и тунеядство – признаком благородной крови. А дела – так много… Литва и Польша выразили явное желание призвать на трон Иоанна, когда умрет доживающий свои последние дни Сигизмунд… Да и помимо их желания – все решил сделать царь, лишь бы только уладить дело и, без крови, приковать корону Ягеллонов и Пястов к тяжелой шапке Мономаха, украшенной и без того целым рядом новых корон! Видя, что Ливонию взять труднее, чем казалось вначале, Иоанн придумал новый ход, воспользовавшись мыслью двух приближенных немцев, давно служивших на Москве. Он вызвал с острова Эзеля брата датского короля, Фридриха, – королевича Магнуса, посватал ему свою племянницу Евфимию Владимировну и объявил:
– Желаешь быть королем Ливонским, с тем чтобы мы считались первой защитой твоей, а тебе – нас слушаться, как след голдовнику[11] – тогда всякую помощь получишь и войсками, и деньгами… И города за племянницей дадим тебе на Руси, пока в свое царство войдешь…
Без возражений согласился бедный эзельский герцог на такие блестящие условия и выступил во главе двадцатипятитысячного русского войска в походе на Ливонию. После нескольких удач осадил королевич сильный Ревель, подойдя к городу 21 августа 1570 года, да и засел здесь надолго – до 10 марта следующего года!
В то же время с востока тучи поднялись. Девлет-Гирей, как доносили, собрал стотысячное войско и шел на Русь.
Сам выступил с полками Иоанн, стал у Серпухова, желая встретиться с ханом и проучить хорошо… В Касимове как раз умер Абдалла отец царевича Саин-Булата… Иоанн неизменного своего любимца посадил на место отца беречь юго-восточную окраину, пока иного дела не подойдет. Но из Думы московской – тоже его не выпускал.
Покорный, незаметный, гибкий, как воск, в руках царя, но очень неглупый человек, Саин был незаменимый помощник. И ценил его царь.
В Литве у Ивана дела так удачно пошли, что король Сигизмунд приказал уж и архивы свои вывозить из Вильно, трусливо заявив:
– Куды пошел Полоцк, – видно, и Вильне ехать за ним! Вильна – не сильнее Полоцка… А русские его взяли… Проклятые москали, за что взялись – не отступаются!