[10] кажется, повезло больше. Господин Девиер[11] все еще числится среди блестящих фаворитов. Граф Сапега[12] тоже пока не покинул свой пост. Красивый малый и сложен хорошо. Ему часто присылают букеты и побрякушки. […] Есть еще фавориты – так сказать, второго класса, но они известны только Иоганне: она издавна служит камеристкой у царицы и хранит секреты ее развлечений».
Во время бесчисленных ужинов, которыми государыня потчевала своих партнеров по любовным играм, Екатерина пила не в меру. По ее приказу к столу поочередно подавались обычная («простая»)[13] водка и крепкие, французские или немецкие, ликеры. Нередко случалось, что она теряла сознание к концу такого сильно сдобренного спиртным вечера. «Царица довольно плохо себя почувствовала после одной из таких оргий – это было в день святого Андрея, – писал все тот же Кампредон в докладе своему министру, датированном 25 декабря 1725 года. – Кровопускание помогло ей выжить, но, поскольку она крайне тучна, а жизнь ведет весьма неупорядоченную, думаю, что еще несколько подобных же несчастных случаев способны привести ее к гибели».[14]
Ни пьянство, не распутство не мешали Екатерине, едва она приходила в себя, вести себя как и положено настоящей самодержице. Она бранила и лупила по щекам своих служанок за любые грешки, любые мелкие провинности, она повышала голос в присутствии своих рядовых советников, она не шелохнувшись часами простаивала на давно набивших оскомину парадах императорской гвардии и часами же скакала верхом, чтобы расслабиться, отпустить нервы и доказать всем, насколько велика ее физическая сопротивляемость.
В ней был силен дух семьи, и она пригласила в Санкт-Петербург проживавших в далеких провинциях братьев и сестер, о существовании которых Петр Великий в свое время и слышать ничего не желал. По приглашению Екатерины съехались в столицу и проникли в столичные гостиные бывшие ливонские и литовские крестьяне – неотесанные, неуклюжие в придворных одеждах… Титулы графов и князей сыпались на их головы, словно из рога изобилия, к величайшему возмущению истинной аристократии. Некоторые из новичков-придворных с мозолистыми руками составили компанию обычным сотрапезникам Ее Величества, соперничая с ними как в добром расположении духа, так и в распутстве.
Тем не менее, сколь ни охоча была Екатерина до необузданных забав, она всегда оставляла несколько часов в день для занятий государственными делами. Конечно, Меншиков продолжал диктовать ей решения, когда речь шла о высших интересах страны, но с течением недель новоиспеченная императрица становилась все смелее и дошла в своей дерзости до того, что стала даже оспаривать некоторые рекомендации наставника. Признавая, что никогда не сможет обойтись без советов этого компетентного, преданного и изворотливого человека, она тем не менее убедила Александра Даниловича в необходимости создать Верховный тайный совет, включающий в себя, помимо главного «вдохновителя» всех предприятий императрицы Меншикова, и других лиц, в чьей преданности Ее Величество была совершенно убеждена: это были Толстой, Апраксин, канцлер Головкин, Остерман…[15] Верховный тайный совет как высший консультационный орган оставлял в тени верный традициям Сенат, которому теперь предстояло заниматься лишь второстепенными проблемами. Именно по наущению Верховного тайного совета Екатерина решила смягчить участь раскольников, приверженцев старой веры, которых преследовали как еретиков, учредить, согласно пожеланию Петра Великого, Академию наук, ускорить работы, направленные на украшение столицы, позаботиться о рытье Ладожского канала, снарядить экспедицию датского мореплавателя Витуса Беринга, собиравшегося исследовать путь на Камчатку…
Эти мудрые решения прекрасно уживались в буйной головушке царицы со страстью к алкоголю и неутолимой жаждой любовных утех. Она бывала то алчной, ненасытной разрушительницей, то прозорливой и дальновидной государыней, она проявляла в равной степени и самую что ни на есть низкую похоть, и холодный разум. Едва вкусив взаимодополняющих радостей власти и сладострастия, она вернулась к самой первой и главной своей заботе: о семье. Царица или нет, но прежде всего она оставалась матерью, и ей необходимо было подумать о том, как пристроить дочерей получше, раз уж они вышли из подросткового возраста.
Дочерей – миловидных и живых умом, так что они могли понравиться как внешне, так и умением вести беседу, – у Екатерины было двое. Старшую, Анну Петровну, недавно просватали за герцога Голштин-Готторпского Карла-Фридриха. Герцог был тщедушный, хилый, нервный и вообще обиженный природой, так что соблазнить молодую девушку мог разве что только титулом. Но разуму следовало возобладать над чувствами, потому как в те времена единению душ придавалось куда меньшее значение, чем политическим союзам и присвоению территорий.
Бракосочетание было отсрочено в связи с кончиной Петра Великого, но теперь Екатерина вернулась к прежним планам и наметила свадьбу на 21 мая 1725 года. Анна, как ни печально ей было подчиняться чужой воле, в угоду матери смирилась с тем, что ее использовали в политических целях. Ей минуло семнадцать лет, Карлу-Фридриху двадцать пять. Архиепископ Феофан Прокопович, который несколько недель назад отслужил панихиду по Петру Великому, теперь благословил союз между дочерью усопшего Российского императора и сыном герцога Фридриха Голштинского и Гедвиги-Софии Шведской, которая сама была дочерью короля Карла XI и сестрой Карла XII. Поскольку жених не знал ни русского, ни – тем более – церковнославянского, толмач переводил ему самое главное в церковной службе на латынь. На пиру, устроенном по случаю венчания, гостей развлекала гримасами и всяческим кривляньем пара карликов, выскочивших ближе к десерту из огромного запеченного паштета. Присутствовавшие покатывались со смеху и аплодировали «артистам», даже новобрачной они показались забавными. Но тогда она еще не подозревала, каковы размеры бедствия, какое горькое разочарование ожидает ее совсем скоро. Пройдет всего три дня после свадебной церемонии, и саксонский дипломатический представитель доложит своему королю, что Карл-Фридрих уже три раза не ночевал дома, оставляя Анну одну томиться в супружеской постели. «Мать в отчаянии от самопожертвования дочери», – напишет он в этом докладе, а чуть позже добавит, что супруга, которой так гнусно пренебрегли, утешается тем, что «проводит ночи то с одними, то с другими…»[16]
Страшно сожалея о том, что старшей ее дочери настолько не повезло, Екатерина тем не менее отказалась признать себя побежденной и попробовала заинтересовать своего зятя государственными делами, раз уж он совсем не пригоден для дел любовных. Угадала она верно: Карл-Фридрих оказался помешанным на политике. Приглашенный участвовать в заседаниях Верховного тайного совета, он с таким жаром вступал в споры, что императрица даже беспокоилась иногда: не влезет ли он туда, куда ему соваться совсем не пристало.
Недовольная первым своим зятем, она мечтала исправить ошибку – тут уже ничем не поможешь, что сделано, то сделано, – и искала возможности выбрать для второй дочери, любимицы Петра Елизаветы, жениха, какому позавидовала бы вся Европа. Впрочем, о желаниях «всей Европы» она знала только со слов мужа, а с недавних пор – из донесений своих дипломатов. И если Петра Великого привлекали германские пунктуальность, дисциплина и действенность, то она, со своей стороны, становилась все более чувствительна к очарованию и остроумию французов, потому что те из ее соотечественников, что успели побывать во Франции, все уши ей прожужжали, рассказывая о достоинствах этой страны. Вокруг нее только и говорили о том, какой несравненной утонченностью отличаются пиры и развлечения Версальского двора. Некоторые даже до того доходили в восторгах, что утверждали: ум и элегантность, которыми справедливо гордится французская нация, всячески помогают просвещенной власти управлять, а могущественной армии побеждать, мало того – способствуют прославлению этой власти и этой армии.
Посол Франции Жак де Кампредон часто говорил Екатерине о том, насколько выгодно было бы сближение между двумя государствами, у которых есть все для того, чтобы заключить соглашение. По его мнению, подобное соглашение избавило бы императрицу от тайного посягновения на российские дела англичан, которые не упускают случая вмешаться в распри России с Турцией, Данией, Швецией или Польшей. Все четыре года, в течение которых этот тонкий дипломат исполнял свои обязанности в Санкт-Петербурге, он не переставал втихую проповедовать необходимость франко-российского союза. И одним из первых его шагов при русском дворе было сообщение министру, кардиналу Дюбуа, о том, что младшая дочь царя, юная Елизавета Петровна, которая «весьма любезна и чрезвычайно хорошо сложена», была бы превосходной супругой для одного из принцев французского королевского дома. Правда, в те времена у Регента были отличные отношения с англичанами, и он опасался их разозлить, проявив интерес к русской великой княгине, но теперь упорный Жак де Кампредон смог вернуться к своим первоначальным намерениям. Разве нельзя возобновить начатые с царем переговоры после смерти последнего и вести их теперь с царицей? Кампредону очень хотелось убедить правительство Франции в своей правоте, и, чтобы подготовить почву, он удвоил любезность по адресу Екатерины.
Императрица была польщена, ее материнское тщеславие удовлетворено восхищением, которое иностранный дипломат демонстрировал по отношению к Елизавете. Может быть, думала она, нужно видеть в этом знак, говорящий о будущей привязанности всех французов к России? Она с волнением вспоминала о том, какую нежность когда-то испытывал Петр к маленькой Елизавете – такой тогда беленькой, веселой, грациозной. Девчушке было всего семь лет, когда отец заказал французскому художнику Караваку, своему человеку в санкт-петербургском дворце, портрет голенькой дочери, чтобы любоваться ею в любой момент, как только захочется. Петр Великий, конечно, очень гордился бы тем, что его дитя, эта девушка – столь же прекрасная, сколь и добродетельная – избрана французским принцем в супруги. И спустя несколько месяцев после похорон мужа Екатерина начинает снова проявлять вн