ко у нас получилось! А ведь старались, старались, батюшка...
– Старались?! - кричал воевода. - Не царю, супостаты, служите! Стеньку, проклятые, ждёте. Вот я вам!
Приказал воевода плотников избить батогами. Однако писать обо всём царю и просить новых денег не стал. Не хватило для этого смелости.
Так и остался Ефремов с тремя стенами. Хорошо, что Разин не брал Ефремов.
Глава четвертаяКАЗАЦКОЕ СЛОВО
ГУСЬ И ПРИСЕВКА
Два молодых казака Гусь и Присевка заспорили, кто больше народному делу предан.
– Я! - кричит Гусь.
– Нет, я! - уверяет Присевка.
– Я жизни не пожалею! - бьёт себя Гусь в грудь кулаком.
– Я пытки любые снесу и не пикну! - клянётся Присевка.
– Хочешь, я палец в доказ отрежу?
– Что палец! Я руку себе оттяпну!
Расшумелись казаки, не уступают один другому.
Разин в это время проходил по лагерю и услышал казацкий спор. Остановился он. Усмехнулся.
Заметили спорщики атамана. Притихли.
Посмотрел Степан Тимофеевич на молодцов.
– Ну и крикуны: жизнь, пытки, палец, рука. Хотите себя проверить?
– Приказывай, атаман! Слово даём казацкое.
– Грамоте учены?
– Нет, Степан Тимофеевич.
– Так вот: кто первым осилит сию премудрость - тому настоящая вера.
Смутились казаки. Не ожидали такого. Ну и задал отец атаман задачу. Однако что же тут делать? Назад не пойдёшь. Слово казацкое брошено.
Не зря говорил про грамоту Разин. Нужны ему люди, умеющие писать и читать. Мало таких. Трудно крестьянскому войску.
Пошли казаки в церковь, разыскали дьячка.
– Обучай, длинногривый.
Сели они за буквы. Пыхтят, стараются казаки.
Только трудно даётся наука. Неделя проходит, вторая.
– Сил моих больше нет, силушек! - плачет по-детски Гусь.
– Уж лучше бы смерть от стрелецкой пули! - стонет Присевка.
Проходит ещё неделя.
– Голова ты моя, бедная ты головушка! Помру я при этом деле! убивается Гусь.
– За что же муки такие адовы? Господи, праведный, за что покарал? причитает Присевка.
Стонут, проклинают судьбу свою казаки. Стонут, а всё же стараются. Слово казацкое дадено.
Прошло целых два месяца.
– Ну, ступайте, - произнёс наконец дьячок.
Словно ветром дунуло в казаков - помчались быстрее к Разину.
– Осилили, отец атаман, премудрость!
– Да ну! - не поверил Степан Тимофеевич.
– Проверяй!
Протянул Разин Гусю писаный лист бумаги:
– Читай-ка.
Читает Гусь. Правда, не так чтобы очень гладко. Однако всё верно, всё разбирает.
– Молодец, казак! - похвалил Разин.
Достал он лист чистой бумаги, протянул бумагу Присевке:
– Пиши-ка.
Пишет Присевка. Правда, не так чтобы очень быстро. Однако всё верно. Буквы не путает.
– Молодец, казак! - подивился Разин. - Оба вы молодцы! Порадовали. Не ожидал.
Засмущались Гусь и Присевка:
– Старались, отец атаман. Ведь слово казацкое было дадено.
КРАСАВЕЦ ЛЁВКА
Красавец Лёвка заснул в дозоре. Полагалась за это у разинцев смерть.
Однажды отправился Разин проверять, как службу несут караулы.
Ночь была тёмная, тёмная. Звёзд не видно. Луны не видно. Небо стояло в тучах. Выбрал Степан Тимофеевич время перед рассветом, когда дозорных особенно клонит сон.
Идёт Разин от поста к посту. То тут, то там вырываются из темноты голоса:
– Стой! Отзовись!
Отзывается Степан Тимофеевич. Узнают разинский голос дозорные:
– Здравья желаем, отец атаман!
Надёжно службу несут караулы. Доволен Степан Тимофеевич.
Прошёл он шесть дозорных постов. Остался седьмой, последний. Тут и дежурил Лёвка. "Красавец" он потому, что кончик носа был у него обрублен. Так в шутку окрестили его казаки. Когда-то ходил он походом в Ногайские степи. В каком-то бою и лишился носа.
Стоял Лёвка в дозоре у самой реки, на волжской круче у старых сосен.
Вышел Разин к речному откосу. Никто не крикнул на звонкий шаг. "Что такое?" - подумал Разин. Остановился. Тихонько свистнул. Минуту прождал ответа. Свистнул погромче. Опять тишина.
Прошёл Разин вдоль откоса шагов пятнадцать и тут услышал какой-то звук. Застыл атаман. Прислушался. Да это же просто казацкий храп.
Подошёл Степан Тимофеевич к спящему. Лёвку признал в нерадивом. Казак сидел на земле. Прислонился к сосне спиною. Что-то приятное снилось Лёвке. Он улыбался и даже ртом пузыри пускал. Голова чуть склонилась на дуло пищали. Шапка сползла на лоб.
Стал заниматься рассвет. Спит беззаботно красавец Лёвка. Храпит на весь берег. Не чует нависшей над ним беды.
– Эка же чёрт безносый! - обозлился Степан Тимофеевич. Хотел разбудить казака. Затем передумал. Взяло озорство атамана. Решил он вынуть из Лёвкиных рук пищаль. "Ну интересно, что Лёвка, проснувшись, скажет!"
Подошёл Степан Тимофеевич вплотную к спящему. Легонько притронулся к дулу. Только потянул на себя пищаль, как тут же казак очнулся. Мигом вскочил на ноги. Разин и слова сказать не успел, как размахнулся казак пищалью. Оглоушил прикладом Разина. Свалился Степан Тимофеевич с ног.
Пришиб казак человека и только после этого стал смотреть, кто же под руку ему попался.
Глянул - батюшки светы! Потемнело в глазах у Лёвки. Бросился Лёвка к Разину.
– Отец атаман, - тормошит. - Отец атаман! Боже, да как же оно случилось?
Не приходит в себя Степан Тимофеевич. Удар у Лёвки в руках пудовый.
Помчался Лёвка с откоса к Волге, шапкой воды зачерпнул. Вернулся. Бежит спотыкаясь. Склонился над Разиным. Протирает виски и лоб.
Очнулся Степан Тимофеевич. Шатаясь, с земли поднялся.
В тот же день атаманы решали судьбу казака. По всем статьям за сон в дозоре полагалась ему перекладина. Однако Разин взял казака под защиту.
– Для первого раза довольно с него плетей.
– Почему же, отец атаман?!
– За то, что пищаль удержал в руках, достоин казак смягчения.
– Да он ведь чуть не порушил твою атаманскую жизнь.
– Так не порушил. Помиловал, - усмехнулся Степан Тимофеевич, рукой проведя по темени: там шишка была с кулак.
Однако неделю спустя, когда заснул в дозоре другой казак, Разин первым сказал:
– На виселицу!
Строг был Степан Тимофеевич. Ой как строг! Умел он карать. Но умел и помиловать.
ДЕСЯТЬ И СОРОК
Не был Разин святым. Мог и сам выпить. Однако приходил в страшный гнев, когда люди перепивались.
А такое случалось.
Особенно падок к вину был казак Гавриил Копейка.
Встретил Степан Тимофеевич однажды Копейку. Разило спиртным от казака, словно из винной бочки.
Почуял Степан Тимофеевич запах:
– Пьян?!
– Никак нет, отец атаман! - нагло ответил Копейка.
А вранья Разин и вовсе терпеть не мог.
Встретил Степан Тимофеевич второй раз казака. Еле стоит на ногах Копейка. Глаза мутные-мутные. Осоловело на Разина смотрит.
– Пьян?!
– Никак нет, отец атаман! И не нюхал.
Не тронул Разин и на этот раз казака. Но пригрозил расправой.
Не помогло.
И вот как-то казак до того напился, что уже и идти не мог. Полз Копейка на четвереньках. Полз и наткнулся на Разина.
– Ирод! Ты снова пьян?!
– Ни-ни-как нет, о-о-тец ата-та-ман. - Язык у казака заплетался. Я-я ки-ки-сет обронил в тра-тра-ве.
– Ах ирод! Ах тараруй![2] - Обозлился Степан Тимофеевич страшно. - Эй, казаки, - плетей!
При слове "плетей" хмель из Копейки выдуло ветром. Повалился он Разину в ноги.
– Прости, атаман.
– Умеешь пить, умей и похмель принять, - сурово ответил Разин.
Когда притащили лавку и плети, Степан Тимофеевич скомандовал:
– Десять ударов!
Всыпали.
– А теперь и ещё сорок!
– За что же, отец атаман?
– За враньё, за тараруйство, - ответил Разин.
Не любил Степан Тимофеевич врунов. Ложь - самым великим грехом считал.
СКОРПИОН
Казак Ксенофонт Горшок втёрся в доверие к Разину. Началось всё незаметно, по мелочам. То прочистит трубку Горшок атаману, то пыль из кафтана выбьет, то подведёт под уздцы коня. Понадобится что-то Разину, Горшок тут как тут. Даже в баню ходил со Степаном Тимофеевичем, тёр атаманскую спину.
– Средство моё надёжное, - говорил казакам Горшок. - Я своего добьюсь. Я первой особой при отце атамане стану.
И правда. Не заметил Разин и сам того, как стал при нём Горшок человеком незаменимым, во всех делах чуть ли не первым советчиком. Но самое страшное - стал Горшок шептуном. Трёт он в бане атаманскую спину, а сам:
– Отец атаман, а сотник Тарах Незлобин выпил лишку вчера вина и словом недобрым тебя помянул.
Наговорил на Тараха Горшок. Вот что сказал Незлобин: "Зазря отец атаман дал Ксенофонту большую волю".
Прочищает Горшок атаманскую трубку, а сам:
– Отец атаман, а башкирец Амирка тоже дурное о твоей атаманской особе молвил. Вот что сказал Амирка: "Я бы быстро Горшка отвадил".
Подводит Горшок атаману коня, а сам и тут незаметно про кого-то Разину что-то шепчет.
Вспыльчив Степан Тимофеевич. Крут на расправу. Попали в немилость к нему и сотник Тарах Незлобин, и башкирец Амирка. Пострадали без особой вины и другие.
Приобрёл Горшок небывалую силу. Робели перед ним казаки. Боялись его доносов. Знали, если невзлюбит кого Горшок, несладко тому придётся.
Правда, лихой казак Епифан Гроза пригрозил Ксенофонту расправой. Однако угроза Епифана бедой для него же самого обернулась. Исчез куда-то Гроза, словно в воду, как камень, канул.
Притихли и вовсе теперь казаки. Шептуна за версту обходят.
И вдруг однажды пропал Горшок. Искали его, искали. Разин был в страшном гневе, шкуру грозился спустить с любого. Не помогло. Не нашёлся Горшок, словно и вовсе на свете не жил. Лишь через неделю, когда стих атаманский гнев, признались разинцы Разину: утопили они доносчика.