И сказал уверенно:
— Господин Нигматулла, успокойтесь, грабителей отыщем и накажем! Полагаю, что золото спрятано в поселке. Будем искать.
По приказу Антонова казаки крупной рысью поехали к Юргаштам, охватили поселок кольцом. Жители в те годы при появлении любого войска, еще не разглядев цвета знамени, прятались по домам, калитки замыкали на замки, спускали с цепи собак. И сейчас улицы поселка были безлюдными, копры над шахтами стояли притихшие, как часовые, на реке Юргашты не слышалось стука лопат и заступов старателей… Казаки не церемонились — ломились в ворота, барабанили в окна, нагайками выгоняли жителей из домов и конвоировали их, как арестантов, на базарную площадь. Собрались через полчаса старики, старухи, безусые парни — почти подростки. Взрослых мужчин-старателей в толпе не было, и Антонов знал, что они у Хисматуллы в большевистском отряде… Доползли до площади лишь калеки — инвалиды войны германской и войны гражданской.
— Тихо-о-о! — заунывно проголосил адъютант.
Люди до того были напуганы жизнью, что кашлять, вздыхать боялись — зажимали рты ладонями.
— Разбойник-большевик Хисматулла Хуснутдинов со своей шайкой красных грабителей ночью похитил из кассы Юргаштинского прииска золото! — громко, подчеркнуто твердо сказал полковник. — Кто помогал грабителям? Где золото? Куда спрятались большевики с Хисматуллою?.. Сожгу весь поселок, если не выдадите преступников! Мое слово несокрушимое.
Люди попа́дали на колени; православные крестились, мусульмане, закрыв руками лицо, шептали молитву.
— Ваше превосходительство, мы сами по себе, мы живем в покорности властям, — сказал, трясясь от страха, тощий мастеровой в солдатской, без кокарды, фуражке. — И с бунтовщиками не встречаемся…
— Молчи, большевистская морда! — пригрозил полковник. — Нельзя унести далеко два пуда золота. Здесь оно где-то схоронено. Все вы заодно с красными. Эгей, есаул, поджигай дома смутьянов!
Казаки, не слезая с коней, ломали сухую дранку с крыш базарных балаганов и ларьков; спичек и у дутовцев было мало, одной зажигали несколько факелов, горящих почти бесцветным в лучах солнца огнем. Жители все еще не верили, что сбудется угроза полковника, но когда казаки помчались карьером по улицам, кидая факелы на соломенные крыши амбаров и сараев, то завизжали дети, хватаясь ручонками за материнские юбки, запричитали, как на кладбище, женщины, даже седобородые старики заплакали, протягивая с мольбой к полковнику руки.
Густой серо-черный дым пополз над поселком широкими волнами, то круто всплескивая, то припадая к земле.
— А-а-а!.. Погибаем!
— Корова сгорит!..
— Ой, господи, спаси от беды!..
— Аллах всемилостивый!..
В этот момент к полковнику подошел Дмитрий Скворцов, бледный, будто мелом вымазанный, но стройный, как струна натянутый.
— Г-господин полковник, народ не виноват! Это я, кассир конторы прииска, добровольно отдал ключи Хисматулле.
Антонов всякое видывал, но на этот раз вздрогнул от растерянности и спросил наивно:
— Почему?
— Моего брата Ивана Скворцова вы повесили! Это моя месть. И я за большевиков.
— Тебя тоже повесим! — спохватился полковник. — Эй, хорунжий, крути ему руки! Сейчас вздернем, если не скажешь, где золото.
— Далеко! Там, в горах! Б-больше ни слова от меня не услышите!
— Услышим! Хорунжий, эй, дери его шомполами! Повесить всегда успеем.
Ветер бросил в перекошенный от ярости рот полковника густой клок дыма, и Антонов закашлялся, повернул коня, поскакал прочь. Как только он скрылся, казаки швырнули факелы в канавы и неторопливо затрусили вслед за ним.
13
Средь ясного дня вдруг потемнело небо, и вся земля окрест, с лесами, горными хребтами, реками, притихла, будто погрузилась в сонное оцепенение, а через мгновение содрогнулась — стремительно разбушевался ураган, вздыбил тучи песка и пыли, согнул дугою вершины деревьев, завыл-застонал в ущельях, избороздил крутыми волнами реку Хакмар, и она заметалась в берегах, как птица, спасающаяся от хищника-ястреба на свистящих в полете крыльях.
Суеверные всадники Кулсубая в испуге озирались: не к добру… Вспомнились предсказания старцев, что когда настанет светопреставление, то из-за горы Каф примчатся всесокрушающими ураганами бесы — шайтаны. Не ведавшие страха в бою воины, оробев, бормотали молитвы, размахивали обнаженными саблями, подбадривали друг друга криками:
— Эй, провались, мальгун![24]
В кромешной тьме лошади спотыкались о корни деревьев, о камни, шарахались с тропы в кусты, пронзительно ржали.
И у гордившегося хладнокровием Кулсубая озноб заледенил спину. Мулла Мазгар, бросив поводья, подняв трепещущие руки к лилово-черным небесам, молил всевышнего о спасении.
Ураган затих так же внезапно, как начался, но еще долго падали с высоты сорванные с деревьев листья, жгуты травы, моросила, как мелкий дождь, пыль. Деревья время от времени вздрагивали, будто еще не опомнились от беды. И вскоре небо засияло, как чисто вымытые стекла в окнах родного дома.
Всадники, искренне верившие, что их молитвы и заклинания усмирили нечистую силу, повеселели. Послышались и шутки, и смех. Никто не стыдился, что струсил, — наоборот, люди гордились, что хоть и боязно было на душе, но успели выхватить сабли и отогнать шайтанов. Музыканты заиграли на курае, и усталые кони подтянулись, зашагали быстрее, стройнее, как на параде. Запевалы начали песню:
Отчего ты голову повесил,
Отчего потупился твой взгляд?
Оттого, наверно, ты невесел,
Что все мысли к родине спешат…
И всадники подхватили дружно, могуче:
На широком берегу Урала
Старый тополь шелестит листвой.
Нам врагов бояться не пристало —
Грудью защитим мы край родной.
И откликнулось эхо в лесах, в горах, наполняя песню задором, уверенностью:
Заблудился ночью — путь держи межою,
И она дорогу путнику найдет.
Можно и межою, только б не с нуждою,
А нужда, а горе в дебри заведет!
Кулсубай, как и его всадники, верил в заклинания, пророчества, легенды, наговоры и теперь все еще не мог успокоиться. Жадно вслушиваясь в слова песни, он горько усмехался и безмолвно оплакивал бесцельно прошедшую молодость. Нет, правда, он хотел счастья своему народу, но постоянно чувствовал себя на распутье. «А белым днем заблудишься, если забудешь родное поле». Всегда Кулсубай шел напролом, не умел выждать, осмотреться. Сейчас, с благословения Валидова, он получил обратно свой отряд особого назначения вместе с муллою-комиссаром Мазгаром. Казалось бы, надо радоваться, а он тосковал… Повернувшись к мулле, ехавшему неподалеку, он спросил негромко:
— Эй, приятель, скажи, но честно скажи, не утаивая… Ты ведь и сам не веришь, что на том свете есть ожмах и тамук?[25] Верно?
Мулла неторопливо поправил чалму.
— Зачем тебе это знать?
— Ты, приятель Мазгар-мулла, не хитри, а скажи истину.
— Да, я верю и в рай, и в ад.
— Слава богу, что хоть во что-то веришь!.. Вот что, приятель, на привале поговори с джигитами, чтоб не забивали они голову всякими приметами из-за этого проклятого урагана.
— Ты же сам испугался! — не пощадил самолюбия командира мулла.
Кулсубай не смутился:
— Я, конечно, не умнее их, но перед аллахом я в ответе за джигитов и в бою не забоюсь ни шайтана, ни лешего! А молодые могут и струхнуть… Слово муллы для них божье слово. Вообще-то все муллы обманщики, хапуги, но ты на них не похож. Потому я тебя и уважаю, приятель. Значит, объясни парням, что нечистая сила в этом урагане не повинна.
— Не уверен, что имею право читать им такие проповеди, — сказал уклончиво мулла.
— Я тоже не уверен, но ведь воевать надо, приятель, воевать!.. Был у меня приятель, русский, Михаил по имени, очень грамотный, много книг прочитал. Говорил он мне, что из-за темноты, невежества люди поверили в шайтана, в разную нечистую силу. Говорил, что вы, и муллы, и русские попы, только из-за людской темноты и процветаете, гребете деньги! Ты не обижайся, приятель!
— А чего мне обижаться? Я не разбогател… — Мулла осторожно спросил: — Ты в те годы большевиком был, как и твой друг Михаил?
— Донести собрался? Строчи донос! Не боюсь! — Ноздри Кулсубая дрогнули. — Я, приятель, не большевик и не меньшевик. Я всего лишь башкирский воин. И башкиром останусь до последнего дыхания. Понятно тебе?
— Положим, что понятно, — кивнул мулла. — А доносить я не буду.
Тем беседа и закончилась, не принесла Кулсубаю успокоения.
Заночевали на глухой заимке в темном ущелье. На рассвете горнист протрубил подъем. Отдохнувшие, повеселевшие джигиты сноровисто, быстро седлали лошадей. Кулсубай проверил седловку, вскочил на подведенного ординарцем коня и вдруг почуял стелющийся по низинам, оврагам запах дыма. Лесной пожар?.. Встревожившись, Кулсубай приказал всадникам ехать крупной рысью, но за рекою Юргашты дорога поползла в гору Аккуган, и лошади поневоле зашагали медленнее. С вершины взору открылась долина, затянутая пеленою густого, пахнущего смрадом дыма.
— Лес горит, а?
— Нет, не похоже, — сказал адъютант.
— Это поселок на прииске горит! — крикнул зоркий Мазгар-мулла. — Избы старателей пылают!
— Джигиты, за мной! Жив-ва-аа!.. — скомандовал Кулсубай и огрел плетью пляшущего коня.
Скакали молча, не щадя лошадей; копыта мерно, дробно стучали по наезженной дороге. Чем ближе к поселку, тем яснее видны охваченные пламенем дома, сараи, тем громче слышен треск сухих, лопающихся от жара дощатых крыш, свист и завывание испепеляющего, знойного ветра. Первым на улицу, зажатую с обеих сторон пылающими домами, влетел на сипло хрипящем коне Кулсубай. Его ужаснуло, что даже на пустырях, на огородах не было видно жителей.