Хисматулла повеселел. Видно, ни при каких обстоятельствах, даже смертных, не надо отчаиваться. Патроны кончились — дерись камнями, кулаками, грызи ворога зубами!.. Вот это по-нашему, по-джигитски!..
Пронзительно завопил-загудел паровоз неподалеку, показалось приземистое здание вокзала; на путях застыли, словно примерзли к рельсам, товарные вагоны. И здесь всюду расхаживали часовые… Откатилась дверь, фельдфебель скомандовал: «Полезай!» Хисматулла, почувствовавший прилив сил, первым вскочил в темный вагон, протянул руку товарищам, — конвойные подталкивали арестантов прикладами винтовок. Хисматулла, пока дверь не закрыли, пригляделся, увидел у стены сидевших и лежавших на полу людей. Сквозь дощатую стену было слышно, как накинули засов, с треском повернули ключ в замке. В вагоне было темно, хоть глаз выколи. Через полчаса поезд тронулся, вагон качнуло на стрелках. Хисматулла подполз к незнакомым соседям, спросил:
— Вы откуда будете?
Никто не откликнулся.
— Товарищи, куда нас везут?
— Как это узнаешь? — слабым голосом сказал сидевший рядом с Хисматуллой, но почти неразличимый во мраке заключенный. — Говорят, что везут на шахту, заставят уголь добывать: шахтеры либо разбежались, либо ушли с красными, не хотят работать на белых.
— А где сейчас красные?
— Далеко!.. Уфа в руках беляков. Наши на Волге, под Самарой, под Казанью.
«Наши!» — отметил Хисматулла.
Утром в тусклом свете, сочившемся сквозь щели в стенах и потолке, Хисматулла увидел, что сидит рядом с молодым парнем в рваном армяке; лицо у него было белое-белое, точно вымазанное мелом, — это он вечером неосторожно обронил «наши»…
— Надо бежать, товарищ! — прошептал Хисматулла.
— Мы ослабели, нас ведь ничем не кормят, — сказал парень безнадежным тоном, — как тут убежишь! Дверь на замке, окно заколочено досками, на станциях вагон окружают конвоиры…
— Не-ет, я покорно умирать не согласен! — решительно заявил Хисматулла. — Выломаем две-три половицы и сползем на шпалы, так под колеса не угодишь!
Арестанты заспорили: одни говорили, что при падении на шпалы все кости переломаешь, другие клялись, что спастись можно и таким способом, колея же широкая, и под колеса не попадешь, а большинство безучастно молчало, подчинившись своей безрадостной судьбе.
— Товарищи, нет ли у кого-нибудь ножа?
Нож оказался у мускулистого, с угрюмым взором заключенного; бог весть, как он ухитрился его прятать в своих лохмотьях.
— Ты с нами, с большевиками, товарищ? — обрадовался Хисматулла.
— Нет, извините, я в политику не вмешиваюсь, я вор! — высокомерно сказал владелец крепкого, остро отточенного клинка. — Однако я вам помогу, но прыгайте первым, если вас колеса не искромсают, то и я рискну.
Полусгнившие половицы выломали быстро, без напряжения; оно и понятно — вагон не ремонтировали с начала империалистической войны, а возили в нем и мобилизованных солдат на фронт, и скот, и снаряды, и смертников, вот как теперь… Из дыры пахнуло таким плотным от скорости движения поезда ветром, что Хисматулла с трудом просунул туда ноги. Арестанты столпились вокруг, смотрели на него с ужасом, как на самоубийцу. Ох, страшно, но и тянуть нельзя — в шахте похоронят заживо… Хисматулла выждал, когда на подъеме поезд замедлил бег, повис на руках и, едва ноги коснулись шпал, рухнул, и гул, вой, скрежетание колес сдавили его, и он потерял сознание. Очнувшись, то ли скоро, то ли через час-другой, он застонал от боли, пронизывающей ноги, но все же заставил себя переползти рельсы, сизыми лентами убегающие в туманную осеннюю даль, скатиться с насыпи в канаву. Там Хисматулла полежал, может, поспал, а может, опять утонул в беспамятстве. Снежинки падали на его лицо, как на камень, и не таяли, — значит, не осталось в его теле жизненного жара… Мимо пробегали пассажирские поезда, проползали товарные, а Хисматулла все лежал под откосом, как придорожный камень.
19
Вечером Хисматулла поднялся и, пошатываясь, спотыкаясь, пошел по узкой тропинке, огибающей небольшое озеро в плоских болотистых берегах. В бесцветной воде плавали опавшие листья, ветер срывал мелкую рябь и шуршал камышами. В перелеске Хисматулла выломал сухую увесистую дубинку — пригодится в крайнем случае… Голода он не чувствовал, а мечтал отыскать где-нибудь на полянке стожок сена, забраться в него, согреться в пахучей, еще сохранившей летний зной норе и уснуть… Ему не хотелось думать, куда же подевался вор, — спрыгнул или струсил.
Внезапно студеный ветерок бросил Хисматулле в лицо клубок дыма. Люди!.. Рядом изба или костер, у которого дремлет и греется охотник. Беглец ускорил шаги, вскрикнув от радости, а потом закричал громче, умоляя о помощи. Однако встретил Хисматуллу огромный лохматый пес, выскочивший из кустов на тропу со свирепым рычанием. Прислонившись к стволу дерева, Хисматулла отбивался дубиной, неистово ругался и звал хозяина собаки.
Наконец появился ее хозяин, выглянул из-за деревьев с охотничьей берданкой в руке, — значит, осторожничал, не желал рисковать. Увидев, что путник один и без оружия, он прикрикнул на тотчас же замолчавшего пса, подошел к Хисматулле, заглянул в его безжизненное, сине-черное от стужи, от страданий лицо и, вероятно, все понял, — ни о чем не расспрашивая, повел на заимку.
Двое суток Хисматулла отсыпался на печи. Хозяин, старовер с окладистой иконой-бородою, могучий, плечистый, накормил ожившего странника наваристыми огневыми щами, насыпал в карман пиджака крупно нарезанной махорки.
— А спичек не имею, извиняйте, — сказал он виновато, — могу дать кремень и кресало. Куда же ты путь держишь?
— К красным, — Хисматулла решил идти напрямик. — Убежал из тюремного вагона.
— И где же ты намерен примкнуть к этим самым… своим красным.
— А вот ты, отец, мне и помоги ступить на верную тропу, — попросил Хисматулла.
— Провожать я тебя не пойду, потому как нахожусь на службе: охраняю леса купца Саватеева. И могу сказать одно: шагай обратно к Златоусту, там, поговаривают, таятся в горах красные. Найдешь — твое счастье! Поймают беляки — не мое горе. У меня старшего мобилизовали белые, а младший сам ушел с красными за Белую. Вот я сижу по ночам, слушаю, как ветер воет в соснах, и обдумываю: какого цвета нынче правда — красного или белого?
— Красного, — твердо сказал Хисматулла. — Обильно льется кровь борцов за свободу!
— Спасибо за поученье, — поклонился хозяин.
— Спасибо тебе, отец, за гостеприимство, за доброту, — поклонился Хисматулла, взял со стола подарок в дорогу — каравай ржаного хлеба — и вышел из теплой избы в осеннюю непогоду.
Он долго плутал по челябинским проселкам, ночевал и в овинах, и в банях, и в лесу, и на ветру, и под дождем, и в избах добрых людей, делившихся с одиноким путником и жаром печи, и картошкой с черствым хлебом. Как-то в мордовской деревне Хисматулле посоветовал учитель искать красных партизан товарища Григорьева за горою, у Трех родников. Хисматулла выбирать не мог — воспользовался и этим указанием, пошел в горы, нашел первый родник с кристально чистой водою, наткнулся далее на второй, еще светлее, зашагал к третьему ключу, бьющему мощно, сильно из каменной расщелины, и тут выскочили из низкой пещеры четыре человека с винтовками, сбили его с ног, приставили штык к горлу.
— Ты чего здесь шастаешь? Говори!
— Товарищи, я же вас ищу! — возликовал Хисматулла, отталкивая царапающий кожу штык, барахтаясь на камнях.
— Ах, на-а-ас!.. Кого это нас, белых или красных?
— Красных партизан товарища Григорьева. А я сам большевик, вы не сомневайтесь!
Спеленав Хисматуллу арканом, завязав ему глаза тряпкой, часовые повели его куда-то в чащу. «Неужели я угодил в засаду белых? Ну, теперь пропал окончательно и бесповоротно!..» Валежник хрустел и трещал под сапогами. Пни норовили подставить Хисматулле подножку, сучья рвали его и без того потрепанный, изорванный в скитаниях пиджак. Спустились в сырой овраг, скрипнула дверь, и Хисматулла очутился в землянке, с него стащили повязку, распутали аркан, подтолкнули к столу.
— Лазутчика поймали, товарищ командир!
«Товарищ? Ага, все-таки товарищ!.. Значит, еще не все потеряно».
— Ты кто такой? — спросил командир в очках, в кожаной куртке, перепоясанной ремнями, с маузером.
— Я командир красного партизанского отряда Хисматулла Хуснутдинов, в бою взят был беляками в плен, убежал, а если вы действительно товарищ Григорьев, бывший подпоручик, то мы встречались на фронте.
— Да, я Григорьев и тебя, Хисматулла, узнаю, садись, рад встрече!
Но Хисматулла не сел, а опустился на колени, положил голову на табуретку и закрыл глаза в приливе бесконечной усталости. Воскрешение из мертвых… Не слишком ли часто он то умирал, то воскресал? Пожалуй, он исчерпал всю выносливость и уже не сможет бороться против белых с былым воодушевлением и азартом…
Его подняли, уложили на нарах, отпоили партизанским чаем — кипятком, настоянным на ягодах рябины, — а Григорьев сел в головах, ни о чем не расспрашивал, догадавшись, сколь тягостны Хисматулле воспоминания, — сам рассказывал, как бесповоротно в семнадцатом году перешел на сторону большевиков, как воевал в тылу и на фронте против тайных и открытых врагов Советов.
— А самый ответственный приказ выполнил я весною восемнадцатого…. С отрядом красноармейцев, сформированным в вашей Уфе, приказано было ехать в Тюмень, потом в Тобольск за семьею бывшего царя Николая Романова. Было известно, что подпольная организация монархистов готовит освобождение и побег Романовых, царя, царицы, наследника-цесаревича, — ну, словом, всей семьи… В городе тревожное положение, на всех перекрестках наши патрули. На Иртыше поверх подтаявшего льда выступила вода. Пришлось сделать настил из досок через всю реку. Вывезли Романовых ночью, чтобы избегнуть нападения монархистов. Девятнадцать тарантасов, запряженных тройками, осторожно перевели, чуть ли не на руках перенесли на тот берег. Двести верст, меняя лошадей, промчались за сутки. В Тюмени посадили всю семью бывшего царя со слугами, с вещами в салон-вагон, привезли в Екатеринбург, сдали ревкому. Белые войска подходили все ближе и ближе…