Из-за печи прикатили кюрагу — бочонок с медовухой. Кулсубай налил янтарного напитка сперва себе в стакан, отхлебнул, чтоб показать, что питье не отравлено, затем долил и подал Загиту; по очереди получили стаканы и чашки с хмельной бражкой и командиры.
— Выпей, земляк! Нектар!.. Из чистейшего башкирского липового меда! Хоть мы сейчас на чужой стороне, но хотим жить по заветам отцов и дедов. Назло врагам, будем хранить старозаветные обычаи. На здоровье, земляк!
Загит выпил благоуханной, крепкой медовухи и крякнул от удовольствия, — это всем понравилось.
— На здоровье, земляк!
Командиры провозгласили в один голос:
— За священную нашу землю, за великую Башкирию!
Распалившись от бражки, Кулсубай пожаловался:
— Сердце мое горит, ох горит, кустым! Тоска!.. А ведь мы с тобой старатели, золотоискатели! Вдобавок мы башкиры! Надо держаться друг за друга, а ты, земляк, сторонишься, важничаешь! Разве это пристойно? Когда-то отняли у меня мою красотку Машу, мою милую Муслиму! Теперь я, несчастный, лишился Сары и сына. Ты о моем горе слышал, земляк? А-а-а, горе лютое!.. Но дутовцам я мстил беспощадно! У-уух, как я их резал, как резал, но еще не насытился и никогда не смогу насытиться! До самой своей смерти буду лить их волчью кровь!.. Земляк, мы обязаны освободить от врагов наш Урал, нашу Башкирию! — выкрикнул он со свирепой яростью. — Как я соскучился по родным просторам, а-а-а! — И запел сильным, грубым голосом:
Отломлю я ветвь уральской ивы,
Утром погоню коня чуть свет.
Мертвые герои молчаливы,
На траве от них кровавый след…
Курай подхватил вольно льющуюся, словно горный ручей, песню, и у Загита защемило сердце: с малых лет он любил эту старинную башкирскую былину.
Джигиты, раскачиваясь, протяжно, могуче грянули:
Я гляжу на горы утром ранним —
Бишиитэк синеет вдалеке.
Предаваясь вновь воспоминаньям,
Плачет сердце в горе и тоске.
Кулсубай пригорюнился, нахохлил щетинистые усы.
— Эх, родная степь, сколько джигитов сложили головы за тебя, Башкирия! — вздохнул он. — Мы вот скитаемся на чужбине, а наш Урал, нашу Башкирию топчут враги. Кто же вызволит наш народ из-под ига? Кто?..
— Ты же говоришь, что не сидишь сложа руки, — возразил Загит. — Сколько деревень, городов мы уже освободили от белых! И Урал скоро освободим!
— Вот ты командир, а чего-то не понимаешь! — возмущенно сказал Кулсубай. — Молодой!.. Ты за кого сражаешься, земляк?
Загит долго не раздумывал:
— За советскую власть!
— А кто же будет воевать за свободу и независимость Башкирии? — требовательно спросил Кулсубай.
— Советская власть — это и есть свобода и счастье башкирского народа.
— Э-э, много раз я слышал эту агитацию! — Кулсубай прищурился. — Пустые слова! Я им верил, да перестал верить, кустым!
— Ты же сражаешься в рядах Красной Армии!
— Мало ли что!.. Вот ты, земляк, слушай: башкирское правительство мне не верило, дутовцы не верили, колчаковцы не верили… А теперь красные следят за каждым моим шагом, и они не верят!
Командиры затаив дыхание следили за спором, и Загит понял, что они полностью, до конца, поддерживают Кулсубая, а на него, красного комбата, косятся с осуждением.
«Пора кончать эту болтовню и уезжать!..»
— Зачем же ты перешел с джигитами на сторону красных?
Кулсубай пригладил бороду, велел Бибисаре поставить самовар, разлил медным ковшиком медовуху по стаканам и чашкам.
— Думал, надеялся, что здесь дадут нам волю-волюшку! — признался он. — А они… — он ткнул пальцем куда-то в стену, — они придираются, следствие ведут: почему, мол, с партизанами враждовал?.. Хотят вот тебя, кустым, поставить начальником над моими джигитами. Велят джигитам снять башкирскую одежду и облачиться в красноармейскую форму. Выдали красный флаг. Теперь два флага имею: наш, мусульманский, святой, и красный, советский. Вместо муллы назначили комиссара!
— Где же он? — с живейшим интересом спросил Загит.
— Арестован! Я велел арестовать за неподчинение. Вместо него комиссаром назначил своего вполне почтенного человека, нашего земляка Сафуана Курбанова. — И показал на притаившегося в темном углу джигита с плутоватыми глазами и круглой темной бородою.
«Так вот почему Кулсубай то вертит лисьим хвостом, то нахальничает! Понятно, понятно… И всегда-то им верховодит Сафуан! Неужели забыл, как тебя он обманул в лесах Бишиитэк-Тау? Самых верных старателей увел и погубил… Да, где Сафуан, там предательство!..»
Загит решительно поднялся, стряхнул с форменных галифе крошки, поблагодарил за угощение. Нехотя встали и командиры, вытирая сальные руки полотенцами, посматривая с завистью на бочонок с медовухой.
— Кулсубай-агай, комиссара назначает Военный совет армии, и комиссар обладает теми же правами, что и ты, командир! Арестовав комиссара, посланца Коммунистической партии, ты совершил преступление. Собственно, ты это все сам отлично знаешь… Теперь я вижу, кто тебя путает, кто с толку сбивает, чьи крамольные речи ты повторяешь!.. Вспомни, земляк, разгром наших сил на Юргаштинском прииске и у Бишиитэк-Тау. По чьему наущению ты там поступал? Кто тебя обманул?
Кулсубай сначала лежал, развалясь, на подушках, прикидываясь, что его эти слова не касаются, но потом не стерпел, тяжело, прерывисто задышал, вскочил.
— Агай, пока не поздно, одумайся! — властно продолжал Загит. — Мы с тобою старатели, земляки, башкиры… Ты меня старше, опытнее, у тебя боевая выучка, и я хочу действовать с тобою сообща, в согласии, а не командовать, хотя меня — меня! — назначили твоим командиром.
— Ты сам записался в красные кафыры, а сейчас всех башкир хочешь крестить в русской купели! — взвизгнул Сафуан.
— Погоди! — сердито оборвал его Кулсубай. — Загит-кустым мой гость. И относись к нему с уважением…
— Приказываю немедленно освободить из-под ареста комиссара! — отрывисто, негромко, но тоном, не терпящим спора, произнес Загит.
— Это невозможно, мырдам, — опустил глаза Кулсубай.
— Выполняй приказ! Сафуана Курбанова перевести в рядовые красноармейцы.
Громко расхохотавшись, кривляясь, Сафуан подскочил и поднес к лицу Загита волосатый кулак.
— А этого не хочешь? На, понюхай!.. Если не перестанешь петь молитвы кафыров, худо тебе придется!
— Не грози! — брезгливо сказал Загит.
Кулсубай встал между ними, грудью мощно отодвинул Сафуана.
— Ты его не задевай! Он гость! Он доверился мне, приехал без телохранителей!.. Храбрец побеждает противника в равной схватке… — И снова обратился с увещеванием к Загиту: — Красные, земляк, нарочно нас ссорят, натравливают друг на друга! А ведь мы, только мы способны спасти родную Башкирию! Чем слоняться здесь прихлебателями, вернемся…
— К Заки Валидову?! — с негодованием воскликнул Загит.
— А ты забыл народную башкирскую пословицу: «Чем быть султаном в чужом краю, лучше быть подметкой сапога султана своей страны»?
— Русские большевики относятся к нам как к единокровным братьям! А Заки властелин, тиран, и топчет нас, как подметку своего сапога. Никогда русские рабочие и мужики, башкирские бедняки не откажутся от свободы! Менять царя Николая на башкирского хана Заки Валидова — преступление! Подумай об этом вместе со своими джигитами!
И, не прощаясь, Загит твердыми шагами пошел к дверям. Бибисара бросила на него боязливо-умоляющий взгляд, но он не заметил… Кулсубай не захотел при своих командирах ронять чести, поклонился Загиту, принял обеими ладонями его руку, поблагодарил за посещение, гаркнул ординарцам:
— Коня моему земляку!
Загит молодцевато вскочил в седло, тронул серого исхудавшего, но резвого жеребца. И не оглянулся, не сказал прощального слова Бибисаре, а она, бедняжка, беззвучно глотая слезы, замерла на крыльце. Вдруг мимо нее проскочил Сафуан, вскинул наган, целясь в спину Загита, но Бибисара, ахнув, вцепилась в его плечо, в руку, и, мерзко ругаясь, трясясь от злобы, тот оттолкнул ее, сбросил со ступеней, — сухо щелкнул выстрел…
Крупной рысью уносил конь Загита, позади скакали ординарцы, и никто из них не расслышал выстрела, не узнал, что пуля от толчка полетела вниз, пронзила распростертую на земле Бибисару.
Вернувшись в штаб, Загит приказал трубить тревогу, незамедлительно позвонил по телефону начальнику дивизии, сказал, что необходимо разоружать всадников Кулсубая, иначе беды не оберешься.
— Пришлите мне пулеметный взвод и хотя бы пол-эскадрона кавалеристов, и я ручаюсь за успех без кровопролития.
Подумав, начальник дивизии согласился, но уже было поздно: этим же вечером мятежный Кулсубай увел отряд в неизвестном направлении, затерялся в степях.
23
Верховный правитель адмирал Колчак, упиваясь военными победами, веря, что прочно закрепился на берегах Волги, видя в радужных мечтах седые стены Московского кремля, куда он въезжает на белом коне, перестал церемониться с башкирским правительством. И в речах, и в посланиях он неоднократно заявлял, что разбазаривать «единую и неделимую Российскую империю» не намерен, а следовательно, автономию башкирскому народу не дарует. Колчак потребовал полного подчинения башкирского войска генералу Савичу-Заболоцкому, приказал расформировать отдельные башкирские полки и подразделения. Отдал распоряжение министерству финансов своего правительства прекратить отпускать субсидии башкирскому правительству.
Валидов попытался и на этот раз извернуться, схитрить — через Уфимский губревком установил связь с Москвою, с Центральным Комитетом партии, запросил, гарантируют ли партия и Советы автономию Башкирии. Естественно, что, по указанию Ленина, ЦК и правительство подтвердили свое глубокое и неизменное уважение к автономии, процветанию и благополучию братского башкирского народа.
И тут Валидов опять начал тянуть с окончательным решением; сам он был коварным, предельно изолгавшимся, способным на любой обман и всех подозревал в неискренности…