Шараф положил на папку с делами карандаш и медленно поднял на собеседника удивленные глаза.
— Но ведь вы же… А я-то всегда думал, что вы близко знакомы с Владимиром Ильичем.
— Почему? — Теперь был удивлен Трофимов.
— Вы так подробно, ярко рассказывали нам в Кэжэне о Ленине! Вот я и предполагал…
— Нет, я всего лишь усердный читатель книг товарища Ленина. А впервые в жизни я увижу Владимира Ильича на открытии Восьмого съезда партии и жду этого дня с необыкновенным волнением, — с задушевной отрадой признался Трофимов.
И на съезде, и после съезда, возвращаясь на фронт, Николай Константинович думал о Ленине, о неимоверной ответственности перед народом и перед историей Коммунистической партии и самого Владимира Ильича. В поезде он как бы воочию видел энергичный взмах ленинской руки, рассекающей и воздух перед трибуной, и дальние просторы страны, слушал быстрый, словно захлебывающийся от нетерпения, а внутренне полный непоколебимой уверенности голос вождя. Ленин смел напрочь все сомнения Трофимова и укрепил его надежды и чаяния. Ленин помог Трофимову видеть дальше, и размышлять проницательнее, и чувствовать сильнее. Николай Константинович всегда верил в победу революции, — после съезда он знал, что победа неотвратима, и этим знанием он был обязан Ленину.
«Товарищ Ленин беспощадно критиковал Бухарина за то, что тот отрицает право народов Востока, в том числе и башкирского народа, самим решать свою национальную судьбу. Для нас, заволжских коммунистов, эти слова — и мудрое наставление, и порицание: некоторые руководители Оренбургского губкома партии не признавали этой истины и в итоге совершили непростительные, прямо роковые ошибки. Теперь этому самоуправству положен конец…» — размышлял он.
Трофимов еще и еще перечитывал речь Ленина, каждый раз останавливаясь на воспоминаниях Владимира Ильича о вручении представителю финской буржуазии Свинхувуду грамоты о даровании Финляндии государственной независимости: «…Он мне любезно жал руку… Как это было нехорошо! Но это нужно было сделать, потому что тогда эта буржуазия обманывала народ, обманывала трудящиеся массы тем, что москали, шовинисты, великороссы хотят задушить финнов…»
Трижды отчеркнутую синим карандашом часть заключительного слова Ленина на съезде Трофимов запомнил наизусть, каждое слово ложилось в душу как завет: «…Башкиры имеют недоверие к великороссам, потому что великороссы более культурны и использовали свою культурность, чтобы башкир грабить. Поэтому в этих глухих местах имя великоросса для башкир значит „угнетатель“, „мошенник“. Надо с этим считаться, надо с этим бороться. Но ведь это — длительная вещь. Ведь этого никаким декретом не устранишь. В этом деле мы должны быть очень осторожны…»
Теперь Трофимов мог действовать увереннее, целеустремленнее, чем раньше, и работа, политически ответственная, душевно невероятно трудная, не заставила себя ждать: едва вернулся на фронт, как был вызван в штаб Первой армии, и член Реввоенсовета Калкин сказал, что его, Николая Константиновича Трофимова, назначили комиссаром Пензенской дивизии. С горечью Калкин рассказывал, что в этой дивизии, славной своими боевыми победами, командиры всех степеней пренебрежительно относятся к башкирам-красноармейцам, высмеивают национальные обычаи, обижают жителей башкирских и татарских деревень.
— Вы хорошо знаете башкирский народ, вы, коммунист-ленинец, с уважением относитесь к башкирам! Именно такой представитель партии и нужен нам в дивизии. Коротко: башкирское войско — неотъемлемая часть Красной Армии, и в башкирских джигитах следует воспитать чувство достоинства красного воина, защитника угнетенных и обиженных. Реввоенсовет верит, что с этим партийным поручением справитесь.
— Спасибо за доверие! — от чистого сердца сказал Трофимов. — Но скажите — отдельные башкирские полки останутся?
— Временно они будут в составе дивизии и, конечно, во всем обязаны подчиняться командованию дивизии. Важно, чтобы возникло и окрепло взаимное доверие командиров и подчиненных!
— А что будет с теми, кто разоружал башкирские полки, грабил башкирские и татарские деревни?
— Проводите расследование и передавайте материал в военный трибунал. Реввоенсовет армии обещает вам, что преступники понесут строгое наказание.
Трофимов поднялся, но Калкин остановил его:
— Минутку… Переход некоторых башкирских отрядов к белым не должен послужить поводом всеобщего недоверия к башкирам, особенно к младшим командирам и красноармейцам. Конечно, присматриваться к людям необходимо, но с умом… В бригаде Зеленкова политическая работа с личным составом совсем развалена, туда и поезжайте незамедлительно.
У Трофимова был изрядный партийный опыт, но и он призадумался: «Справлюсь ли?..» Разумеется, чудес не бывает и на войне, но личное обаяние, нравственный авторитет Трофимова постепенно помогли ему сдружиться с башкирскими джигитами: ему верили, к нему приходили с бедою и радостью, за советом, у него, представителя партии, искали поддержки. Исцеляющее значение имели победы Первой армии: башкирские и русские полки сообща освободили от белых Стерлитамак, а в бою друг познается с предельной откровенностью, — понятно, что джигиты и красноармейцы побратались кровью… В Стерлитамакском уезде Трофимов сформировал башкирский кавалерийский полк и был счастлив, что из аула приезжали добровольцы на своих лошадях, клялись честью отца и материнской любовью верно служить Советской Родине.
Ободряло, воодушевляло Трофимова неослабное попечение Ленина и ЦК партии о башкирском народе. Всегда он носил с собою копии документов и всегда читал их сомневающимся, громил ими на митингах националистов.
Из телеграммы В. И. Ленина Реввоенсовету Восточного фронта:
«3 июня 1919 года
…обратите сугубое внимание на оренбургских казаков и на башкир, ибо при предыдущем наступлении мы наглупили, прозевали и не использовали этих сил».
Из телеграммы В. И. Ленина Реввоенсовету Восточного фронта:
«17 июля 1919 года
и подробнее (сообщайте) о башкирских делах».
Оренбургскому губкому партии:
«…По имеющимся сведениям, Коростелев и Шамигулов противодействуют осуществлению Соглашения и проводят свою личную политику вопреки политике ЦК партии. ЦК напоминает о решении VIII съезда партии о безусловном подчинении членов партии постановлениям Центра и предупреждает, что маленькие отклонения от практической линии ЦК могут кончиться исключением виновных из партии. № 122.
«Владимир Ильич хочет политически закрепить военные победы Красной Армии автономией Башкирии, — думал Трофимов, не раз и не два перечитывая телеграммы. — А что же происходит в Оренбургском губкоме? В марте этого года губком выступил против башкирской автономии. Видимо, сейчас они для виду согласились с решением Восьмого съезда, а на деле тормозят это неотложное и важнейшее мероприятие? Слепцы!.. Слепцы или тайные враги? Но главное, что Реввоенсовет Восточного фронта стоит на ленинских позициях в национальном вопросе».
26
В деревне Сави остановился выведенный из боя на отдых и пополнение Отдельный башкирский батальон. Командир батальона Загит Хакимов, отпустивший округлую рыжеватую бороду, усталый, в истрепанной форме и сбитых сапогах, встретил Трофимова не официально и с радостью, — теперь к комиссару дивизии всюду относились сердечно, уважительно.
— Да вы, вижу, и в бане не успели попариться? — без предисловия сказал Трофимов.
— Только что из боя, товарищ комиссар! Надо проследить, чтобы раненых увезли в госпиталь, чтобы красноармейцев накормили… Комбат последним моется в бане и садится к обеденной скатерке!
— Но зато первым поднимается в атаку! — весело подхватил Трофимов. Приятно было ему встретить такого отзывчивого командира. «За ним джигиты пойдут в огонь и воду!.. И дисциплина в батальоне, наверно, высокая, но не грубая…» — И все же, товарищ комбат, пора и вам отдохнуть — ведь дня через три-четыре опять в бой. А сейчас я хочу потолковать с вами…
«О Кулсубае? — смекнул Загит. — Начнет агай меня же бранить за то, что не смог, дескать, обломать этого медведя Кулсубая!..» Он расстегнул ворот гимнастерки, быстро почесал ногтем веснушчатый нос, поморщился от досады.
Однако Загит ошибся, комиссар спокойно курил, стоя у окна в лучах закатного золотистого, но не жаркого солнца.
— Комбат, сильна Красная Армия, беззаветно храбры ее воины, но и враг еще обладает огромными силами, — сказал Трофимов задумчиво, словно размышляя вслух. — У Колчака четырехсоттысячная армия, на юге — полчища Деникина, на западе, — польские паны… В этих трудных условиях нам нужно не только соблюдать правильную политическую линию в том же вопросе об автономии Башкирии, но и всемерно умножать военные силы… Завтра я уезжаю в Саранск, где сейчас находится Башревком. Ну, со мною поедут еще товарищи из Реввоенсовета армии и фронта, — накопилось много нерешенных дел и о формировании башкирских частей и государственных. А тебе, комбат, — он называл Загита то на «вы», то на «ты», но комбат и не замечал этого, — я даю партийное поручение… Необычайное поручение, рискованное, но неотложное! Тебе придется поехать к Кулсубаю.
— Разве он опять перешел на нашу сторону? — круто наклонился к сидевшему у стола комиссару Загит.
— Нет, пока не перешел, — невозмутимо продолжал Трофимов. — Ты, ты и должен уговорить его вернуться в Красную Армию!
— Вы шутите, Николай Константинович! — вырвалось у Загита.
— Да нет, и не собираюсь шутить…
— Я не справлюсь с таким поручением!
— Справишься! Не торгуйся, браток! Ты знаешь характер Кулсубая, сильные и слабые стороны его нрава. Теперь ты стал политически опытнее. Значит, наверняка найдешь ключик к его душе. Торопись! Война не разрешает нам прохлаждаться.
После минутного молчания Загит спросил деловым тоном: