— Кому оставить батальон?
— Заместителю. Никто не должен знать о твоей поездке. Скажешь, что вызвали на совещание в штаб армии. С собою возьмешь самых верных ординарцев. Ну, браток, с богом…
И комиссар по-братски обнял Загита.
После отъезда Трофимова Загит вызвал в штаб батальона всех командиров, сказал, что уезжает на два-три дня, отдал необходимые распоряжения. И поздним вечером с двумя ординарцами уехал.
«Унизительно кланяться Кулсубаю, этому обнаглевшему головорезу!.. Но если партия велела, буду кланяться. Превыше всего интересы революции. Кроме того, нельзя забыть, что дутовцы убили жену и сына Кулсубая. Разве он простит им такое злодеяние?..»
Загит то дремал в седле, то напряженно раздумывал, как же утихомирить строптивого Кулсубая, то любовался дивной красою родной башкирской земли и мечтательно улыбался.
Летняя ночь коротка. Не успели солнечные лучи раствориться в густой черно-синей высоте неба, как уже начал белеть восток, наливаться багрянцем заря. Звезды поблекли, затуманились и, казалось, поредели. Когда резко обозначились на горизонте очертания высоких скалистых гор, проснулись и ликующе защебетали птицы, и чем светлее становилось на земле, тем торжественнее звучало их утреннее песнопение.
Загит был трепетно влюблен в башкирские степи, леса, горы и мог без устали восхищаться их задушевной прелестью. Сейчас, очарованный свежестью раннего утра, он забыл свои тревоги, заботы, огорчения… Джигиты молча ехали позади комбата.
Из разведывательных материалов дивизии и армии Загит знал, где примерно расположен лагерь всадников Кулсубая. Когда подъехали к Белой, величественно, плавно текущей среди пологих холмов, слепяще отражавшей уже высоко поднявшееся солнце, он приказал свернуть вправо. Тропинка бежала вдоль берега, ныряла в заросли кустарника. В белесой, раскаленной солнцем синеве неба — ни облачка. И тихо, очень тихо, лишь птицы разноголосо славят благословенное лето да монотонно стучат копыта коней.
Всадники пересекли мелкий, лениво лепечущий в камышах и ивняке ручей. Дорожка втянулась в березовую рощу, то тенистую, то залитую сиянием солнца. Вдруг ординарец Мурад, лихой паренек, резко вскинул голову — едва фуражка не слетела, — чутко прислушался.
— Агай, нас окружают всадники! Так сучья и трещат под подковами!
«Неужели угодили в засаду дутовцев?..»
Загит велел снять из-за спины винтовки, затаиться в чаще орешника и приготовиться к стрельбе.
За деревьями прогремел могучий голос:
— Окружайте их, окружайте, чтоб не ускакали!
«Э, он командует по-башкирски…» И Загит, приободрившись, закричал изо всей силы тоже по-башкирски:
— Не стреляйте! Свои, мы же свои!
Из-за деревьев выскочили на взмыленных, сипло дышащих лошадях конники, сноровисто, как на учениях, охватили Загита и его ординарцев кольцом. Их командир, здоровенный, толстый, с щетинистыми усами, подняв остро сверкающую саблю, грубо спросил, подскакав к Загиту:
— Ты кто, красный или белый?
Хитрить, тянуть время было невозможно, и Загит сказал с простодушной наивностью:
— Мы красные, а вот вы-то кто?
— Не видишь разве?
— Вижу, но не понимаю, — еще беспечнее сказал Загит. — На вас бешметы, камзолы, рубахи, а погоны солдатские, колчаковские!
— Не твое дело! — вспылил всадник, тесня лошадь Загита своим сильным, глянцевито блестящим от пота конем, но все же саблю опустил. — Ты здесь свои порядки не заводи, а скажи: чего тебе здесь надо?
Загит обескуражил его откровенностью:
— Ищу Кулсубая-агая.
— Зачем тебе нужен Кулсубай-агай? — Джигит растерялся.
— Он мой земляк!
— Земляк! А ты не врешь?
— Зачем же мне врать? Спроси у него самого. Мы вместе работали на Юргаштинском прииске.
— Айда с нами, — сказал подъехавший круглолицый башкир в бешмете с засученными по локоть рукавами. — В штабе разберутся.
— Конечно, в штабе разберутся, — хладнокровно согласился Загит и велел ординарцам забросить за спины винтовки.
Их окружили всадники и, для острастки покрикивая, пронзительно пересвистываясь, повлекли за собою — сперва по торной дорожке, потом по ухабистой, с не просохшими после дождя колеями дороге. Неожиданно роща распахнулась, будто березки разбежались, показался поселок.
Конвойные и пленники крупной рысью подъехали к низкому неприглядному дому, стоявшему на окраине, неподалеку от оврага. Боевой опыт безошибочно подсказал Загиту, что в этом доме живет Кулсубай, — оврагом в час опасности можно скрытно добраться до леса…
На дворе и около дома стояли верховые и оседланные и расседланные лошади, обозные телеги с прикрытым домоткаными пологами грузом, а у крыльца топтались часовые.
Загита втолкнули в дом, а его ординарцев оставили на дворе, но и на этот раз не разоружили.
Кулсубай чаевничал. Увидев вошедшего в горницу Загита, он и глазом не моргнул, громко, со всхлипом, выхлебал чай с блюдца, вытер полотенцем мокрые от пота лоб, шею, поднялся с ковра. Одет атаман был в английский офицерский китель с подполковничьими погонами, японские солдатские брюки; хромовые, шитые по заказу сапоги были со шпорами. Он сдвинул на затылок казачью фуражку, передвинул на бедро саблю, не торопясь разгладил тыльной частью кулака пышные, свисавшие по краям рта подусники и, царапнув лицо Загита колючим взглядом, спросил начальника дозора:
— Где вы его подцепили?
— В роще у Аю-Таша, командир-эфенде. Ехал сюда верхом с двумя вестовыми.
— По какому делу?
— Это нам не известно, господин командир!
— Зачем же сюда волокли? Не могли, что ли, в лесу прикончить? — все еще не обращая внимания на гостя, спросил со щеголеватой небрежностью Кулсубай.
— Говорит, что ваш земляк, командир-эфенде, — растерялся взявший комбата в плен начальник дозора.
— Мало ли что он выдумает!..
Теперь Загит не стерпел:
— Кулсубай-агай, этот джигит отлично выполнил свои обязанности. Я сам тебе все объясню.
— А я и разговаривать с тобой не хочу!.. Давно уже распознал тебя со всеми потрохами! Вот прикажу сейчас расстрелять без суда и следствия.
«И этого озверевшего разбойника я буду уговаривать вернуться в Красную Армию? Позорно, унизительно… А уклониться от выполнения партийного поручения тоже нельзя».
— Не сомневаюсь, что ты, агай, можешь меня расстрелять в любую минуту.
— Что же, ты приехал сюда за собственной смертью?
— Нет, для того приехал, чтобы побеседовать с тобою с глазу на глаз, — невозмутимо и многозначительно сказал Загит.
— У меня нет секретов от подчиненных!
— Значит, потом им и расскажешь, а беседовать с тобою, агай, я буду наедине.
Любопытство принудило Кулсубая подчиниться своему же пленнику. Нетерпеливым мановением руки он выгнал из горницы начальника дозора и дежурных.
— Говори!..
— Агай, дни Колчака сочтены. — Без приглашения Загит опустился на ковер, вытянул ноги.
— Ха, тоже мне секрет!
— Но пора бы тебе об этом подумать, агай.
— Это тебя не касается! — отрезал Кулсубай.
— Это всех касается, ибо завтра вся Башкирия и весь Урал станут советскими! Об этом в разговоре с твоим земляком определенно сказал товарищ Ленин.
— Это с тобою, земляк, Ленин чай пил в Москве? — издевательски расхохотался Кулсубай.
— Нет, не со мною, а с твоим другом Михаилом, — нарочно буднично сказал Загит. — Помнишь Михаила с Юргаштинского прииска?
Кулсубай с недоверием пожал плечами.
— Ну, помню, — признался он. — А где ты видел Михаила?
— Михаил теперь носит свои подлинные имя, отчество и фамилию, прятаться ему от царских жандармов не надо, значит, и подпольная кличка не требуется. И бывший Михаил, а нынешний Николай Константинович Трофимов сейчас комиссар нашей Пензенской дивизии. Он был на Восьмом съезде партии, слушал речь Ленина… Нельзя отдавать белым смелых башкирских джигитов — таков наказ Ленина. Михаил — Трофимов эти слова слышал собственными ушами. А кто у нас первый башкирский джигит? Кулсубай-агай!..
Сам того не желая, Кулсубай широко, самодовольно улыбнулся.
— Э, вот ведь как!.. Я тебе не раз говорил, что придет время — поймут Кулсубая!..
«Никогда ты мне этого не говорил! А понять твой характер, самодур ты бешеный, немудрено…»
— Оценят, оценят Кулсубая!.. Поймут и в Москве, и в Оренбурге, что Кулсубай бескорыстный борец за счастье башкирского народа!.. Да ты пей чай, земляк! — Собственноручно он налил из остывшего медного чайника густого взвара сушеных ягод малины и рябины в чашку, поднес Загиту.
— Башкортостану дана советской властью и Лениным автономия, — продолжал Загит. — Наказаны красные командиры, обижавшие башкирских всадников. Теперь между русскими и башкирскими, а также татарскими красноармейцами установились добрые отношения. А вот в Стерлитамаке формировали башкирский кавалерийский полк, и мобилизация не потребовалась, добровольно явились джигиты на своих лошадях.
Сперва Кулсубай слушал заинтересованно, но через минуту на лице его резко обозначилось всегдашнее недоверие к людям.
— Если я вернусь в Красную Армию, не потащат меня в трибунал за мои…
«…Преступления!» — мысленно подсказал Загит.
— …за мои увлечения?
— Если открыто покаешься в содеянном и дашь присягу честно воевать за народ, то никто и пальцем тебя не тронет! Реввоенсовет армии издаст особый приказ.
— За какой народ воевать честно? За башкирский? — Ноздри Кулсубая дрогнули.
— За советский народ! А советский — это и башкирский, и татарский, и чувашский!.. Советский — это единое! — Загит очертил рукою широкий круг перед Кулсубаем. — Это всеобщее!..
— Земляк, ты меня не заманиваешь ли, чтобы поймать на крючок?
— На крючок тебя, земляк, уже подцепили колчаковцы! — ехидно заметил гость. — Банды этого кровопийцы Колчака сжигают башкирские аулы… Отшатнись от них, пока не поздно, Кулсубай-агай! Поедем вместе к красным богатырям!
Кулсубай тяжело вздохнул.
— Не торопи меня, земляк! Надо посоветоваться с джигитами.