В дом влетел запыхавшийся Аптрахим, без шапки и полушубка, в высоких, с чужой ноги, валенках, остановился на пороге, держась за дверную ручку.
— Замерзнешь, не лето же! — крикнула Гульямал, но не раздраженно, а бодро. — Садись к печке, грейся!
Мальчишка, часто шмыгая носом, пошел к нарам, сел рядом с Сайдеямал.
— Парень ты храбрый, — продолжала Гульямал еще веселее, чтобы встряхнуть Аптрахима и, главным образом, себя. — Помню, как ты ударил в прошлом году муллу по голове, когда он приставал ко мне. Джигит! Храбрец! Чего же сейчас-то стесняешься?
Аптрахим любил ласковую, заботливую Гульямал-апай, но на этот раз тянул, уставившись в пляшущее в очаге пламя.
— Ты что, кустым, оглох?
— Атай велел… Говорит, Загит-агай, наверно, хлеба прислал. Совсем захворал атай.
Гульямал протяжно, скорбно вздохнула, но колебалась всего мгновение, твердыми шагами пошла к обитому железом сундуку, отомкнула замок, вытащила последний каравай хлеба из отрубей, лебеды и пригоршни ржаной муки. Отрезав добрую половину, обернув полотенцем, вручила щедрый подарок мальчику.
— Неси! Скажи Хакиму-бабаю — Загит-агай вам прислал. Передай бабаю привет и уважение Загита.
Аптрахим схватил сверток и, не прощаясь, выбежал на улицу — сперва загремела дверь, потом бухнула калитка.
Сайдеямал резко шевельнулась на нарах, проворчала гневно:
— И зря ты, кызыкай, так раздобрилась… Сама же голодать станешь. Мне-то, старой, что! Все равно одной ногой в могиле стою. Тебе работать надо.
— Ты же всегда поучала, что человек со своей судьбою не расстается. Значит, что суждено, то и сбудется!.. Как можно отпустить с пустыми руками малая, верующего в доброту старшего брата Загита?
Поставив на скатерку кипящий самовар, Гульямал разделила оставшийся хлеб на семь частей: она и себя убедила, что через неделю в аул придет из кантона обоз с мукою… Разделила кусок на две равные части, одну сама взяла, другую протянула старухе.
— Бисмилла! — учтиво наклонила голову Сайдеямал. — Я дома круглые сутки дремлю. Обойдусь и без хлеба.
— Да разве я лишнего даю?
— Ты с дороги!
— Ладно, не торгуйся.
Молча они глотали настой ягод малины, маленькими кусочками клали хлеб в рот, собирали с ладони и со скатерти все крошки.
Вдруг старуха отодвинула чашку, расплескав светло-коричневый навар, всплеснула руками, заплакала и засмеялась одновременно.
— Ах я полоумная! Совсем памяти лишилась!.. Письмо же принесли от Хисматуллы! — И вынула из-за пазухи смятый конверт.
Гульямал тоже разрыдалась, трижды поцеловав конверт, громко, ликующе расхохоталась, закружилась по горнице, словно танцуя, из ее запавших, окруженных черными глубокими морщинами глаз хлынул чудодейственный свет любви.
— Послание от Хисматуллы-кайнеша!.. О-о-о!.. Собственноручное письмо! Ха-ха!
Она присела у очага, но в полутьме читать было трудно, и Гульямал зажгла лучину, впилась в строчки глазами.
— Читай вслух, а не про себя, — попросила старуха. — Не тебе же одной написано, а всему семейству.
— Сейчас, кайне, не торопи меня, горло перехватило…
Гульямал боялась, что письмо написано санитаром госпиталя или красноармейцем похоронной команды, но, увидев почерк Хисматуллы, успокоилась и начала читать размеренно:
— «Дорогая эсэй! Шлю Вам горячий привет, высокий, как Уральские горы. Желаю Вам здоровья и долгой жизни. Очень я соскучился по тебе, эсэй, и по Гульямал-енгей! Не горюй обо мне, — я жив и здоров. День моего возвращения в родной дом близок. Как только освободим Сибирь от банд Колчака, так и вернемся все в свою Башкирию.
Как Вы поживаете? Наверное, мучаетесь? Долго терпели, потерпите еще немного. Где Гульямал-енгей? Слышал, что она служит в Красной Армии сестрою милосердия. Если Вам, эсэй, известен ее адрес, то напишите ей, что я ее помню, что теперь, после разлуки, я понял, что дороже ее у меня никого нет на белом свете. Она единст-вен-ная-ааа!..»
Голос Гульямал прервался, она захлебнулась счастливыми слезами.
— Единст-вен-ная-а-а-а!..
3
В Кэжэн приехал Трофимов. После освобождения Урала от колчаковцев медицинская комиссия признала его негодным к несению военной службы по состоянию здоровья, и приказом командующего фронтом М. В. Фрунзе он был демобилизован, направлен на партийную работу.
Обком партии назначил Николая Константиновича председателем канткома партии.
Загит всю неделю ездил по отдаленным аулам, вернулся вечером и, узнав от Назифы о приезде Николая Константиновича, не отдохнув, не поужинав, побежал в кантком.
Друзья обнялись молча, — такое мужское молчание сердечнее самых пылких слов.
— Как вы исхудали, товарищ Трофимов! — вырвалось у Загита.
— Да ведь и ты не растолстел! — добродушно улыбнулся Николай Константинович, одернул гимнастерку, пригласил Загита садиться. — Слышал, что женился… Поздравляю! Рассказывай, рассказывай и о себе, и о делах в кантоне.
— Хвалиться-то не приходится, товарищ Трофимов, — скучнее сказал Загит, — всюду с хлебом перебои. Взаимоотношения кантона с Башревкомом отвратительные: о нас забыли, на наши запросы не отвечают. А вчера в ауле мне показали приказ нашего кантонного военкома… Полюбуйтесь! — Он вынул из полевой сумки бумагу, подал Николаю Константиновичу. — Самая настоящая антисоветская провокация!
Тот быстро прочитал, с отвращением отбросил, будто приказ обжег ему пальцы.
— Н-да, документик! Если б своими глазами не увидел, не поверил бы! Надо вызвать военкома…
Он велел вестовому идти за военкомом, уселся поудобнее в глубоком кожаном кресле, оставшемся в доме от бывшего хозяина, убежавшего с колчаковцами в Сибирь, и, похрустывая костлявыми пальцами, спросил:
— Ты в ЧК или в канткоме партии работаешь?
Загит неопределенно повел плечами.
— Сижу в ЧК, но врио — временно исполняющим обязанности. Власти много, но не могу вот добраться до хлебного склада, выяснить, сколько в кантоне запасов зерна и муки… А в канткоме замещаю захворавшего тифом заведующего отделом. Тоже временно…
Трофимов красноречиво хмыкнул.
— А вы к нам надолго, Николай Константинович?
— С радостью бы остался навсегда в родных краях, но похоже, что засиживаться не разрешат — переведут в Стерлитамак или Уфу. С партийными кадрами всюду трудно. Конечно, мне с моими хворостями лучше всего бы год-другой поработать здесь председателем канткома партии. Но… сам понимаешь!
— Жаль с вами расставаться, но, конечно, нам было бы во всех отношениях выгодно, если бы вы работали в ревкоме или губкоме партии.
— А кто вертел делами в кантоне? — помолчав, заинтересовался Трофимов.
— Нигматулла, кто же еще!.. У него здесь всюду свои люди.
Без стука, развязной походкой вошел грузный военный в шлеме с красной звездой, в валенках; лицо его заплыло, — как видно, завалился спать после обильного ужина с самогоном и теперь был недоволен тем, что его поднял с постели вестовой.
— Вызывали меня, товарищи?
— Здравствуйте, товарищ комиссар! — подчеркнуто вежливо произнес Трофимов. — Пожалуйста, садитесь поближе.
Но военком сел на диване, а не в кресле около письменного стола и рот прикрывал ладонью, чтобы не дышать перегаром на Трофимова и Загита.
— Товарищ комиссар, скажите, в какой стране мы с вами живем? — спросил Трофимов.
— Как это в какой?.. На своем Урале! В Башкортостане, — растерявшись от изумления, протянул военком.
— А какая же в Башкортостане власть?
— Эта самая, наша, советская.
— А если советская, то как вы посмели насаждать палочную дисциплину, какой не было даже при царе? В аулах расклеен ваш приказ о мобилизации в Красную Армию. Это ведь ваш приказ? — Трофимов показал военкому привезенную Загитом из аула бумагу. — Угрожаете тем, кто уклонился впервые от мобилизации, пятнадцатью ударами плетью, а вторично — двадцатью пятью. Запугиваете народ! Учреждаете телесные наказания!
Комиссар перешел в наступление:
— У меня, товарищ, свое начальство! Не смеете разговаривать со мной как с арестантом!..
— Разговариваю с вами как положено, — строго прервал его Трофимов.
— А ты чего секретничаешь от канткома партии? — в свою очередь напустился на него Загит.
— Ты же чекист! — издевательски сказал военком. — Следовательно, тебе известны все тайны. Если я что и спрячу, то ты узнаешь! Да я и скрывать не намерен, что пришла телеграмма товарища Валидова.
— Вот мы приказ Валидова о телесных наказаниях отменяем! — отчеканил Трофимов.
— Не имеет права кантком партии отменять распоряжение Башревкома! — напористо защищался военком.
— А Башревком имеет право так преступно нарушать советские законы?
— Имеет или не имеет, это касается стерлитамакских властей, а я солдат и беспрекословно выполню приказ Башревкома и лично Валидова.
И комиссар, весьма довольный своей неприступностью, величественно удалился.
— Ишь индюк! — улыбнулся Трофимов. — Неужели он не подчинится нам?
— Ясное дело, не подчинится, если у него покровители и защитники в Башревкоме, — унылым тоном сказал Загит.
— А дело-то политически ответственное!.. Если начнут пороть плетьми призывников, то парни дезертируют, уйдут в горы, а народ перестанет верить советской власти. Видимо, Валидов и хотел этим провокационным приказом сорвать мобилизацию в Красную Армию, — медленно, раздумывая, советуясь с Загитом, сказал Трофимов. — Надо поговорить по прямому проводу с Башревкомом.
— Не поможет.
— Попытка не пытка… Пусть узнает Юмагулов о приказе Валидова. Ведь этот приказ провоцирует контрреволюционное восстание!
— А кто такой Юмагулов?
— Председатель Бюро коммунистов Башкирской республики.
Загит обрадовался:
— Если он коммунист, то обязательно поможет!..
Трофимов промолчал, — пожалуй, он сомневался в коммунистических убеждениях председателя Бюро.
Друзья надели шинели и пошли на почту. Пока телеграфист вызывал Стерлитамак, Загит курил, а Николай Константинович писал что-то в полевой книжке командира. Наконец аппарат прострекотал, выбросив извивающуюся ленту: «Юмагулов».