Казалось бы, настало в кантоне всеобщее успокоение, но 23 марта стало ясным, что это была тишина перед бурей.
Днем, а не вечерам, как обычно, к Загиту пришел Трофимов и сказал с тревогой, что площадь у Народного дома заполнена красноармейцами конвойной роты.
— Сегодня годовщина образования Башкирской республики, — припомнил Загит.
— Да, Сафуан и нагрянувший из Стерлитамака Нигматулла устраивают там торжественное заседание. Меня они, естественно, не известили, меня не пригласили! — возмутился Трофимов.
— Я туда пойду! — без объяснения оказал Загит.
Назифа всплеснула руками и взвизгнула.
— Ты же немощный, как былинка, тебя ветер сдует!
— Авось да устою, — подбодрил себя улыбкой Загит и начал с военной сноровкой одеваться.
Трофимов замялся в нерешительности: посылать Загита он не имел права, но и отговаривать его ему не хотелось.
— Смотри сам, браток…
— Да чего тут рассусоливать, Николай Константинович, я же солдат партии, а сегодня вечером предстоит боевая операция! — с обидой сказал Загит. — А вот тебе я не советую туда идти: заседание пойдет на башкирском языке, и ты помощником мне не будешь.
— Я тебя провожу! — с вызовом произнесла Назифа.
— А теперь я в свою очередь не рекомендую вам идти с мужем, — мягко, но настойчиво сказал Трофимов. — Башкиры, к сожалению, еще не почитают женщин полноправными политическими деятелями! Это очень плохо, но пока с этим приходится считаться… Я доведу Загита до Народного дома.
Когда Загит, бледный, пошатывающийся от слабости, но решительный, уверенный, появился за сценой, Сафуан и Нигматулла разинули рты, переглянулись с отчаянием: затея опять не удалась…
— Ты зачем пришел? Ведь тебе же врач не разрешил, — пролепетал Сафуан.
— Какое это имеет теперь значение: разрешил — не разрешил… Вы вот без разрешения канткома партии устроили это заседание! — грубо сказал Загит, решив сразу припугнуть Сафуана.
Однако к Сафуану быстро вернулась всегдашняя спесь.
— Прошу здесь не командовать! — завел он пронзительно. — Специальный уполномоченный башкирского правительства Нигматулла Хажигалиев прибыл из столицы для проведения юбилея!
— А кто сделает доклад?
— Нигматулла! И я… и я выступлю!
— И я выступлю, — ровным, но угрожающим тоном сказал Загит.
Речь Нигматуллы состояла из безудержного восхваления «вождя нации» Заки Валидова; составу Башревкома отводилось второстепенное значение; успехи автономии, по мнению оратора, были исторически беспримерными, но они были бы еще значительнее, если бы ревкомовцам не мешали русские… Нигматулла политично не произнес «русские коммунисты», но слушатели верно его поняли, и в зале раздался недовольный ропот.
Сафуан Курбанов высокопарно, прямо-таки молитвенно, согласился с наркомом продовольствия и торговли и предупредил собравшихся, что русские дают через «Башпомощь» зерно, муку в долг, а не безвозвратно, — придется расплачиваться с лихвой, исключительно золотым песком, а не бумажными советскими, царскими или колчаковскими деньгами.
— Вы еще с этим пособием наплачетесь! — погрозил он пальцем слушателям.
Из заднего ряда послышался пискливый, благоразумно измененный голосок:
— От наркома продовольствия нам помощи как от бычка молочка!
Слушатели рассмеялись, затопали сапогами по половицам, посыпались сердитые возгласы:
— Тебе-то что? Закрома лопаются от прошлогоднего урожая!
— В аулах детишки пухнут от голода!
Обрадовавшись, что юбилейное заседание идет не по составленному Сафуаном и Нигматуллой плану, Загит быстро подошел к краю сцены, вскинул голову, провел рукою по волнистым волосам, призывая этим к вниманию, и сказал сердечно:
— Товарищи! Коммунисты, советская власть и вождь угнетенных народов Ленин дали башкирам автономию…
— А сейчас хотят отобрать и вернуть нас к царским временам! — крикнул, размахивая руками, Сафуан.
— Не ври! Никто не зарится на нашу автономию! — укоризненно заметил плечистый красноармеец, сидевший в первом ряду в обнимку с винтовкой, как с девушкой.
— А почему они вмешиваются в наши дела? — грозно сверкая глазами, спросил Сафуан.
— Помогают! — подхватил Загит. — Помогают советом, зерном, деньгами, книгами…
Нигматулла сидел, выпятив обширное брюхо, играл пальчиками в бороде и сверлил затылок Загита ненавидящим взглядом. Наконец он уловил удобный момент и проворчал:
— Не забывай, что ты башкирский сын! Я ведь тебя, сопляка, с пеленок знаю.
— Точно, агай, точно, ты мой земляк и знаешь меня с рождения! — согласился Загит. — Происходит Нигматулла-агай из бедной семьи…
На лице Нигматуллы появилось умиротворенное выражение: «Слышите? Слышите? Такой же бедняк, как и вы!..»
— На беду, мой земляк, когда вырос, забыл голодное детство, превратился в стяжателя, ростовщика, хозяйчика, в паука, сосущего кровь из бедняков! — продолжал Загит, содрогаясь от гнева.
Нигматулла завертелся на стуле, теряя дыхание от неожиданности.
— Стыдно клеветать на своего брата башкира! — бросился ему на выручку Сафуан. — Уходи с трибуны!..
Но уже было поздно, слушатели прониклись симпатией к Загиту: ведь они знали его военную доблесть, они слышали, как его истязали в тюрьме.
— Пусть, пусть говорит!
— Не затыкайте рот человеку!..
«Ты, продавшийся русским коммунистам джигит, боишься, что я тебе отомщу за спаленный тобою еще до германской войны магазин? Обязательно и непременно отомщу! — клялся Нигматулла, багровея. — И как этот полоумный Сафуан не успел тебя придушить в тюрьме!..»
— Всю жизнь Нигматулла обманывал для барыша своих же башкир, обижал, грабил! Из-за золота на убийство пошел!.. Нашему земляку Шарифулле кусок меди продал как золотой самородок, довел его этим до нищеты, до сумасшествия! Из-за золота он искалечил моего друга Гайзуллу, а жену свою Нигматулла-агай замучил, посадил в муравейник, и она, бедная, от позора облила себя керосином и сожгла!
«Размазня ты, а не нарком!» — покосился Сафуан на прерывисто дышащего Нигматуллу, быстро выскочил из-за стола и, пригнувшись, подступая с кулаками к Загиту, зашипел:
— Вранье!.. Хакимов клевещет на деятеля Башревкома, на высокого комиссара, чтобы уничтожить башкирскую автономию! Вы забыли разве, во имя какого святого дня пришли сюда? Не видите, что ли, для кого старается продажный коммунист? Для русских!.. Занавес! Занавес! — промычал он сквозь стиснутые зубы. — После антракта концерт башкирских музыкантов!
Едва шуршащий медными колечками по проволоке занавес из кумача задернулся, Сафуан выкатил грудь колесом и прорычал, наседая на Загита:
— Сорвал нам юбилейное торжество! Мы этого тебе не простим! Теперь понятно, для чего твой Трофимов перевел кантон обратно в Кэжэн. Собака в своей конуре сильна, а на чужой улице трусит!.. Настанет час расплаты! Джигиты! — обратился он к своим телохранителям и сподвижникам. — Айда по домам! Отпразднуем юбилей в своем кругу, без прислужников коммунистов!
И Сафуан, и приосанившийся Нигматулла, окруженные солдатами, рассыпая во все стороны ругательства и угрозы, покинули Народный дом.
…Через несколько дней из Стерлитамака пришла шифрованная телеграмма БашЧК: Загиту Хакимову предписывалось арестовать контрреволюционеров Сафуана Курбанова и Нигматуллу Хажигалиева.
Загит, как и полагалось, добросовестно, быстро выполнил приказ.
— Николай Константинович, — говорил он Трофимову без хвастовства, — теперь мы взяли в свои руки управление кантоном. Нужно незамедлительно собирать съезд бедноты.
— Эх, Загит, — горько вздохнул Трофимов, — опасаюсь я, что еще не все решено. Полусотня красных казаков ушла домой, обратно в Оренбург. Какова наша сила? Двенадцать — пятнадцать коммунистов с наганами, а у валидовцев конвойная рота.
Трофимов как в воду глядел: спустя два дня ранним утром к Загиту домой пришли красноармейцы с винтовками, штыки зловеще поблескивали во мгле.
— Отворять? — боязливо спросила Назифа, располневшая, с желтыми пятнами на висках и щеках.
— Конечно, отворяй.
— Знаешь, я всего боюсь! — пожаловалась Назифа. — После твоего ареста мне чудятся всякие беды.
— Ну, сейчас-то я еще не арестован, — оказал Загит снисходительно.
Вошли трое военных, старший протянул Загиту пакет:
— Из кантревкома.
От руки аккуратно и четко было написано:
«Председателю кантЧК Хакимову. Срочно.
По решению внеочередного заседания кантревкома освобождение арестованных Вами Сафуана Курбанова и Нигматуллы Хажигалиева возлагается на Вас. Если они не будут освобождены из тюрьмы к 12 часам дня, Вы будете наказаны по законам военного времени».
Внизу красовались лихие закорючки, изображающие подписи.
— Почему меня не пригласили на заседание? Я же член президиума ревкома, — оказал Загит, чтобы выиграть время; он не был удивлен, словно после разговора с Трофимовым ждал именно такого послания.
— Нам это не известно!
— Ладно, сейчас приду.
— Нам приказано, товарищ Хакимов, сопровождать тебя! — с виноватым видом оказал старший.
— Ну и сопровождайте. Ждите на улице, пока оденусь.
Красноармейцы повиновались.
Прильнув к шинели Загита, Назифа разрыдалась.
— Не ходи! Пожалей будущего ребенка! Мало я настрадалась, когда ты сидел в тюрьме!.. Это аллах сжалился над моими горючими слезами и спас тебя. Я боюсь, бою-у-усь…
— Для счастья нашего ребенка я и борюсь за мирное житье, — задумчиво сказал Загит. — Милая, знаю, как тебе трудно!.. Потерпи! Ты моя единственная любовь на земле! — Он крепко поцеловал ее соленые от слез губы и быстро ушел, не надеясь, что вернется к ней, что увидит своего первенца.
Дом канткома партии был оцеплен красноармейцами, на мостовой стоял пулемет, нацеливший тупорылое дуло прямо на окна кабинета Трофимова.
«Успели, негодяи, раньше нас!» — с раскаянием сказал себе Загит, оттолкнул часовых у двери и вбежал к Трофимову; позади раздалась брань, но в спину ему не выстрелили.