— Хисматулла?! — воскликнул Загит и недоверчиво улыбнулся.
— Ой, я тебе и не сказала, — спохватилась Назифа, — его после ранения демобилизовали из Красной Армии. Он на Гульямал женился. Его товарищ Трофимов взял на работу в кантон.
— Слава богу, что женился на Гульямал, что в кантоне работает! — засиял Загит. — Я к нему побегу!..
И выскочил из дома на грязную улицу, пошел быстрым шагом по тропке к базарной площади.
Назифа даже не обиделась: за этот год она уже привыкла к таким выходкам мужа и оправдывала его — коммунистам, мол, иначе жить по нынешним временам невозможно.
В кабинете Трофимова сидели Хисматулла и Кулсубай.
Загит сначала подал руку Николаю Константиновичу, как старшему другу и наставнику, потом поздоровался за руку с Кулсубаем из вежливости, а затем обнял Хисматуллу с восклицаниями, стонами, с поцелуями, все еще не веря, что друг закадычный вернулся с фронта.
— Ой-ой, у меня же рана не зарубцевалась! — с притворным ужасом завопил Хисматулла.
— Прости, прости… Значит, отвоевался?
— Какое! Начинаю воевать!.. — Хисматулла красноречиво указал на Трофимова.
Но Николай Константинович не улыбнулся, а Кулсубай, обычно бурно-горластый, молчал. Загит вопросительно взглянул на Трофимова.
— Да, Загит, опять новости невеселые, — кивнул Николай Константинович. — А мы-то с Хисматуллой радовались здесь, что все утряслось и начинается мирная жизнь… Двадцать пятого апреля Польша объявила войну Советам. Фронт растянулся от Припяти до Днестра.
— А я в отпуск приехал! — разочарованно протянул Загит.
— И Кулсубай-агай тоже в отпуск приехал, — сказал Трофимов мрачно.
— Нет, мне не себя жалко, мне Назифу жаль! — вырвалось у Загита, он сморщился и отошел к окну.
— Я из Оренбурга приехал, наш полк расформировали, а теперь, как видно, будем его сформировывать, — объяснил Кулсубай.
— Я твой первый доброволец! — со злостью произнес Загит. — Воевать так воевать! Пока не перебьем белогвардейцев и интервентов, все едино спокойной жизни не жди!
— Молодец! Молодец, джигит! — пробасил Кулсубай, охорашивая бороду. — За это люблю! До твоего прихода к Михаилу… товарищу Трофимову говорил, что ты не утерпишь, уйдешь на фронт. Правда? Правда? — В нем постепенно пробуждалась природная крикливость. — Хисматулла-кустым болен, пусть лечится и работает в кантоне. А Загит крепкий, как медведь! Перебьем всех супостатов, всех чужестранных врагов и вернемся с победой! Тогда начнем землю пахать!
Трофимову хотелось сказать, что у Загита крохотный ребенок, но он остерегся. И правильно сделал — Загит бы крепко обиделся.
— Айда, кустым, готовься к походу! — все громче, все воинственнее говорил Кулсубай. — Мои джигиты седлают коней!
— Ты же, агай, хотел на прииски заехать, — напомнил Хисматулла.
Кулсубай сжал в кулаке бороду.
— Боюсь! — вдруг признался он, сокрушенно вздыхая. — Боюсь взглянуть на могилы Сары и сына, на могилы убитых дутовцами старателей, на разоренные белыми шахты, заводы, поселки! Чувствую себя виновным, что не уберег! О-о-о, какая беда, тоска!.. И дума, что я виноват, преследует меня день и ночь!
— Ну, прошлого не вернешь, не исправишь, — вполголоса заметил Трофимов.
— Нет, я успокаиваться и не могу, и не желаю! — Голос Кулсубая вдруг совсем охрип. — Память о погибших — это адская печать, выжженная раскаленным железом на моей груди! Но прежде, чем покинуть родные края, скажу тебе, Михаил: спасибо за доверие. Низкое спасибо!
«Упрямый, горячий, а все-таки искренний, — думал Трофимов. — Силы на него не зря потрачены. А сколько башкирских джигитов, как Кулсубай, ошибались и тоже вернулись к нам!»
Чтобы успокоить разбушевавшегося Кулсубая, он спросил официально:
— Когда ваш полк отправляется на фронт?
— Телеграмма придет, и погрузимся в эшелоны, поедем.
— Но эскадроны-то готовы?
— Видишь, Михаил, личный состав собран, оружие и кони имеются по штатному расписанию, — спокойнее сказал Кулсубай, — но опытные джигиты еще на фронте, в Сибири, в Туркестане, а у молодых парней мякина в голове.
— Загит займется и дисциплиной, и политическим воспитанием новобранцев, — обнадежил Трофимов.
— Потому я за него и ухватился…
14
В конце апреля в Башкирской республике произошли знаменательные перемены. Заки Валидов, вызванный в Москву для объяснения своего раскольнического поведения, обратно в Стерлитамак не вернулся. Артема и Самойлова отозвали в распоряжение ЦК партии. Уполномоченным ЦК был назначен Трофимов. Обком партии был укомплектован авторитетными и опытными коммунистами.
В Кэжэнском канткоме партии Трофимов оставил вместо себя Хисматуллу.
Башревком с устранением Заки Валидова не согласился, в Москву полетели гневные телеграммы: «Верните Валидова!.. Оторвать Заки от Башкирии все равно что Ленина отлучить от России…» Однако Москва знала цену и Валидову, и уцелевшим ревкомовцам.
Националисты поспешно собирали силы. Сафуана Курбанова перевели в Башревком, а председателем Кэжэнского кантревкома назначили Нигматуллу Хажигалиева.
Сафуан перед отъездом в Стерлитамак завернул к Хисматулле, был он полупьяным и развязным по обыкновению, на нового секретаря канткома посматривал покровительственно.
— Что-то не видать тебя совсем? Хозяин кантона, как же! Считаешь непристойным заглянуть в гости.
Хисматуллу даже не рассердила эта болтовня — усмехнулся.
— Нет времени, занят круглые сутки, я ведь в канткоме и председатель, и секретарь, и писарь. А в аулах коммунистов раз-два — и обчелся. При товарище Трофимове…
— Возблагодарим аллаха за то, что выдворил Трофимова в Стерле! — набожно воскликнул Сафуан. — Там мы с ним справимся!
— Здесь не справились, а там тем более силенки не хватит, — охотно заверил его Хисматулла. — И учти, что он тебя и Нигматуллу знает как облупленных.
— Русские… — Сафуан взвизгнул.
— Русские рабочие своим хлебом поделились с башкирской беднотой, спасли от голода кэжэнские аулы! — серьезно сказал Хисматулла. — Да разве башкиры теперь откажутся от Артема и Трофимова?
— Ну ладно, ладно, — сморщившись, заныл Сафуан, — не станем зря спорить!.. Пришел к тебе с просьбой. Уезжаю, слезно прошу: не живи с Нигматуллой как кошка с собакой. Он веселый джигит. Оба вы мусульмане. Работайте дружно! Думайте о благе башкирского народа. Если объединить башкирскую автономию с исламом, то республика начнет процветать!
— Не согласен!
— А работать рука об руку с Башревкомом согласен? — наседал Сафуан.
— С валидовским ревкомом не согласен, с коммунистическим — от чистого сердца!
— Тогда пеняй на себя, мырдам, — печально вздыхая, сказал Сафуан. — Несдобровать тебе, если не сдружишься с Нигматуллой.
Угрозы Сафуана были не напрасными: через несколько дней Хисматуллу, выходившего вечером из канткома партии, обстреляли. Наемный убийца то ли плохо прицелился, то ли вздрогнул от страха, но пуля, скрипнув над головой Хисматуллы, разбила стекло в окне. С фронтовой сноровкой Хисматулла упал на землю, выхватил револьвер, выстрелил наугад в темноту.
Гульямал он не сказал об этом, не желая ее пугать. Заговорщики тоже молчали.
На следующей неделе разбойники напали на хлебный обоз, похитили тридцать два мешка муки. Ямщики после этого ходили пьяные по базарной площади Кэжэна, слезно жаловались, что защищаться было несподручно: у разбойников винтовки, лица обмотаны шарфами, а на шапках и шлемах красные звезды, как у красноармейцев.
Нигматулла с восторгом ухватился за эту весть.
«Не он ли ее и сочинил? — раздумывал Хисматулла. — И похищение хлеба, бесспорно, устроено джигитами Нигматуллы!»
— Слышали? Слышали? — жадно спрашивал Нигматулла жителей поселка. — Хвастаются, что помогают хлебам башкирам, а сами же грабят, вырывают последний кусок изо рта ребенка! Да если они не могут охранять обозы, обеспечить порядок, то я сам с конвойной ротой возьмусь за это дело, выставлю стражу у складов «Башпомощи», проверю их бухгалтерию.
И действительно, в базарный день Хисматулле позвонили из ЧК, сказали, что красноармейцы конвойной роты заняли почту, склады оружия и продовольствия, дом кантревкома; на перекрестках расставлены пулеметы; распоряжается всем Нигматулла, разъезжает по улицам на высоком рыжем жеребце, сулит божьи кары коммунистам и русским, обещает сбить замки с дверей складов и выдать башкирам зерно — на семью мешок. За Нигматуллою идет толпа пьяных, орут песни, сыплют бранью, бьют стекла в окнах кантонных учреждений.
— Эй, товарищ!..
Но трубка всхлипнула, связь оборвалась, и Хисматулла понял, что конвойцы выключили телефонные аппараты.
В распоряжении Хисматуллы были чекисты и милиционеры, но не все: его не раз предупреждали, что в кантонной милиции хозяйничают валидовцы.
Добежав благополучно до дома ЧК, Хисматулла велел послать вестового на завод, в партийную ячейку, с извещением о мятеже: пусть коммунисты-рабочие хоть с охотничьими ружьями, но поскорее стягиваются на площадь, — а сам без шинели, без шлема пошел искать Нигматуллу.
Раздвигая боками коня солдат, сбежавшихся жителей, Нигматулла выехал вперед; лиловый, с багровыми прожилками глаз жеребца безучастно разглядывал Хисматуллу, жаркое дыхание жгло ему лицо.
— Нигматулла-агай, ты чего задумал? Предупреждаю о политической ответственности! — с полным самообладанием произнес Хисматулла.
— Я со своим народом вышел! — рявкнул Нигматулла. — Покорись народу! На колени, отступник!.. — Плеть в высоко поднятой его руке подпрыгивала и содрогалась. — Джигиты конвойной роты подчиняются ревкому, а не русским коммунистам!
— Вот и прикажи им возвращаться в казарму!
— Я-то прикажу, да они не послушаются, — пожаловался лицемер. — Не я, мырдам, это все затеял, джигиты сами пошли против советской власти и прихватили меня с собою.
Неожиданно из толпы послышались выстрелы, но, видно, подручные Нигматуллы хотели на первых порах попугать Хисматуллу и чекистов — пули протянули в вышине звонкие паутинки, с треском и скрежетом разбили стекла в соседних домах.