— Атаман! Хажиахмет-агай, я убежал от коммунистов! — выпалил Нигматулла, умоляюще глядя на конокрада. — Помоги мне прогнать коммунистов из Кэжэнского кантона. Избавимся от них — откроем прииск на Юргашты. Я знаю такие заветные места, где золото можно вычерпывать ковшом. Доходы пополам.
Хажиахмет недоверчиво качнул головою.
— Ты уверен, что советская власть разрешит нам открыто добывать золото?
— Ну, сколько успеем, столько и намоем под шумок.
— А кто работать станет?
— Об этом не беспокойся! Твои джигиты будут только сторожить прииски, следить, чтобы песок не разворовывали. Рабочие найдутся! Из своего аула я пригоню мужиков, как овец.
— Не ты пригонишь, а мои джигиты пригонят! — догадался атаман. — Нет, такое ремесло не по мне.
Нигматулла растерялся: он не ждал, что Хажиахмет откажется от выгодной сделки.
— Почему же ты отказываешься? Запас кармана не тянет. Золотишко всегда пригодится.
— Канительное дело! — определил Хажиахмет, недолго раздумывая. — Надо шахту осушить — раз, надо песок к реке возить — два… Тем временем и в Стерле, и в Оренбурге о нашей затее узнают и пришлют карательный отряд. Нет, я люблю за одну ночь разбогатеть!
— Помоги освободить Кэжэнский кантон от большевиков, — упавшим голосом попросил гость.
— Какая мне-то от этого польза? Я живу на отшибе, в своем краю. И отсюда никуда не уйду! Хочешь — оставайся со мною. Ради дружбы с твоим отцом я принимаю тебя побратимом, — торжественно произнес Хажиахмет. — Быстро разбогатеешь!
— Воровать будем?
— Разве я вор? — обиделся атаман. — Вор лезет в карман прохожему, через окно забирается в чужой дом. Я занимаюсь конным промыслом! Коннозаводчик!
Нигматулла спохватился: ссориться с атаманом он не собирался.
— Прости, агай, я хочу сказать, что баи перевелись, где же мы найдем табуны?
— В такое баламутное время можно без труда налететь на станцию и ограбить товарный поезд.
Нигматулла в улыбке показал прокуренные, коричневые зубы.
— Такое предприятие мне по душе, но необходимо нам создать вместо твоего отряда «Народную Красную армию».
— Это еще зачем?
Гость обтесался в Стерле, около Заки Валидова и Юмагулова, и перенял от них хватку обмана и демагогии.
— В аулах Красную Армию уважают, красноармейцев любят, — хитро добавил он. — Легче нам под красным флагом будет орудовать.
— Аха-аха! — от души расхохотался атаман. — Ну, малай! Башковитый какой джигит!
В дом степенно вошли приближенные атамана, но не садились, ожидая приглашения.
— Джигиты-и! — прокричал развеселившийся Хажиахмет. — Сим объявляю, что отныне существует «Народная Красная армия», я ее главный командир, командарм, а не атаман, мой заместитель Хажигалиев Нигматулла, а вы все члены штаба армии. Столица — аул Балышлы. Мы начинаем войну за освобождение Башкортостана и Урала от русских коммунистов!..
Конокрады молчали, не зная, то ли кричать «ура», то ли затянуть похоронную песню. Выручил их горбун, знавший нрав атамана:
— Мы согласны, согласны, агай! Как ты повелел всемилостиво, так мы и поступим. А сейчас милости прошу к трапезе! — Он повернулся к очагу, откуда несло ароматным душком вареного конского мяса. — Сестрица, выложи мясо в чашки!
Гульмадина огрызнулась из-за занавески:
— Не стану ходить при госте растрепой! Хоть разок приоденусь и выйду нарядной. У тебя руки не отвалятся самому выложить мясо, вон чашки стоят!
Горбун молча повиновался, наполнил доверху круглые деревянные чаши — табак — кусками мяса, окутанными дразнящим аппетит паром, поставил их на нары, на расстеленную скатерть-ашяулык.
— Прошу, агай!
Почетного гостя Нигматуллу с поклонами усадили на мягкую подушку, атаман тоже подложил под себя подушку, джигиты расселись кто куда на нарах.
Хажиахмет вымыл руки под кумганом, который держал над медным тазом горбун, вытер их расшитым полотенцем и нетерпеливо потянулся за лакомым куском весом в пять-шесть фунтов — за шейной частью.
— Бисмиллахирахман-ы-ра-хи-и-и-и-им! — затянул горбун, и все присутствующие подхватили молитву.
Нигматулла руки вымыл, но к угощению не притронулся.
Удивленный атаман облизал янтарные капли жира с пальцев, взял из чашки большой сочный кусок нежного мяса, сунул гостю.
— Ешь, кустым, то, что на скатерке, и не спрашивай того, чего не подали.
Нигматулла поклонился в знак признательности, но и на этот раз не начал есть, а вытащил из плетеной сумки, принесенной в дом из тарантаса дегтярем, пять бутылок, поставил аккуратно, благолепно на скатерть.
— Примите скромный гостинец!
Хажиахмет зубами вытащил деревянную, обмотанную тряпкой пробку, понюхал и с удовольствием вдохнул спиртной дух крепчайшего деревенского самогона.
— Вот это гостинец! Ай, какой гостинец! Спасибо, брат! Не зря вчера чесался мой нос! Ну, теперь дело пойдет веселее.
Конокрады довольно переглядывались, подталкивали друг друга локтями.
Хажиахмет заправил бульон в маленькой деревянной чаше коротом — домашним сухим острым сыром, выпил единым духом, крякнул лихо и наполнил ее самогоном.
— За ваше здоровье! За исполнение желаний! За жизнь богатую и привольную!
Чашка обошла круг два раза, джигиты кланялись атаману и гостю, высасывали, не поморщившись, самогон до дна и еще усерднее глотали мясо. Языки развязались, поднялся бессвязный гомон, посыпались соленые шутки.
Откинув занавеску, выплыла принаряженная и нарумяненная-набеленная Гульмадина, встреченная гулом восхищенных возгласов:
— Батша бисэ![55]
— Хай-хай, красавица!
— Зря молодость губила с Хажисултаном-баем!
У Гульмадины черные волосы были разделены прямым пробором и заплетены в две косы, в каждой косе алая лента, а к затылку еще прикреплена широкая лента с серебряными монетами. Высокую грудь прикрывал хикал,[56] украшенный сердоликом и серебром. Платье длинное, с оборками, из-под подола дразняще выглядывают стеганые сапожки на каблучках; казакин бархатный, с золотым шитьем; на руках золотые тяжелые браслеты, на пальцах золотые перстни с алмазами — так искры и сыплются.
Помолодела красавица от наряда, от румян-белил, от драгоценностей лет на десять…
«Подарки Хажиахмета! — позавидовал Нигматулла. — Целое состояние на себя навесила!»
Подсев к атаману, Гульмадина прижалась к нему, пила самогон из чашки вместе с ним, хихикала, но и Нигматулле строила глазки.
Гость завозился беспокойно, не зная, принимать ли всерьез заигрывание красавицы или отшутиться.
Однако атаману баловство любовницы не понравилось, цепкими, как клещи, пальцами он ущипнул ее за пухлый зад, рявкнул:
— Знай свое место, сука!
Гульмадина взвизгнула, шлепнула атамана по руке, но не обиделась, не ушла, и Нигматулла понял, что красотка видывала и не такое унижение, что деваться ей уже некуда.
Атаман тянул самогонку уже не из чашки, а из горлышка бутылки; на его шее ходил кадык, в горле булькало.
Вдруг горбун, зловеще сверкая бельмом, запел неожиданно чистым, юношеским звонким голосом, и конокрады, взявшись за руки, раскачиваясь, грянули за ним:
Тридцать два нас, тридцать два!
Каждый — сорвиголова.
Совершили мы налет
На кладовку — съели мед.
Захватили мы подвал —
Каждый что-нибудь да взял.
Скакунов угнали мы,
Богачами стали мы.
Бесшабашный мы народ!
Жаль, в любви нам не везет.
Пели, гуляли до вечера, тут же, на нарах, на полу, застеленном половиками и кошмами, уснули.
Затемно поднялся горбун, чтобы навести в хозяйстве порядок, обошел на цыпочках дом и за занавеской наткнулся на Гульмадину, крепко храпевшую на перине в обнимку с Нигматуллой.
«Атаман увидит — прольется кровь!»
Горбун с трудом растормошил Гульмадину, наконец она раскрыла заплывшие глазки, заученно улыбнулась, вылезла из объятий гостя, прикрылась платьем и ушла в сени.
Все обошлось благополучно, горбун с удовлетворением перевел дыхание и начал будить атамана на нарах.
Через полчаса конокрады и Нигматулла поехали в аул опохмеляться и, кстати, открыть там штаб «Народной Красной армии».
17
На фронте башкирский полк Кулсубая был включен в Отдельную башкирскую бригаду. В полку были добровольцы Кэжэна, но и оренбургские красные казаки, а это Кулсубаю не правилось: в тайне души он все еще видел себя предводителем башкирского войска, хотя никому, даже своему комиссару Загиту Хакимову, об этом не заикался.
Бригада готовилась к наступлению. Вернувшись с начальником штаба от комбрига, Кулсубай сказал ему:
— Пиши распоряжения, а я проедусь по переднему краю.
— Опасно одному в незнакомых местах, агай! А ночи здесь темные.
— Не бойся, я уже запомнил тропы!
К западу от деревни лежали мелкодонные озера и топкие болота, а правее протяжно шумел сосновый бор. Кулсубай остановил коня, вгляделся в темноту. Наверное, поляки чувствуют себя в полнейшей безопасности, прикрывшись болотами, озерами, лесами. На своей земле и воробей храбрится!.. Его джигиты, словно беркуты, налетали на колчаковцев в предгорьях Урала. Не осрамятся ли они здесь, среди болот? И сможет ли он, командир, маневрировать на озерных перешейках со своими джигитами?
Сине-белый туман становился все гуще, плотнее, разливался широкими волнами, затопляя деревню, болота, озеро, дороги. На вражеской стороне стояла глубокая тишина — только комары звенели.
А в родном Башкортостане уже светает! Сакмаевцы ушли с табунами, стадами на джяйляу. Благословенные, милые сердцу края! Полчища Колчака и Дутова разгромлены, но почему же не приходит в Башкирию успокоение? Загит всегда утверждает, что мир просторен и всем народам Урала и Башкирии хватит земли и богатства. Кулсубай признал, что это справедливо. Чего же тогда не хватает заправилам Башревкома? Бодливой корове бог рог не дает… Силенки у них, у башревкомовцев, нет, а пыжатся, кичатся, — хуже всех от этого башкирскому народу.