В первом же бою тачанки, запряженные тройками сильных лошадей, вырвались по сигналу Кулсубая на фланг и скосили пулеметным огнем шеренги «зеленых».
Вечером в стане мятежников воцарилось беспросветное уныние. Нигматулла и Сафуан уединились со своими телохранителями, улеглись у костра и в ожидании ужина курили и рассуждали.
— Дела скверные, — сказал наконец Нигматулла. — Мы этого шайтана не осилим.
Сафуан тоже ясно видел, что шайтана Кулсубая с его девятью сотнями победить невозможно, и осведомился:
— А что же делать?
— Уносить ноги подобру-поздорову.
— А друзей оставить в беде?
«Это ты, лицемер, готов положить жизнь свою за друзей?..» — подумал с омерзением Нигматулла и проворчал:
— Сдались тебе друзья «зеленые»!.. Ты им не нужен, и они тебе не нужны! Если еще раз попадем в лапы Кулсубая, то уж нам несдобровать! Айда этой же ночью на коней — и в степи.
— И Хажиахмета бросим?
— Нынче надо беречь свою голову! А хочешь целоваться со своим конокрадом Хажиахметом, то оставайся, не неволю! — отрезал по-своему честно Нигматулла.
Сафуан для приличия поломался, но тут же велел своим парням седлать лошадей.
Этой же ночью беглецы, соблюдая всяческую предосторожность, покинули лагерь «зеленых» и направились на юг, в киргизские степи, но в темноте запутались и наскочили на дозор, то ли джигитов Кулсубая, то ли «зеленых».
Шальная пуля выбила Сафуана из седла.
Нигматулла, не страшась свистящих и гудящих вверху и по сторонам пуль, слез с коня, взял золотые часы из кармана бешмета Сафуана, выломал два золотых зуба из его нижней челюсти, прихватил и саблю в выложенных уральскими самоцветами ножнах, и револьвер, велел своему телохранителю вести в поводе за собою коня Курбанова. На первом же привале, в мутной полутьме рассвета, он обследовал седельные сумки, нашел мешочки рассыпного золота, одарил и своих, и сафуанских джигитов, но добрую половину присвоил.
В этот же день «зеленые» были окружены отрядом Кулсубая и полностью уничтожены. Главари Рогалеев, Крысин, Зайнуллин, Хажиахмет Унасов по приговору военно-полевого суда были расстреляны.
Но где же Нигматулла? Кулсубай велел своим джигитам прочесать все хутора, заимки, леса, рощи, овраги. Нигде не отыскался след Нигматуллы. Кулсубай места себе не находил от досады.
«Где же бродит Нигматулла-вор, Нигматулла-предатель? Или к басмачам убежал в Бухару, в Хиву? Нет, так далеко он ни при каких обстоятельствах не успел бы умчаться! Значит, где-то спрятался в наших же краях и ждет весны, чтобы опять разбойничать и убивать коммунистов. Я должен поймать его сейчас…»
Через несколько дней к Кулсубаю в лагерь приехал из аула Султангали, по-обычному услужливый, вкрадчивый, немногословный; всем командирам он кланялся в пояс, с красноармейцами шутил. Кисет его, шитый шелками, был набит мелкорубленой самосадной махоркой, и он щедро угощал всех курильщиков. К тарантасу сзади была привязана кобылица, упитанная, холеная.
— Прими подарок, прославленный полководец башкирского народа! — с поклонами указал на лошадь Султангали. — Откармливал овсом двойной очистки. В телегу ни разу не запрягал, чтоб не потела и не испортила по́том вкуса мяса.
Кулсубай не отказался от приношения.
— Слава аллаху и твоему воинскому дару! — продолжал льстить Султангали. — Все бандиты в Кэжэнском кантоне истреблены. В аулах спокойно, мирно. Базары шумят.
— А Нигматулла? — хмуро спросил Кулсубай; он был недоволен собою, своей нераспорядительностью.
— А Нигматулла уехал в Бухару, к Заки-эфенде!
— Откуда ты знаешь?
— Я не знаю, а думаю, — находчиво сказал Султангали, — здесь ему никто не подаст куска хлеба.
— Так уж и не подаст!.. Враги советской власти не перевелись, кустым. И не забывай, что у Нигматуллы осталось золотишко.
Султангали спохватился:
— Нет, Кулсубай-агай, я признаю, что в свое время был в приятельских отношениях с Нигматуллой, пока не разобрался в его уме-разуме! И с тех пор — как ножом! Раз и навсегда!.. — Он рубанул наотмашь правой рукой перед собою. — Враг советской власти — мой враг!.. Придет Нигматулла в мой дом, свяжу и вызову милиционера.
— Похвально, похвально, — буркнул Кулсубай, еще не зная, верить или не верить Султангали.
В избу, где помещался штаб и где остановился Кулсубай, вошел мужчина в ватном бешмете, в барашковом треухе, но с военной выправкой, бросил на гостя быстрый пытливый взгляд, наклонился и что-то шепнул командиру.
— Извини, кустым, но мне надо поговорить тайно с моим начальником разведки, — сказал Кулсубай смущенно. — Конечно, ты за советскую власть…
— Не беспокойся, агай, я понимаю, что такое военная тайна, — заулыбался Султангали. — Схожу посмотрю, как разделывают кобылицу на мясо, чтоб выбрать тебе самые лакомые куски!
И на цыпочках, с выражением преданности на лице, удалился.
За трапезой Кулсубай нахвалиться не мог нежным, сладким конским мясом, но от самогона, привезенного Султангали, отказался. Сидел у скатерти на нарах Кулсубай бодрым, пружинистым, как перед боем. Насытившись, вымыв руки под кумганом, он спросил гостя в упор:
— Поедешь со мною на особое задание?
— Агай, с тобою в огонь и воду! — воскликнул Султангали.
— Значит, одевайся и бери верхового коня.
— А куда мы, агай, поедем?
— В дороге скажу.
Султангали навострил уши, как чуткий гончий пес.
«Кулсубай мечется, как кот, наступивший на угли! Что это с ним? Не иначе, как выследил Нигматуллу».
Отобрав из своей личной охраны взвод испытанных в боях, в разведке, в преследовании джигитов, одетых в полушубки, в сапогах, с винтовками, револьверами и гранатами, подвешенными к поясному ремню, Кулсубай в ночь выехал с ними в путь. Султангали держался то чуть-чуть позади него, то рядом; под ним была смирная, но могучая лошадь, взятая у коноводов.
Дорога тянулась вдоль подножия горы, потом по берегу реки, замерзшей на мелкодонье и сверкавшей пеною на перекатах. Выплывая из-за клочковатых туч, кораблик луны мчался по небосводу, и тогда каменистая, едва запорошенная снегом дорога сверкала, а цвета бутылочного стекла волны в речке отливали серебристым налетом. Кругом было тихо, дремотно, только сипло дышали лошади да лязгали подковы. Кулсубай то и дело погонял:
— Живей, джигиты!..
Через час Султангали поравнялся с ним, сказал озабоченно:
— Агай, лошади взмылены, тут в сторонке хутор, заедем и отдохнем.
— Нельзя.
— А почему?
— Дело неотложное, срочное!
— Какое же дело? Скажи. Или ты не доверяешь?
— Если б не доверял, с собою бы не взял! — убедительно сказал командир.
Дорога взбегала на отлогую гору, Кулсубай пустил коня шагом и забормотал, запел любимую свою песню «Урал»:
Смелый беркут пал, свинцом сраженный,
Никому не отдал свой Урал.
Потом он помолчал, глубоко, скорбно вздохнул и сказал взволнованно:
— Душа моя плачет, когда думаю о богатырях, погибших в сражениях за родную землю! Не пришлось им дожить до светлой полосы жизни. А ведь дай десять — пятнадцать лет мира и спокойствия — расцветет наш Башкортостан дивно, прелестно!.. Аулы заживут и зажиточно, и разумно. Школы наконец-то всюду откроют. Эх, хоть одним бы глазком увидеть эту счастливую жизнь!.. — И тут же спросил Султангали отрывисто, даже неприязненно: — Дом муллы Ахметфахрея знаешь?
— Конечно, знаю, не раз пировал в базарные дни и по праздникам!
— Вот и веди нас туда прямиком.
Подъехали к реке Яик. Лошади, учуяв влажную прохладу, забеспокоились, заметались, ржали то игриво, то с опаской.
— Кони потные, не поить! — скомандовал Кулсубай. — Перейдем на тот берег здесь, по перекату. В воду не смотреть. Если твоя лошадь споткнулась, упала, держись за хвост передней. Ехать вереницей, один за другим. Понятно?
— Понятно, товарищ командир! — дружно ответили джигиты.
Собственно, они были до того тренированные, что могли с завязанными глазами и перейти вброд, и переплыть любую реку, и ночью, и в мороз, но им было сейчас приятно, что командир заботится о них по-отечески.
Кулсубай натянул поводья, и его конь, хрустя льдом у берега, вошел в воду; сильная студеная волна ударила ему в живот, и мышцы коня напряглись, натянулись, как жгуты. Кулсубай бросил поводья и держался за гриву, и умный конь чувствовал кровь хозяина, пульсирующую в его теплых пальцах, и смело шел, обходя камни, даже подводные; на середине вода доходила до седла, и всадник высоко задрал ноги… И-эх, друг четвероногий! Сколько походных дорог с тобою исхожено, от скольких бед ты меня спасал!
Светало, небо было белесое, мутное. Стволы деревьев по обеим сторонам дороги выделялись выпукло, отчетливо, а не слитно, как ночью. Как только выехали на опушку, так наткнулись на кладбище, обнесенное низкой, сложенной из камней оградой. Дальше тянулась одной улицей деревня, неприметная еще, плоская, — трубы не дымили, в домах ни огонька. Минарет мечети остро вонзился в низко плывущие тучи.
— Где дом муллы Ахметфахрея? — Кулсубай остановил мокрого, продрогшего коня.
— Рядом с мечетью.
— Веди разведчиков туда, а я окружу с джигитами дом с огорода и переулка. Нигматулла прячется в этом доме! — сказал Кулсубай.
У Султангали от неожиданности лязгнули зубы.
— Агай, вранье! Нигматулла давно удрал к басмачам!.. Ты осрамишься сам и опозоришь своих джигитов, — запинаясь, выдавил из себя Султангали.
— Мои разведчики не ошибаются.
— Мне-то что!.. Не верю я, что Нигматулла остановился у муллы.
— Эй, парни, часовых у дома снять бесшумно! — не слушая его, приказал Кулсубай.
Султангали извивался, как перерубленный лопатой червяк.
— Агай, пусти меня одного в дом, я уговорю Нигматуллу смириться и поднять руки вверх. Ты, агай, возвеличишь свое имя, взяв живьем бандита Нигматуллу.
— Мне величие не надобно! Хочу, чтоб в моем Башкортостане перевелась подобная нечисть… А ты не отходи от меня, — предупредил он Султангали.