— Горы превыше Урал-тау разделяют башкирский народ и башкирское правительство! — не уступал гость. — И народ, сбросивший вместе с русскими братьями Николая-батшу,[14] не подчинится ханам из оренбургского Караван-сарая… — Он поднялся. — Пора в дорогу, агай.
У Кулсубая ёкнуло сердце.
— Неужели расстанемся врагами?
— Это от тебя зависит, агай! — повел плечом гость. — Мы дружили, мы верили друг другу… Э!.. — Он махнул рукою и быстрыми шагами вышел из избы.
Долго Кулсубай стоял молча на пороге, смотрел в лесную темнеющую чащу, скрывшую Хисматуллу, и тяжело было у него на душе.
А вечером приехали верхами Мазгар-мулла и адъютант Музафар, вручили Кулсубаю пакет из Оренбурга: правительство приказывало прапорщику-эфенде заново преобразовать башкирский эскадрон полка Антонова в отряд особого назначения и вести джигитов в Караван-сарай.
— Ехать? Меня не арестуют? — спросил, растерявшись от неожиданности, Кулсубай.
— Не думаю. — Мулла почесал бороду. — А за что? Скандал с Шаяхметом, поди, забыли. Ушел ты от русского полковника. Заки-эфенде обрадуется, что у него войска прибавится: дружный, отлично вооруженный отряд лихих наездников.
И Кулсубай повел отряд в Оренбург. У Караван-сарая на него набросились джигиты личной охраны Валидова, стащили с седла, отвели в темницу.
Пророчество муллы не сбылось.
7
Партизаны Хисматуллы продолжали жить на хуторе. Однажды часовой доложил, что болотом, кустами крадется хромоногий незнакомец.
— Один? Гляди в оба! Тревогу пока не объявляй!
— Слушаю.
Увязая в трясине, сильно кренясь то в правую сторону, то в левую, неизвестный упорно пробирался к амбарам. Хисматулла, прищурившись, взглянул пристальнее и воскликнул:
— Ба! Хромой Гайзулла! Чего же он по дороге не пошел? — И сам себе ответил: — Боялся угодить в казачью засаду.
Гайзулла тяжело, прерывисто дышал; ситцевая рубаха прилипла к потной спине. Бросив окурок, Хисматулла пошел к нему навстречу.
— Здравствуй, кустым! Что случилось? Почему торопился?
Гайзулла проковылял к крыльцу, опустился на ступеньку, отдышался и сообщил обступившим его старателям и Хисматулле:
— Дела никудышные, агай! Ночью, говорят, арестованных большевиков в кэжэнской тюрьме казнят.
Ко всему привыкли, казалось бы, старатели, но тут ахнули, с ужасом переглянулись.
— Не может этого быть! Нет такого закона без суда расстреливать!.. А ты откуда узнал?
Гайзулла сидел, низко опустив голову, словно в чем-то провинился.
— У казаков полковника Антонова спросите, если мне не верите!
Хисматулла обнял парня, протянул ему кисет с крупнозернистой махоркой.
— Не сердись, мы тебе верим! А вы, ребята, не перебивайте!.. Говори, кустым, слушаем.
Нехотя, сопя от обиды, Гайзулла пробормотал:
— Знаете Талху, приемного сына Кулсубая-агая?
— Это который надзирателем в тюрьме работает?
— Тот самый. Так вот, Талха прислал сперва ко мне младшего брата Сахипа, потом и сам приехал, — допытывались, где Хисматулла-агай со своим отрядом. Конечно, я молчу. Откуда мне знать, где отряд Хисматуллы-агая?.. Тогда Талха заставил меня поклясться аллахом, что тайны не выдам, и велел идти к тебе, Хисматулла-агай, звать на помощь.
— Почему же Талха не искал своего отчима Кулсубая? Ведь у прапорщика-эфенде вооруженные всадники!
— Так Кулсубай-агай с отрядом отбыл в Оренбург! Теперь мы полностью во власти казаков полковника Антонова.
Из толпы старателей выступил Газали Аллаяров, округлив зелено-рыжие, как у филина, глаза, кивнул на стоявшего рядом долговязого парня:
— Я и мой друг Ваня Скворцов Талху знаем. Он человек достойный, серьезный. И заводские рабочие относились к нему с уважением.
— Почему же он пошел служить в тюрьму? — резонно спросил Хисматулла.
— Откуда мне знать!.. — Газали пожал плечами.
— А если он пошел в тюремщики, чтобы спасать наших? — предположил Ваня Скворцов.
Все переглянулись, но промолчали.
— А где Сахип? — обратился к Гайзулле командир.
— Наверно, у матери, где же еще! А что?
— Беги скорее в Юргашты, лови его, пока не ушел в Кэжэн, скажи, что мы освободим заключенных! — твердо сказал Хисматулла. — И пусть Талха встречает нас у пруда, на плотине, поздним вечером.
— Бегать мне непосильно, — горько засмеялся Гайзулла, — ты бы хоть довез меня в тарантасе до прииска.
— И-и-и, милый кустым, — присвистнул командир, — это у Кулсубая-эфенде в отряде джигиты на могучих скакунах, а мы пока что разжились единственной клячей, на которую вьючим пулемет «максим»!..
Грянул веселый дружный хохот, и Хисматулла понял, что душевное тягостное напряжение старателей прошло и они готовы к схватке, пойдут за ним, командиром, в огонь и воду. Улыбнулся и Гайзулла, вставая.
— Значит, придется ковылять через трясину. Ну, прощайте!
— Да мы еще увидимся, ты нас тоже встречай вечером, кустым, — попросил Хисматулла и тотчас приказал партизанам осмотреть, смазать винтовки, приготовить лапти: в них шагать и сподручно, и бесшумно.
— А после обеда ложитесь спать, чтобы бодрыми идти в поход!
Он проводил Гайзуллу до болота. «Бедняга, рубаха еще не успела просохнуть на спине!..» И обнял парня по-отцовски.
В отряде были кадровые унтер-офицеры, вернувшиеся с германской войны, и они проверяли оружие придирчиво, да и старатели добросовестно ухаживали за винтовками и берданками, — кое-кому пришлось все еще довольствоваться охотничьими ружьями.
Темнело, когда вышли в путь. Лошадь оставили на заимке дегтяря Байгужи, чтобы невзначай ржанием не всполошила часовых, и пулемет потащили на плечах по очереди. Шагали партизаны быстро, сноровисто, — ни звяканья, ни шороха, ни кашля, ни стука не слышалось в узкой мрачной расщелине извилистой лесной дороги. Заунывно прорыдал гудок кэжэнского завода, и долго перекликалось полнозвучное, гулкое эхо в погружающемся в ночное безмолвие лесу.
Хисматулла-агай выслал передовым дозором Газали Аллаярова и Ваню Скворцова. «Как нам не хватает Кулсубая, сильного, неустрашимого!.. Что за удивительный путаник! Ищет справедливости, а запутался в тенетах обмана. Печется о благе народа, но изменяет родному народу, помогает националистам!.. Столько лет дружил с Михаилом и не смог или не хотел разобраться, где правда».
Потянуло прохладой от широко раскинувшегося кэжэнского пруда; вода лежала неподвижная, тяжелая, свинцово-тусклая. Из темноты донесся осторожный свист, через минуту подошли дозорные и Талха в суконном картузе, надвинутом на переносицу, в ватном пиджаке. Не здороваясь, чтобы не тянуть время, Талха прошептал:
— Я заступаю в наряд в полночь. Завтра придет казачья сотня из Верхнеуральска. Я открою калитку в центральных воротах…
— Спасибо, кустым. Но велика ли охрана тюрьмы?
— Взвод пеших казаков. Неподалеку, в комендатуре, десятка два конных казаков.
— Надо отнять у надзирателей винтовки и револьверы.
— Да они мне сами отдадут! — усмехнулся Талха и еще ниже нахлобучил козырек картуза, будто не хотел, чтоб лицо его разглядывали подошедшие ближе партизаны.
— Значит, ровно в полночь! — наставительно сказал Хисматулла.
— В полночь! — Талха круто, по-солдатски, повернулся, зашагал по пустым, темным улицам заводского поселка. Кое-где, вероятно для порядка, лениво лаяли сторожевые собаки. Дома с закрытыми ставнями будто зажмурились от страха, прижались к земле. Тюрьма стояла на противоположном конце поселка. Талха запыхался, хотя шел ровным солдатским шагом. Остановившись, он с отвращением взглянул на мрачные корпуса за высокой кирпичной стеною. В зарешеченных окнах ни огонька, ни отблеска. На вышке часовой опустил винтовку, звонко ударив кованым прикладом о доски настила. Талха кулаком трижды постучал в большие чугунные ворота. В калитке распахнулось окошечко, надзиратель всмотрелся и залязгал ключами, узнав Талху.
Дежурный офицер, выслушав рапорт явившегося на дежурство надзирателя, зевнув, отмахнулся от Талхи, — дескать, иди в свой третий корпус да не дрыхни на посту, а то…
Талха пересек двор, своим ключом отомкнул дверь с двойной железной решеткой и вошел в узкий коридор. Дремавший на табуретке надзиратель вскочил при грохоте запираемой двери и виновато сказал:
— В сон клонит. Нет ли закурить?
Талха протянул ему кисет с махоркой.
— Загляну в девятую камеру, к политическим! — И снял с гвоздя связку тяжелых ключей.
— Да они дрыхнут давно.
Но заключенные не спали, а едва Талха широко распахнул дверь, быстро, молча плотной лавиной вырвались из камеры, отняли у растерявшегося надзирателя револьвер — Талха сам отдал им наган — и разбежались по двору. Дежурный офицер не успел подняться с дивана, как его смяли, связали веревками. Талха размеренно подошел к воротам, ткнул кулаком испуганно отшатнувшегося надзирателя, открыл калитку, и Ваня Скворцов, Газали Аллаяров с партизанами стремительно промчались в казарму, где после дежурства отдыхали казаки.
— Ни с места! Руки вверх! — подняв гранату, гаркнул во всю силу легких Скворцов.
Газали и партизаны в упор наставили винтовки на скатившихся с нар, прижавшихся к стене казаков. Мгновение — и их затолкали в соседнюю, без окна, кладовку, задвинули засов на двери.
— Взять все винтовки из пирамиды! Собрать револьверы, сумки с патронами, гранаты! — командовал Газали.
Талха и примкнувшие к партизанам надзиратели тем временем открывали камеры в других корпусах, выпускали всех заключенных — и политических, и уголовников. В глубине души Талха не был уверен, что справедливо спасать от возмездия воров и конокрадов, но размышлять было поздно.
Часовой на вышке услышал лязганье засовов, крики, гуденье чугунных лестниц под ногами бегущих арестантов и трижды выстрелил, подняв тревогу. Хисматулла с группой старателей с пулеметом «максим» занял удобную позицию на пригорке у тюрьмы. Короткая очередь — и часовой рухнул с вышки. И все-таки выстрелы донеслись до комендатуры, а там, как видно, часовые не дремали на посту… Из калитки, как из промоины в плотине, выталкивались, выскакивали заключенные, пригнувшись, шмыгали в переулки, рассыпались по огородам. Земля вдруг застонала от могучего топота копыт казачьей лавы, и Хисматулла велел повернуть пулемет им навстречу. Пулеметные пули со скрипучим бормотаньем вонзились в темноту, и казаки шарахнулись с дороги, ибо в конном строю атаковать «максим» опрометчиво… Постреляв для острастки, пронзительно пересвистываясь, гикая, казаки повернули вспять, скрылись за поселком.