– Стыдно, Хитклиф, очень стыдно! – отвечала я. – Наказывать злых людей – Божий промысел, а мы должны учиться прощать.
– Ну уж нет, Бог не получит от этого такого удовольствия, как я, – воскликнул он. – Только бы придумать наилучший способ! Оставь меня, и я до чего-нибудь обязательно додумаюсь. Когда мои мысли о мести Хиндли – я не чувствую боли.
Впрочем, мистер Локвуд, эти истории вас, наверное, совсем не занимают. Уж и не знаю, что на меня нашло сегодня, раз я так разболталась. Ваша каша остыла, и у вас глаза слипаются. Я могла бы рассказать вам про Хитклифа и гораздо короче.
Итак, добрая миссис Дин перебила этими словами саму себя, поднялась и начала складывать шитье, но мне было буквально не двинуться от тепла камина и спать вовсе не хотелось.
– Посидите еще со мной, миссис Дин, – взмолился я. – Ну хотя бы полчасика! Вы правильно сделали, что рассказываете вашу историю со всеми подробностями. Только так мне и нравится. Продолжайте, пожалуйста, столь же неторопливо. Мне более или менее интересны характеры всех, о ком вы рассказываете.
– Но часы уже бьют одиннадцать, сэр!
– Не важно. Я не привык ложиться рано. Могу в час ночи отойти ко сну, или даже в два, потому что встаю не раньше десяти.
– Не раньше десяти? Неправильно это, сэр, так самое лучшее время утром пропустите. Тот, кто половину дневной работы до десяти не переделал, может и со второй половиной не управиться.
– Да садитесь же обратно в ваше кресло, миссис Дин, потому что завтра я точно раньше полудня не встану. Сдается мне, что завтра меня будет терзать жестокая простуда.
– Надеюсь, нет, сэр. Позвольте мне только пропустить в моем рассказе годика три, когда миссис Эрншо…
– Нет, нет, ни в коем случае! Представьте себе, миссис Дин, вот вы сидите в одиночестве и перед вами на ковре кошка вылизывает своих котят. Так стоит ей пропустить хотя бы одно ушко у одного котенка, и вас это вдруг выводит из равновесия…
– Какое праздное времяпрепровождение, позволю заметить, сэр!
– Да нет же, весьма деятельное. Вот и у меня сейчас такое настроение. Поэтому продолжайте ваш рассказ со всеми возможными подробностями. Только представьте себе узника в темнице и обитателя коттеджа, и еще представьте себе паука – каким ценным он будет для заключенного, если вознамерится свить паутину у того в камере. А для жильца паук в доме – только досадная помеха. Так и люди здесь мне чрезвычайно интересны. Они живут более естественной жизнью, больше погружены в себя, меньше в них поверхностного, наносного, ненужной шелухи. Мне уже кажется, что я влюбился в этот край, хотя совсем недавно искренне считал, что нельзя и года прожить на одном месте. Это как поставить перед голодным одно блюдо, дать ему насытиться им и оценить его по достоинству. Или же подвести его к столу со всеми изысками французской кухни – удовольствие от такой еды будет у него не меньшим, но каждое кушанье останется в его памяти лишь мельчайшей частью целого.
– Да мы тут такие же люди, как и все прочие, если узнаете нас получше, – безыскусно отвечала миссис Дин, кажется, пораженная моими рассуждениями.
– Простите меня, мой добрый друг, но вы сама – наилучшее подтверждение моим словам. Говорите вы совсем не как провинциалка, ну, может быть, за исключением пары местных словечек, проскользнувших в вашей речи. И манеры у вас вовсе не такие, как у вашего сословия. Уверен, вы в своей жизни предавались размышлениям гораздо чаще и больше, чем это свойственно слугам. А все потому, что волей-неволей развивали свои мыслительные способности, не подвергаясь глупым городским соблазнам.
Миссис Дин рассмеялась:
– Да, я почитаю себя женщиной разумной и сдержанной, но вовсе не потому, что всю жизнь прожила на этих холмах, любуясь на одни и те же лица и сталкиваясь с одними и теми же поступками. Просто меня смолоду держали в строгости, а от строгости и пошла мудрость. Кроме того, я много читала, гораздо больше, чем вы могли бы подумать, мистер Локвуд. В библиотеке этого дома не осталось книг, куда бы я не заглянула, и – самое главное – откуда бы я чего-нибудь не вынесла, кроме, конечно, книг на греческом и латыни, да еще на французском. Но я даже эти языки могу отличить друг от друга – а от дочери бедняка трудно ожидать большего. Ну да ладно, мистер Локвуд, если вы хотите, чтобы я и дальше рассказывала, как деревенские кумушки, со всеми подробностями, то лучше мне продолжить. Вместо того, чтобы пропустить три года, я расскажу вам о том, что случилось с нами следующим летом – летом 1778 года, то есть почти двадцать три года назад.
Глава 8
Утром прекрасного июньского дня родился первый малыш, которого я выпестовала, и последний в старинном роду Эрншо. Мы убирали сено на дальнем поле, когда девчонка, которая обычно приносила нам завтрак, прибежала на час раньше. Она неслась через луг и по дороге, выкликая мое имя.
– Какой чудный карапуз! – выпалила она. – Самый красивый младенец на свете! Но доктор считает, что хозяйке не оправиться, ведь у нее много месяцев была чахотка. Я сама слышала, как он сказал мистеру Хиндли: «Теперь, когда ее ничего здесь не держит, она не доживет до зимы». Тебе господин велел тотчас идти домой, ведь это ты будешь его нянчить, Нелли. Будешь давать ему сладкое молоко, заботиться о нем день и ночь. Хотела бы я быть на твоем месте: младенчик-то будет целиком на твоем попечении, когда хозяйки не станет.
– Ей и вправду так плохо? – спросила я, отставляя в сторону грабли и завязывая под подбородком ленты чепца.
– Сдается мне, она не жилица. Но держится бодро, – отвечала девочка, – ее послушать, так она надеется увидеть, как сынок ее будет расти и взрослеть. Она вне себя от счастья, ведь малыш – прямо картинка! На ее месте я бы точно не умерла: я бы от одного только его вида выздоровела, назло Кеннету. А на доктора у меня, честно скажу, зла не хватает! Тетушка Арчер принесла нашего ангелочка хозяину в залу, и у того прямо лицо засияло, а старый доктор как каркнет: «Эрншо, благодарите Бога, что ваша жена оставляет вам такого чудесного сына. Я ее как увидел, сразу понял, что долго она у нас не протянет. Готовьтесь, что зима ее доконает. Но вы особо не убивайтесь – этому горю помочь нельзя. Надо было думать, когда выбирали в жены такую тростиночку!»
– А что ответил хозяин? – спросила я.
– Да выругался, должно быть. Не знаю, я на него внимания не обращала. Только и смотрела на ребеночка! – Она опять начала восторженно описывать младенца, да так, что мне и самой уже не терпелось его увидеть. Я изо всех сил торопилась домой, чтобы принять на себя заботы о новорожденном, но в душе очень сочувствовала мистеру Хиндли. Его сердце могло вместить в себя только двух кумиров – его жену и его самого. Он обожал обоих и боготворил одного, посему я даже представить себе не могла, как он переживет потерю.
Хиндли собственной персоной стоял в дверях Грозового Перевала, когда мы пришли, и я тут же спросила:
– Как ребенок?
– Еще немного – и побежит, Нелл! – отвечал он, пряча свое смятение под улыбкой.
– А госпожа? – отважилась я задать следующий вопрос. – Доктор говорит, она…
– К черту доктора! – прервал он меня, краснея от ярости. – Фрэнсис прекрасно себя чувствует. Она будет совсем здорова уже на следующей неделе. Ты идешь наверх? Так скажи ей, что я сейчас же к ней приду, если она пообещает не разговаривать. Я ушел потому, что она болтала без умолку, а она должна… скажи ей, мистер Кеннет не велел ей напрягаться.
Я передала послание миссис Эрншо. Она была неестественно возбуждена и с какой-то лихорадочной веселостью отвечала: «Ах, Эллен, да я и двух слов не сказала, а он дважды выбегал из моей спальни в слезах. Ладно, передай, что я обещаю не разговаривать, но удержаться от смеха я точно не смогу, если он будет себя так глупо вести!»
Бедняжка! Даже в последнюю неделю ее земной жизни ей не изменил ее веселый нрав, а ее муж упорно, – нет, яростно – утверждал, что ее здоровье крепнет с каждым днем. Когда Кеннет прямо сказал ему, что медицина тут бессильна и он отказывается вводить Хиндли в дополнительные расходы своим присутствием, тот отвечал: «Я знаю, что вам нет нужды к нам больше приходить. Она здорова, вашего присутствия тут не требуется. У нее и чахотки-то никогда не было – просто небольшая лихорадка, от которой она излечилась. Ее пульс теперь такой же спокойный, как и мой, а щеки так же прохладны».
То же Эрншо повторил и своей жене, а она ему вроде бы поверила. Но однажды ночью, когда она склонилась к нему на плечо и начала говорить о том, что завтра сможет подняться с постели, на нее напал приступ кашля – но не очень сильного – муж подхватил ее, а она обвила его шею руками, по лицу ее пробежала судорога и она скончалась.
Как и предсказывала девочка-служанка, младенец Гэртон оказался полностью на моем попечении. Пока мистер Эрншо видел, что малыш здоров и не плачет, он был вполне удовлетворен. Но сам он пребывал в отчаянии. Горе его было из тех, что не находит выхода в стенаниях и жалобах. Он не плакал и не молился, наоборот – он проклинал и кощунствовал. Он клял Господа и людей и с горя пустился в пьяный разгул. Слуги не смогли долго выдерживать его самодурства и бесчинств. Вскоре в доме остались только я и Джозеф. Я не могла бросить вверенного моему попечению малыша. Кроме того, я ведь была хозяину, знаете ли, молочной сестрой[16], и мне было проще, чем чужому человеку, находить извинения его поведению. Джозеф остался, потому что держал в кулаке арендаторов и работников. Там, где вокруг творилось зло, он чувствовал себя как рыба в воде со своими вечными попреками и призывами к добродетели.
Порочный образ жизни и круг общения хозяина являли не лучший пример для Кэтрин и Хитклифа. То, как Хиндли обращался с парнем, и святого превратило бы в черта, но, нужно сказать, что в Хитклифа в это время словно и вправду вселились какие-то злые силы. Он с наслаждением наблюдал за полным падением Хиндли, который с каждым днем только подкреплял репутацию человека дикого и необузданного. Даже не могу вам описать, что у нас каждый день творилось в доме. В конце концов даже священник прекратил нас навещать, и никто из приличных людей к дому даже на пушечный выстрел не приближался. Единственным исключением стали визиты Эдгара Линтона к мисс Кэти. Ей в ту пору исполнилось пятнадцать лет, и не было крас