Признаюсь, что удар был для меня тяжелее того, который я испытала в день смерти миссис Линтон. Воспоминания прежних дней нахлынули как река и переполнили мое сердце. Я опустилась на крыльцо, закрыла лицо руками и зарыдала так, как не плачут по самым близким. Я даже позвала другую служанку, чтобы она доложила хозяину о приходе доктора Кеннета. Я не могла не спрашивать себя: «А не умер ли Хиндли Эрншо насильственной смертью?» Этот вопрос не давал мне покоя, что бы я ни делала и чем бы ни занималась, до такой степени, что я решила отпроситься из усадьбы, дабы пойти на Грозовой Перевал и отдать последние почести покойному. Мистер Линтон ни за что не хотел меня отпускать, но я красноречиво описала ему, как Эрншо лежит на ложе смерти, а рядом с ним нет ни одного друга, и добавила, что мой прежний хозяин и молочный брат имеет такие же права на мою службу, как и новый господин. Кроме того, я напомнила ему, что юный Гэртон – племянник его жены и в отсутствии других близких родственников он должен стать ему опекуном. Также прямым долгом и обязанностью моего хозяина является наведение справок о том, кому завещано имение и какие последние распоряжения сделал его шурин относительно своего имущества. Мистер Линтон был не в состоянии тогда заниматься этими делами, однако разрешил мне поговорить со своим поверенным и наконец позволил мне сходить на Грозовой Перевал. Его поверенный также был поверенным Эрншо, я нашла его в деревне и попросила пойти со мной. Законник отказался и посоветовал не связываться с Хитклифом. По его словам, Гэртон, если я уж так хочу знать правду, почти что нищий.
– Отец его оставил после себя одни долги, – сказал он. – Все имение заложено, и единственная возможность для наследника получить хоть что-то – это исторгнуть каплю жалости и снисхождения из сердца кредитора.
Когда я пришла на Перевал, то сразу объяснила, что моя задача – проследить, чтобы все прошло с соблюдением приличий, и Джозеф, который казался глубоко несчастным, заметно приободрился и обрадовался моему присутствию. Мистер Хитклиф заявил, что не видит нужды в моей помощи, однако я могу остаться и заняться устройством похорон, если мне будет угодно.
– По всем правилам, – заметил он, – тело этого болвана стоило бы зарыть на перекрестке дорог без всяких последних почестей. Я оставил его вчера вечером всего на десять минут, и за это время он умудрился запереть обе двери дома от меня и нарочно за ночь упиться до смерти! Мы утром взломали двери, когда услышали, что он хрипит, как лошадь, и нашли его на скамье, лежащим недвижно, как колода. С него можно было сдирать живьем кожу или скальп снимать – он бы не почувствовал. Я послал за Кеннетом, и тот пришел, но уже после того, как этот дурак околел. Он к этому времени был уже холодный и окоченелый, и, как сама понимаешь, хлопотать над ним было уже без надобности!
Старый слуга подтвердил рассказ Хитклифа, но вдобавок пробурчал:
– Лучше б он сам за доктором снарядился, как Бог свят! Уж я бы лучше его за хозяином доглядел… Когда я уходил, господин вроде как умирать не собирался, не было такого…
Я настаивала на приличных похоронах. Мистер Хитклиф в этом со мной согласился и позволил поступать, как я сочту нужным, но наказал помнить, что денежки на них пойдут из его кармана. Он держался в прежней жестокой и бездушной манере, не выказывая ни радости, ни печали. Было в нем только какое-то затаенное удовольствие, как будто от успешного окончания трудной работы. Лишь один раз наблюдала я на его лице нечто вроде торжества – в тот момент, когда гроб выносили из дома. У него хватило лицемерия изобразить скорбь: перед тем как идти с Гэртоном провожать покойного в последний путь, он поставил несчастного ребенка на стол и проговорил с особым смаком: «Ну, мой милый мальчик, теперь ты мой! И мы посмотрим, вырастет ли одно дерево таким же кривым, как другое, если его будет пригибать к земле тот же ветер!» Ничего не подозревавший малыш с восторгом внимал этой речи, играя бакенбардами Хитклифа и гладя того по щеке. Но я сразу разгадала зловещий смысл этих слов и резко заявила:
– Мальчик отправится со мной в усадьбу «Скворцы», сэр. Не ваш он и никогда им не был!
– Это Линтон так сказал? – осведомился Хитклиф.
– Конечно. И он распорядился, чтобы я взяла ребенка с собою, – ответила я.
– Ну хорошо, – промолвил этот негодяй, – сейчас не будем спорить, не время. Однако мне пришло в голову, что нынче, в новых обстоятельствах не грех мне заняться воспитанием молодых. Посему передай своему хозяину, что коль скоро он попытается отобрать у меня вот этого ребенка, я обязательно приведу на Грозовой Перевал своего собственного сына. Не рассчитывайте, что я уступлю Гэртона без борьбы, а уж что касается другого мальчика, то его я потребую к себе всенепременно! Не забудь передать это Линтону слово в слово.
Этого намека было достаточно, чтобы связать нам руки. Я пересказала хозяину суть угрозы Хитклифа, когда вернулась домой. После этого Эдгар Линтон, который и раньше не рвался взять племянника под свою опеку, даже не заговаривал о том, чтобы вмешаться. Сдается мне, что, если бы хозяин и решился на какие-то действия, от них вряд ли был бы прок.
Бывший жилец Грозового Перевала стал его хозяином. Он вступил во владение имением и доказал все права на него местному поверенному, который, в свою очередь, подтвердил их мистеру Линтону. Оказывается, Эрншо заложил каждую пядь своей земли в обмен на наличные деньги, – и держал этот залог не кто иной, как Хитклиф, – а полученные деньги несчастный спустил в своей безудержной страсти к игре. Таким образом, Гэртон, который должен был стать первым джентльменом-землевладельцем в округе, превратился в полного иждивенца на милости заклятого врага своего отца. С тех пор и отныне он живет в своем собственном доме на положении слуги, да только никакого жалования за это не получает. Он даже не может доказать свои права, потому что не ведает о них, и нет вокруг него друзей, которые подсказали бы ему, как его обошли.
Глава 18
Последовавшие за той горестной порой двенадцать лет, – продолжила миссис Дин свой рассказ, – оказались счастливейшими годами моей жизни. Время текло размеренно, и беспокоиться мне приходилось только по пустячным хворям нашей маленькой леди, которые изредка цеплялись к ней, как ко всем другим детям – и бедным, и богатым. В остальном же она, спустя первые шесть месяцев своей жизни, росла как крепкое деревце и научилась ходить и лепетать на своем собственном языке еще до того, как вереск второй раз зацвел над могилой миссис Линтон. Она была вся как луч солнца в одиноком доме: настоящая красавица, с темными прекрасными глазами Эрншо и белой кожей, тонкими чертами лица и золотыми кудрями Линтонов. Она казалась девочкой жизнерадостной, но не сумасбродной, с весьма пылким и стойким в своих привязанностях сердцем. Эта ее черта напоминала мне ее мать, но полного сходства не было и быть не могло, потому что Кэтрин-младшая умела быть мягкой и кроткой, как голубка, голос ее был ласков, а взор – задумчив. Никогда в неудовольствии она не впадала в ярость и не была неистовой в любви, хотя это последнее чувство оставалось у нее глубоким и нежным. Однако нельзя не признать, что были у нее и недостатки, бросавшие легкую тень на ее несомненные достоинства. Так, она могла быть дерзкой и упрямой вплоть до полного своеволия, что не удивительно: ведь такими бывают все избалованные дети, как добрые, так и злые по натуре. Если она сердилась на кого-нибудь из слуг, то тут же заявляла: «Я скажу папе!» А стоило отцу укорить ее хотя бы взглядом, она так страдала, словно он разбил ее сердце! За все ее детство он, кажется, не позволил себе сказать ей ни одного резкого слова. Он полностью взял на себя ее обучение и превращал каждый урок в забаву для ребенка. К счастью, природное любопытство и живой ум делали ее способной ученицей. Она все схватывала на лету, и ее знания делали честь ее учителю.
До тринадцати лет она ни разу не выходила одна за ограду парка. В редких случаях мистер Линтон брал ее с собой на прогулки, но удалялись они не больше чем на милю от усадьбы. Никому другому он свою дочь не доверял. Гиммертон был для нее всего лишь названием, потому что в деревню ее не пускали, а церковь – единственным зданием, помимо родного дома, порог которого она переступала. Грозовой Перевал и мистер Хитклиф в ее мире не существовали – она росла в полном уединении, но вовсе не страдала от этого. Только иногда, когда она бросала взгляд на окрестности из окна своей детской, она, как бы невзначай, спрашивала:
– Эллен, а когда мне можно будет подняться на вершины этих гор? Что там за ними – море?
– Нет, мисс Кэти, – отвечала я. – За ними другие горы, похожие на эти.
– А как выглядят эти горящие золотом скалы, когда стоишь прямо под ними? – спросила она однажды.
Ее поразили кручи Пеннистонских утесов и другие вершины неподалеку, купавшиеся в лучах закатного солнца, в то время как на все остальные части горного пейзажа уже спустилась тень. Я объяснила, что она видит всего лишь голые каменные стены, где только в расселинах достаточно земли, чтобы там могло вырасти чахлое деревце или кустик.
– А почему они еще на свету, когда здесь уже давно вечер? – полюбопытствовала она.
– Потому что они располагаются на гораздо большей высоте, чем наша усадьба, – объяснила я. – На эти скалы нипочем не вскарабкаться: уж больно они высокие и крутые. Зимой мороз приходит туда раньше, чем к нам. Даже в середине лета я, бывало, находила снег в той темной лощине на северо-восточном склоне.
– О, так ты бывала на этих утесах! – в восторге вскричала она. – Тогда и я смогу там очутиться, когда вырасту. А папа там бывал, Эллен?
– Папа сказал бы вам, мисс, – торопливо проговорила я, – что не стоит ходить в горы. Ничего интересного там нет. Вересковые пустоши, по которым вы с ним гуляете, гораздо живописнее, а уж парк усадьбы «Скворцы» – самое прекрасное место в мире!
– Но я знаю парк, как свои пять пальцев, а в горах ни разу не была, – пробормотала девочка про себя. – Как бы мне хотелось посмотреть на все вокруг с вершины самого высокого утеса! Моя пони Минни когда-нибудь домчит меня туда.