Вечером мы устроили танцы. Кэйти умоляла брата, чтобы тот выпустил Хитклифа, поскольку Изабелле Линтон не хватило партнера, но тщетно, и роль кавалера пришлось сыграть мне. Хорошенько размявшись, мы позабыли всякое уныние, и удовольствие лишь возросло с прибытием гиммертонского оркестра в составе пятнадцати человек: там была и труба, и тромбон, и кларнеты, и фаготы, и французские рожки, и даже контрабас, и это помимо певцов! Они обходят все приличные дома в округе и собирают с прихожан пожертвования каждое Рождество, и мы решили, что их выступление украсит наш праздник. После традиционных рождественских гимнов мы запросили веселых песен и мелодий. Миссис Эрншо любила музыку, и они вовсю расстарались.
Кэтрин тоже любила музыку, но сказала, что самый лучший звук – наверху лестницы, куда и удалилась; я последовала за ней. Дверь в дом прикрыли, так и не заметив нашего отсутствия, ведь народу было полно. На лестничной площадке она не задержалась, сразу пошла выше – к чердаку, где тосковал Хитклиф, и позвала его. Он упорно молчал, Кэйти настаивала и наконец убедила упрямца побеседовать через перегородку. Я позволила бедняжкам спокойно пообщаться, пока музыка не начала стихать – вероятно, музыканты решили перекусить, – и вскарабкалась по лестнице, чтобы предупредить ее. Снаружи Кэйти я не увидела, голос раздавался с чердака. Маленькая обезьянка пробралась внутрь, выбравшись через слуховое окошко в одном конце, прошла по крыше и влезла через другое окно, и мне едва удалось выманить ее обратно. Кэйти вернулась вместе с Хитклифом и настояла, чтобы я отвела его в кухню, поскольку наш второй слуга удалился к соседям, не в силах слушать «дьявольские псалмопения», как он выразился. Я сказала, что вовсе не собираюсь поощрять их проделки, но, поскольку узник ничего не ел со вчерашнего обеда, на этот раз закрою глаза и не выдам его хозяину. Хитклиф спустился, я поставила ему стул у огня и предложила много вкусного. Бедняга был болен, к еде едва прикоснулся и отверг все мои попытки его развлечь. Он поставил локти на стол, оперся подбородком на руки и погрузился в размышления. На вопрос же о предмете его мыслей мрачно ответил: «Я пытаюсь придумать, как отплатить Хиндли. Плевать, сколько придется выжидать, если в итоге мне это удастся. Надеюсь, он не помрет раньше меня!»
– Как тебе не стыдно, Хитклиф! – воскликнула я. – Дурных людей наказывает Бог, а нам следует научиться прощать.
– Вряд ли Богу это доставит удовольствие, в отличие от меня, – возразил он. – Жаль, не знаю, как получше все устроить! Оставьте меня в покое, и я все обмозгую: когда об этом думаю, не чувствую боли.
Впрочем, мистер Локвуд, я позабыла, что вас эти истории вряд ли забавляют. Надо же, совсем я заболталась: каша остыла, и вы клюете носом! Я могла бы уместить историю Хитклифа в полдюжины слов – все, что вам угодно знать.
С этими словами экономка встала и собиралась уже отложить шитье, но мне не хотелось уходить от теплого камина, и я вовсе не клевал носом.
– Сидите-сидите, миссис Дин! – вскричал я. – Побудьте со мной еще полчасика! Вы правильно делаете, что рассказываете не торопясь. Такая манера мне нравится, и вам следует закончить в том же духе. В общем, меня интересует всякий персонаж, которого вы упомянули.
– Часы вот-вот пробьют одиннадцать, сэр.
– Неважно, я не привык ложиться рано. Час или два ночи – не слишком позднее время для того, кто не встает раньше десяти.
– Зря вы так. Самый разгар утра наступает задолго до десяти. Человек, который не переделал половину дел к тому времени, рискует не справиться и со второй половиной.
– Тем не менее, миссис Дин, садитесь на свое место, потому что я намерен растянуть сегодняшнюю ночь до полудня! Чувствую, что слягу с серьезной простудой.
– Надеюсь, нет, сэр. Позвольте перескочить три года; за это время миссис Эрншо…
– Нет-нет, не позволю! Знакомо ли вам такое состояние духа, когда вы сидите в одиночестве, кошка вылизывает котенка на ковре прямо перед вами, и вы следите за процессом столь пристально, что малейшая небрежность киски – например, обойдет вниманием одно ушко – способна вывести вас из себя?
– По-моему, это ужасно праздное состояние.
– Напротив, утомительно деятельное! Так и я сейчас, посему продолжайте без промедления! Полагаю, в плане опыта люди в здешних местах обретают над горожанами такое же преимущество, как паук в узилище над пауком в сельском доме – жильцы-то у них очень разные! Впрочем, усиленное внимание обусловлено не только позицией наблюдателя. Здешние обитатели и в самом деле больше погружены в себя, чем во внешний мир с его поверхностными переменами и легкомысленной суетой. Я вполне способен представить, что мог бы полюбить эти места, хотя раньше стойко верил, что никакая любовь не стоит того, чтобы прожить на одном месте дольше года! Первое состояние похоже на то, как если бы голодному человеку принесли одно-единственное блюдо, на котором ему придется сосредоточить весь свой аппетит и отдать ему должное; второе состояние сравнимо со столом, уставленным изысканными блюдами французской кухни: возможно, едок мог бы извлечь не меньшее удовольствие из их совокупности, но для глаз и памяти каждое по отдельности – лишь крошечная частичка.
– Ах, да мы здесь такие же, как и везде, стоит узнать нас поближе, – заметила миссис Дин, несколько озадаченная моей речью.
– Прошу прощения, однако вы, мой добрый друг, убедительное доказательство обратного! За исключением пары оборотов речи, ваши манеры не несут и следа тех, что свойственны прислуге. Я уверен, вам доводилось думать много больше, чем иным из них. За отсутствием поводов растрачивать жизнь на всякую ерунду, вы были вынуждены развивать свои мыслительные способности.
Миссис Дин рассмеялась.
– Конечно, я считаю себя женщиной уравновешенной и разумной, но вовсе не потому, что живу в горах и вижу одни и те же лица, занимаюсь одним и тем же из года в год. Дело тут в жесткой дисциплине, научившей меня житейской мудрости; еще я прочла больше, чем вы можете себе представить, мистер Локвуд. В библиотеке не найдется книги, куда бы я ни заглянула и не почерпнула оттуда что-нибудь полезное, за исключением книг на греческом, латинском и французском, которые я вполне способна отличать одну от другой – разве можно ожидать большего от дочери бедняка? Впрочем, если я хочу продолжить свой неспешный рассказ в том же духе, то пора приниматься за дело, и вместо того, чтобы пропустить три года, я перейду к следующему лету – лету 1778 года, то есть к событиям почти двадцатитрехлетней давности.
Глава VIII
Погожим июньским утром появился на свет мой первый прелестный воспитанник и последний отпрыск древнего рода Эрншо. Мы занимались уборкой сена на дальнем лугу, и девочка, обычно приносившая нам завтрак, примчалась на час раньше положенного срока – она бежала всю дорогу, окликая меня издалека.
– Такое славное дитя! – выпалила она. – Самый прелестный парнишка на свете! Но доктор говорит, что хозяйка обречена – говорит, у нее чахотка уже много месяцев. Я слышала, как он сказал мистеру Хиндли: теперь ее ничто не держит, и она умрет до зимы. Нелли, ступай скорее домой! Тебе придется его нянчить: кормить сладким молоком, заботиться днем и ночью. Как я тебе завидую, ведь когда хозяйки не станет, он будет только твоим!
– Неужели она и вправду так больна? – спросила я, кладя грабли и завязывая капор.
– Похоже на то, и все же она бодрится, – ответила девочка, – и собирается дожить до тех пор, как он вырастет. Хозяйка вне себя от радости, он такой красавчик! На ее месте я бы точно не умерла – я поправилась бы от одного взгляда на дитя, назло Кеннету! Я на него ужасно разозлилась. Тетушка Арчер принесла ангелочка хозяину, в дом, и только лицо его начало проясняться, как тут же влезает старый коновал и говорит: «Эрншо, это большая удача, что жена смогла родить вам сына! Когда она приехала, я думал, что мы с ней расстанемся очень скоро, и теперь скажу вам: зима наверняка ее прикончит. Не расстраивайтесь и не мучьте себя зря: ей уже не помочь. Кроме того, надо было раньше думать и не жениться на чахоточной».
– И что на это сказал хозяин? – спросила я.
– По-моему, выругался, но я не обратила внимания – мне так хотелось посмотреть на ангелочка! – И она вновь принялась восхищаться младенцем.
Я преисполнилась не меньшего рвения и поспешила домой, чтобы полюбоваться ребенком, хотя и очень жалела Хиндли. В его сердце хватало места лишь для двух предметов обожания – жены и себя любимого; он в них души не чаял, на жену чуть ли не молился, и я представить не могла, как он справится с потерей.
Когда мы добрались до «Грозового перевала», хозяин стоял у дверей, и я, проходя мимо, спросила:
– Как ребенок?
– Того и гляди побежит, Нелл! – ответил он, счастливо улыбаясь.
– А хозяйка? – отважилась я узнать. – Доктор говорит, что она…
– К черту доктора! – перебил он, краснея. – Фрэнсис в полном порядке, через неделю точно оправится. Ты наверх? Передай ей, что я вернусь, если она пообещает не разговаривать. Я ушел, потому что она не способна молчать, а ведь должна – скажи, что мистер Кеннет прописал ей полный покой!
Я передала его послание миссис Эрншо, та явно пребывала в растрепанных чувствах и весело воскликнула:
– Эллен, я и пары слов не сказала, как он дважды вышел в слезах! Ладно, скажи, что я обещаю не разговаривать, но это ничуть не помешает мне над ним смеяться!
Бедняжка! Веселый нрав не подводил ее даже в последнюю неделю перед смертью, и муж настаивал рьяно – да что там, яростно! – будто с каждым днем ее здоровье улучшается. Когда Кеннет предупредил, что на данной стадии недуга его лекарства бессильны и он не вправе больше ввергать Хиндли своими визитами в дальнейшие расходы, тот резко возразил: «Сам знаю, что в них нет нужды – она здорова! – и ваши визиты ни к чему! Нет у нее никакой чахотки. Просто лихорадка, да и та прошла: пульс у Фрэнсис такой же медленный, как и у меня, щеки такие же прохладные».