И вот, мистер Локвуд, я спорила и возмущалась, раз пятьдесят отказывалась наотрез, но в итоге он вынудил меня согласиться. Я обязалась передать письмо хозяйке и, если она согласится, обещала сообщить ему о следующей отлучке Линтона, когда он сможет прийти и проникнуть в дом самостоятельно: меня там не будет, как и прочих слуг. Правильно я поступила или нет? Боюсь, что неправильно, хотя и разумно. Я думала тем самым предотвратить еще одну бурную сцену и полагала, что эта встреча встряхнет Кэтрин, вызвав благоприятный кризис в течении ее душевного недуга, а еще мне вспомнилась суровая отповедь мистера Эдгара, отругавшего меня за небылицы, и я постаралась прогнать все тревоги, убедив себя, что ни о каком злоупотреблении доверием здесь и речи нет. Тем не менее обратная дорога вышла куда печальнее, чем путь на перевал, и я преодолела множество сомнений, прежде чем заставила себя вложить записку в руку миссис Линтон.
Кеннет уже внизу, я спущусь к нему и расскажу, насколько вам полегчало. История моя канительная, как говорится, – хватит скоротать не одно утро.
Канительная? Скорее муторная, размышлял я, пока добрая женщина спускалась, чтобы принять доктора, и не вполне того толка, что могла бы меня развлечь. Но что поделаешь! Я экстрагирую полезные лекарства из горьких трав миссис Дин, и в первую очередь мне надо остерегаться очарования, таящегося в прекрасных глазах Кэтрин Хитклиф. В любопытном же положении я окажусь, если отдам сердце сей юной особе, а дочь окажется копией матери.
Глава XV
Позади еще неделя, и теперь я гораздо ближе к выздоровлению и к весне! Я выслушал всю историю своего соседа – в несколько приемов и урывками, потому что экономка то и дело вынужденно отвлекалась на более важные занятия. Продолжу ее словами, чуточку сократив. В целом она весьма достойная рассказчица, и мне вряд ли удалось бы улучшить ее слог.
– Вечером, – сообщила миссис Дин, – то есть сразу после моего визита на перевал, я почуяла, точно узрела своими глазами: мистер Хитклиф где-то рядом; поэтому выходить за порог не рискнула: письмо так и лежало в кармане, а мне больше не хотелось выслушивать угрозы и назойливые просьбы. Я решила дождаться, когда хозяин отлучится из дома, поскольку не знала, как Кэтрин отреагирует. В результате я проносила его в кармане целых три дня. Четвертый выпал на воскресенье, семья отправилась в церковь, и я наконец решилась доставить письмо. Со мной на хозяйстве оставался слуга; обычно во время службы у нас принято запирать двери, но в тот день погода выдалась теплая и приятная, и я распахнула их настежь. Выполняя данное мистеру Хитклифу обещание, я сказала своему напарнику, что хозяйка желает апельсинов, и отправила его в деревню, велев пообещать в лавке, что заплатим мы завтра. Он ушел, и я поднялась наверх.
Миссис Линтон, как обычно, сидела у открытого окна, в свободном белом платье и с легкой шалью на плечах. За время болезни ее длинные густые волосы пришлось сильно укоротить, и теперь она носила их распущенными, даже не накручивая, ведь локоны вились сами. Внешне она разительно изменилась, как я и говорила Хитклифу, в минуты покоя в ее облике проступала неземная красота. Огонь в глазах погас, сменившись мечтательной и меланхоличной нежностью, словно Кэтрин больше не видела окружающих предметов и смотрела куда-то вдаль, за пределы этого мира. Бледность лица и особое выражение, вызванное душевным недугом, лишь усугубляли трогательное участие, которое она возбуждала в окружающих, и вполне явно для меня и, наверное, для любого, кто ее видел, опровергали более осязаемые доказательства выздоровления, ставя на нее печать обреченности.
На подоконнике лежала открытая книга, порывы легкого ветерка ворошили страницы. Думаю, книгу положил Линтон: Кэтрин даже не пробовала развлечь себя чтением или еще чем-нибудь заняться, и он часами пытался пробудить в ней интерес к чему-нибудь, прежде доставлявшему ей радость. Она замечала его усилия и в хорошем настроении переносила их спокойно, лишь иногда с трудом подавляя усталый вздох и сопровождая его грустной улыбкой или поцелуем. В иных случаях она капризно отворачивалась и прятала лицо в ладонях или даже гневно отталкивала мужа, и тогда он оставлял ее в покое, понимая, что ничего хорошего не добьется.
Церковные колокола в Гиммертоне еще звонили, шум полноводного ручья в долине ласкал слух. Весьма приятная, пусть и временная замена шелесту летней листвы, глушившему эту музыку в окрестностях усадьбы, когда раскрывались почки на деревьях. На «Грозовом перевале» она всегда звучала в тихие дни после оттепели или долгих дождей. Кэтрин прислушивалась и думала о «Грозовом перевале» – то есть так можно было бы сказать, если бы она действительно прислушивалась или думала, но, судя по затуманенному, отстраненному взгляду, о котором я уже упоминала, она больше не воспринимала предметы материального мира ни на слух, ни на глаз.
– Вам письмо, миссис Линтон, – сказала я, деликатно вкладывая его в руку, лежавшую на колене. – Прочтите поскорее, ответ нужен сразу. Хотите, сломаю печать?
– Да, – ответила она, не меняя направления взгляда.
Я распечатала письмо – оно было очень коротким.
– Ну же, прочтите. – Больная отдернула руку, письмо упало. Я вновь положила его на колени ей и выжидательно застыла рядом, надеясь, что она опустит взгляд, но так и не дождалась, поэтому решила поторопить: – Прикажете прочесть вслух, мэм? Оно от Хитклифа.
Кэтрин вздрогнула, в глазах мелькнул проблеск узнавания и попытка собраться с мыслями. Она подняла письмо и вроде бы прочла, потом дошла до подписи и вздохнула; и я поняла, что смысл от нее ускользает: когда я поинтересовалась, что ответить, Кэтрин лишь указала на имя и посмотрела на меня со скорбным недоумением.
– В общем, он хочет вас видеть, – сообщила я, догадавшись, что придется выступить в роли переводчика. – Он уже в саду и с нетерпением ждет ответа.
Разговаривая с хозяйкой, я наблюдала за большой собакой, которая лежала в траве на солнышке: вот она подняла уши, собираясь залаять, потом опустила и завиляла хвостом, давая понять, что приближается тот, кого она не считает за чужака. Миссис Линтон подалась вперед и прислушалась, затаив дыхание. В холле раздались шаги: открытая дверь слишком манила Хитклифа, чтобы он смог перебороть искушение – наверняка решил, что я не собираюсь исполнить обещание, и ворвался в дом на свой страх и риск. Кэтрин смотрела на вход в комнату с едва сдерживаемым нетерпением. Нужную дверь он отыскал не сразу, но мяться на пороге не стал, подлетел к Кэтрин и заключил в объятья.
Добрых пять минут Хитклиф не заговаривал и не размыкал рук – он запечатлел на ней столько поцелуев, сколько не раздал за всю жизнь, осмелюсь предположить, ведь моя хозяйка всегда целовала его первой, и я со всей очевидностью осознала: он не в силах смотреть ей в лицо из-за снедающей его тоски! Как и я, он с первого взгляда понял, что надежды на выздоровление нет – она обречена на скорую гибель.
– Ах, Кэйти! Жизнь моя! Я этого не вынесу! – Так он и сказал, причем в голосе его сквозило нескрываемое отчаяние.
Хитклиф смотрел так пристально, что того и гляди слезы брызнут, только этого не произошло: глаза пылали от душевной муки, но оставались сухими.
– И что дальше? – капризно спросила Кэтрин, откинулась на спинку кресла и вернула ему взгляд, внезапно посмурнев, поскольку настроение ее менялось теперь поминутно. – Вы с Эдгаром разбили мне сердце, Хитклиф! И оба пришли сюда поплакаться, словно жалеть надо вас! Нет уж, тебя жалеть не буду! Ты убил меня, а сам цветешь и пахнешь. Сколько лет собираешься прожить после того, как меня не станет?
Стоявший на одном колене Хитклиф попытался подняться, но она схватила его за волосы и вынудила склониться вновь.
– Как бы я хотела держать тебя, пока оба мы не умрем! – с горечью воскликнула она. – Мне было бы все равно, что ты страдаешь! Плевать на твои страдания! Почему тебе не пострадать, как я? Ты меня забудешь, заживешь счастливо, а я сгнию в земле! Скажешь ли ты двадцать лет спустя: «Вот могила Кэтрин Эрншо. Давным-давно я любил ее и сильно горевал, но все в прошлом. С тех пор я любил многих, мои дети мне дороже, чем она, и перед смертью я не стану радоваться, что иду к ней, я буду расстраиваться, что должен покинуть их!» Так ты и скажешь, Хитклиф?
– Не мучай меня, не то сойду с ума, как ты! – вскричал он, высвобождая рывком голову, и скрипнул зубами.
Для стороннего наблюдателя эти двое представляли странную и пугающую картину. Кэтрин недаром полагала, что рай будет ей не в радость, если вместе с бренным телом она не избавится и от своего морального облика. Сейчас на бледном лице с бескровными губами и горящим взором застыла дикая мстительность, рука ее сжимала клок вырванных волос. Что же до Хитклифа, то он приподнялся, опираясь на одну руку, а другой удерживая Кэтрин, и в своей страстной нежности он настолько не учел особенности ее нынешнего состояния, что на поблекшей коже проступило четыре синих отметины.
– В тебя точно дьявол вселился, – продолжил он яростно, – как ты смеешь, стоя на пороге смерти, говорить со мной в таком тоне?! Неужели не понимаешь, что эти слова запечатлеются в моей памяти навеки и будут разъедать ее вечно? Кэтрин, ты сама знаешь, что лжешь, говоря, что тебя убил я, как знаешь и то, что я скорее позабуду себя, чем тебя! Неужели для твоей проклятой фанаберии недостаточно, что я буду корчиться в адских муках, а ты обретешь покой?
– Покоя мне не видать! – простонала Кэтрин, внезапно слабея из-за неистового, прерывистого биения сердца, которое от избытка волнения едва не выпрыгивало из груди. До конца приступа она не вымолвила ни слова, потом продолжила, уже добрее: – Я не желаю тебе пытки худшей, чем моя, Хитклиф. Мне лишь хочется, чтобы мы больше никогда не разлучались, и если мои слова когда-нибудь тебя огорчат, подумай о том, что я буду испытывать то же огорчение под землей, и ради моего спокойствия прости меня! Иди же сюда и встань на колени! Никогда в жизни ты не причинял мне зла. Затаить злобу гораздо хуже, чем запомнить жестокие слова! Почему ты ко мне не идешь? Ну же!