: я не испытываю к вам ненависти, не злюсь, что вы меня ударили. Дядя, неужели вы никого не любили за всю свою жизнь? Совсем никого? Ах, вы должны взглянуть мне в глаза! Я так несчастна, что вы не можете не раскаяться и не пожалеть меня!
– Отцепись от меня и поди прочь, иначе я тебя пну! – вскричал Хитклиф, грубо ее отталкивая. – Лучше бы меня обвила змея! Да как ты смеешь ко мне ластиться? Я тебя на дух не переношу!
Он повел плечами, содрогнувшись от отвращения, и резко отодвинул кресло назад. Я же тем временем вскочила и открыла рот, чтобы разразиться яростным потоком оскорблений. Но меня прервали на середине первой же фразы, пригрозив запереть в отдельной комнате, если выговорю еще хоть одно словечко. Темнело, возле садовой калитки раздались голоса. Наш хозяин поспешил туда тотчас же – у него хватило ума, а у нас нет. Поговорив две-три минуты, он вернулся.
– Я подумала, что это ваш кузен Гэртон, – заметила я Кэтрин. – Вот бы он вернулся! Кто знает, вдруг бы он занял нашу сторону?
– То были трое слуг, посланных на ваши поиски из усадьбы, – сообщил Хитклиф, услышав меня. – Тебе следовало открыть окошко и покричать, но я готов поклясться: девчонка рада, что ты так не сделала, и вам придется здесь переночевать.
Узнав, какую возможность упустили, мы дали волю слезам и проплакали до девяти часов. Потом мистер Хитклиф велел нам подняться наверх, пройдя через кухню, в комнату Циллы, и я упросила свою спутницу подчиниться: вдруг бы нам удалось вылезти через окошко или попасть на чердак, а оттуда выбраться наружу через световой люк. Увы, окно в комнате оказалось таким же узким, как и на нижнем этаже, до чердака мы не добрались, поскольку нас снова заперли. Лечь спать мы так и не смогли: Кэтрин заняла пост возле оконца и с тревогой ждала рассвета; глубокий вздох был единственным ответом, который я получала на свои увещевания, что ей надо отдохнуть. Я уселась в кресло и стала качаться взад-вперед, сурово осуждая себя за многочисленные нарушения долга, от коих и проистекали все беды моих хозяев. Я знаю, что на самом деле это вовсе не так, но в ту жуткую ночь именно об этом твердило мое воображение, и я считала Хитклифа куда менее виноватым, чем себя.
В семь часов он явился и спросил, встала ли мисс Линтон. Она немедленно подбежала к двери и ответила: «Да».
– Тогда идите сюда, – велел он и вытянул ее за дверь.
Я поднялась, собравшись последовать за ними, но он повернул ключ. Я потребовала, чтобы меня выпустили.
– Потерпи, – ответил он, – скоро я пришлю тебе завтрак.
Я забарабанила по двери и сердито подергала щеколду. Кэтрин спросила, почему я остаюсь взаперти. Он ответил, что мне нужно потерпеть еще часок, и они ушли. Я выдержала два или три часа, наконец раздались шаги, однако то был не Хитклиф.
– Я принес поесть, – произнес голос, – откройте дверь!
Охотно подчинившись, я увидела Гэртона, нагруженного припасами, которых мне хватило бы на весь день.
– Берите, – добавил он, сунув мне в руки поднос.
– Останься на минутку, – начала я.
– Нет! – воскликнул он и удалился, презрев все мои мольбы и попытки его задержать.
И я осталась взаперти на весь день, и на всю ночь, и еще, и еще. В общей сложности я провела там пять ночей и четыре дня, не видя никого, кроме Гэртона по утрам, и из него вышел образцовый тюремщик: угрюмый, немой и глухой к любым моим попыткам воззвать к его чувству справедливости или состраданию.
Глава XXVIII
На пятое утро или скорее в полдень у двери раздались другие шаги – легче и короче, и на этот раз их обладатель вошел в комнату. То была Цилла, обряженная в алую шаль и черный шелковый капор, с ивовой корзинкой на руке.
– Миссис Дин, голубушка! – воскликнула она. – В Гиммертоне только о вас и толкуют: якобы вы с барышней утонули в болоте Черная лошадь, но я слухам не поверила, и тут хозяин говорит, что вы нашлись и он вас приютил. Ну и ну! Вам удалось выбраться на островок? Сколько прокуковали посреди трясины? Миссис Дин, вас хозяин мой спас? Не сильно-то вы похудели – не так уж тяжко вам, видать, пришлось!
– Твой хозяин – настоящий мерзавец! – ответила я. – Он за все заплатит! Не стоило ему сочинять сказки: все равно правда выйдет наружу!
– Никакие это не сказки! – воскликнула Цилла. – Вся деревня судачит, что вы сгинули в болоте, вот я и говорю Эрншо, когда вошла: «Страшные тут творятся дела, мистер Гэртон, стоило мне уехать! Ужасно жаль ту приятную девушку, да и достойную Нелли Дин тоже». Он, значит, на меня таращится. Я подумала, ничего не слышал, и пересказала ему слух. Хозяин послушал, улыбнулся и говорит: «Если они и были в болоте, то уже вылезли, Цилла. Прямо сейчас миссис Дин сидит в твоей комнате. Ступай и скажи ей, что она может уйти, вот ключ. Бедняга наглоталась болотной воды и совсем повредилась умом, вот я и запер ее, пока не придет в себя. Скажи, чтобы поспешила в усадьбу, если в силах, и передала от меня послание, что ее барышня поспеет в аккурат к похоронам сквайра».
– Неужели мистер Эдгар умер? – ахнула я. – Быть не может! Эх, Цилла, Цилла!
– Нет-нет, присядьте, моя добрая миссис Дин, – ответила она, – вам и правда нехорошо. Нет, не умер, доктор Кеннет считает, что он протянет еще денек. Я встретила его по дороге и расспросила.
Садиться я не стала, схватила свою верхнюю одежду и поспешила вниз, поскольку путь был свободен. Войдя в дом, я огляделась, ища у кого бы узнать про Кэтрин. Все было залито солнечным светом, дверь стояла нараспашку, внутри – никого. Я заколебалась: то ли бежать прямиком в усадьбу, то ли поискать хозяйку, и вдруг легкий кашель привлек мое внимание к очагу. Единственный здешний обитатель, Линтон, лежал на скамейке, посасывая леденец на палочке, и следил за моими метаниями апатичным взором.
– Где мисс Кэтрин? – строго спросила я, полагая, что смогу его напугать, застав в одиночестве.
Он продолжал облизывать конфету, как ни в чем не бывало.
– Барышня ушла? – спросила я.
– Нет, – ответил он, – наверху сидит, и мы ее не выпустим.
– Не выпустишь, дурачок?! – воскликнула я. – Сейчас же веди меня к ней, иначе по-другому запоешь!
– Папа тебя саму заставит петь, если туда сунешься, – заявил мальчишка. – Он говорит, мне не следует давать слабину с Кэтрин: она моя жена и позорит нас тем, что хочет уйти. Он говорит, она меня ненавидит и хочет, чтобы я умер, а ей достались мои деньги! Ей их не видать, и домой она не пойдет никогда-никогда, пусть плачет и хворает, сколько угодно!
Он вернулся к прежнему занятию и прикрыл веки, словно собрался вздремнуть.
– Мистер Хитклиф, – продолжила я, – неужели вы позабыли, как добра была к вам Кэтрин прошлой зимой, когда вы признались ей в любви, и как приносила книги, пела песенки и приходила навестить вас много раз, невзирая на ветер и снег? Если пропадал хоть один вечер, она горько плакала, боясь вас расстроить, и вы поняли, что она в сто раз лучше вас, а теперь верите сказкам, которые рассказывает ваш отец, хотя знаете, как он ненавидит вас обоих! И вот вы объединились с ним против нее. Хорошо же вы ее отблагодарили!
Уголки губ Линтона опустились, он задумчиво вынул леденец изо рта.
– Неужели она пришла на «Грозовой перевал» потому, что вас ненавидит? – продолжила я. – Думайте своей головой! Что же касается денег, то она даже не знает, что они у вас есть. Говорите, она хворает, и все же оставляете ее одну наверху, в чужом доме! Вам же самому когда-то жилось здесь ужасно одиноко! Свои страдания вы принимали очень близко к сердцу, и Кэйти вам сопереживала, но теперь ее страдания вас ничуть не трогают! Даже я обливаюсь слезами, мистер Хитклиф, пожилая женщина, простая служанка, а вы, кто изображал самую горячую привязанность и имел все основания ее чуть ли не на руках носить, лежите себе спокойно и ничего не делаете. Ах вы жестокий эгоистичный мальчишка!
– Не могу я с ней сидеть, – сердито ответил Линтон. – Она рыдает так, что сил нет слушать. И не перестает, хотя я и говорил, что позову отца. Он заглянул один раз и обещал ее придушить, если не угомонится, но она снова взялась за свое, едва он вышел из комнаты, стонала и горевала всю ночь, хотя я кричал от досады, что не могу уснуть.
– Мистера Хитклифа нет? – спросила я, понимая, что этот мозгляк не способен посочувствовать душевным мукам своей кузины.
– Отец во дворе, – сообщил Линтон, – разговаривает с доктором Кеннетом, который уверен, что дядя все-таки умирает – на этот раз по-настоящему. Я рад, ведь после него хозяином усадьбы стану я. Кэтрин всегда называла ее своим домом. Усадьба – не ее, а моя! Папа говорит, что все ее теперь мое. И красивые книжки, и птички, и лошадка Минни – она сулила их мне, если отдам ключ от комнаты и выпущу ее, но я сказал, что ей нечего мне предложить, потому что все это и так мое. И тогда она заплакала, сняла с шеи золотую коробочку и сказала, что отдаст ее мне – там два портрета, на одной стороне ее мать, на другой – дядя в молодости. То было вчера, и я сказал, что они тоже мои, и попытался отнять. Злобная тварь не отдавала, отпихнула меня и сделала мне больно! Я завизжал – это ее пугает, – она услышала, что папа идет, сломала петельки и разделила коробочку надвое, отдала мне портрет матери, а другой попыталась спрятать. Папа спросил, в чем дело, и я рассказал. Он забрал тот, что был у меня, и велел отдать мне второй, она отказалась, и он – он ударил ее, сорвал портрет с цепочки и растоптал.
– Приятно вам видеть, как ее бьют? – спросила я, нарочно поощряя его выговориться.
– Я зажмурился, – ответил он, – я всегда закрываю глаза, если отец бьет лошадь или собаку, он делает это очень грубо. Сперва я даже обрадовался – она заслужила наказания за то, что меня толкнула, но, когда папа ушел, Кэтрин заставила меня подойти к окну и показала щеку, которую поранила об зубы – рот ее заполнился кровью. Потом она собрала кусочки портрета, села лицом к стене и с тех пор все время молчит – иногда мне кажется, что она не может говорить от боли. Мне не нравится так думать, но она противная девчонка – все время плачет, такая бледная и бешеная, что я ее боюсь.