– Еще двадцать минут до приема лекарства, сэр, – начала она.
– Ну его совсем! – ответил я. – Мне хотелось бы, знаете…
– Доктор говорит, что порошки вам пора бросить.
– С радостью брошу! Но дайте мне досказать. Подойдите и сядьте. И держите руки подальше от этой печальной фаланги пузырьков. Достаньте из кармана ваше вязанье. Вот и хорошо… а теперь продолжайте историю мистера Хитклифа – с вашего переезда и до нынешнего дня. Он получил образование на континенте и вернулся джентльменом? Или попал стипендиатом в колледж, или сбежал в Америку и там стяжал почет, проливая кровь новых своих соотечественников? Или составил капитал куда быстрее на больших дорогах Англии?
– Возможно, что он перепробовал понемногу все эти поприща, мистер Локвуд; но я не могу поручиться ни за одно из них. Я уже сказала вам, что не знаю, как он нажил деньги; неизвестно мне также, каким образом он выбился из дикар-ского невежества, на которое его обрекли. Но с вашего разрешения я буду продолжать, как умею, если вы полагаете, что мой рассказ позабавит вас и не утомит. Вам лучше сегодня?
– Гораздо лучше.
– Добрая новость. Итак, я переехала с миссис Кэтрин в Скворцы, и, к моему приятному разочарованию, она вела себя несравненно лучше, чем я смела надеяться. Она, казалось, сверх всякой меры полюбила мистера Линтона и даже к его сестре относилась с большою нежностью. И муж, и золовка были на редкость к ней внимательны, право. Не репейник склонился к жимолости, а жимолость обвилась вокруг репейника. Тут не было взаимных уступок, она стояла не сгибаясь, и те уступали; а разве будет кто злобным и раздражительным, если не встречает ни противодействия, ни холодности? Я замечала, что мистером Эдгаром владеет непреодолимый страх, как бы кто не вывел его жену из равновесия. От нее он это скрывал, но когда, бывало, услышит, что я ей резко отвечу, или увидит, что кто другой из слуг насупится при каком-нибудь властном ее распоряжении, он всем своим хмурым видом выказывал тревогу, хотя никогда не омрачался, если дело касалось его самого. Он не раз строго мне выговаривал за мою строптивость; для него, уверял он, хуже ножа видеть, что его жену раздражают. Чтоб не огорчать доброго господина, я научилась умерять свою обидчивость; и с полгода порох лежал безобидный, как песок, – к нему не подносили огня, он и не взрывался. На Кэтрин находила временами полоса угрюмой молчаливости, и муж тоже становился тогда молчалив, пугаясь этих приступов и приписывая их переменам в ее душевном складе, произведенным опасной болезнью, потому что раньше он никогда не наблюдал у нее угнетенного состояния духа! А когда солнце, бывало, выглянет вновь, тут просияет и он. Я, мне думается, могу с уверенностью сказать, что им поистине выпало на долю большое и всевозрастающее счастье.
Оно кончилось. В самом деле, рано или поздно мы непременно вспомним о себе; только кроткий и великодушный любит самого себя с большим правом, чем властный. Их счастье кончилось, когда обстоятельства заставили каждого почувствовать, что его интересы для другого не самое главное. Как-то в теплый сентябрьский вечер я шла домой из сада с тяжелой корзиной собранных мною яблок. Уже стемнело, и месяц глядел из-за высокого забора, и смутные тени таились в углах за бесчисленными выступами здания. Я поставила ношу на ступеньку крыльца перед кухонной дверью и остановилась передохнуть; стоя спиной к дверям, я загляделась на луну, когда вдруг позади раздался голос:
– Нелли, ты?
Голос был низкий и с иноземным акцентом; но в том, как было произнесено мое имя, прозвучало для меня что-то знакомое. Я оглянулась, чтоб узнать, кто говорит; оглянулась с опаской – потому что дверь была заперта, а на дорожке не видно было никого. Что-то задвигалось под навесом крыльца, и, подступив ближе, я различила высокого человека в темной одежде, темнолицего и темноволосого. Он прислонился боком к двери и держал руку на щеколде, точно собирался войти. «Кто бы это мог быть? – подумала я. – Мистер Эрншо? Нет! Голос совсем другой».
– Я жду здесь целый час, – снова начал пришелец, а я все глядела в недоумении. – И все это время кругом было тихо, как в могиле. Я не посмел войти. Ты меня не узнаешь? Вглядись, я не чужой!
Луч скользнул по его лицу: щеки были изжелта-бледные и наполовину заросли черными бакенбардами; брови угрюмо насуплены, запавшие глаза глядели странно. Я узнала глаза.
– Как! – вскричала я, не зная, уж не должна ли я считать его выходцем с того света, и в испуге загородилась ладонями. – Как! Ты вернулся? Это взаправду ты? Взаправду?
– Да. Хитклиф, – ответил он, переводя взгляд с меня на окна, в которых отражалось двадцать мерцающих лун, но ни единого отсвета изнутри. – Они дома? Где она? Или ты не рада, Нелли? Почему ты так расстроилась? Она здесь? Говори! Я хочу ей сказать два слова – твоей госпоже. Ступай и доложи, что ее хочет видеть один человек из Гиммертона.
– Как она это примет? – вскричала я. – Что станется с нею! А вы и вправду Хитклиф! Но как изменились! Нет, это непостижимо. Вы служили в армии?
– Ступай и передай, что я велел, – перебил он нетерпеливо. – Я в аду, пока ты тут медлишь!
Он поднял щеколду, и я вошла; но, подойдя к гостиной, где сидели мистер и миссис Линтон, я не могла заставить себя сделать еще один шаг. В конце концов я решила: зайду и спрошу, не нужно ли зажечь свечи; и я отворила дверь.
Они сидели рядом у окна; распахнутая рама была откинута стеклом к стене, а за деревьями сада и глухим зеленым парком открывался вид на долину Гиммертона, и длинная полоса тумана вилась по ней почти до верхнего конца – пройдете часовню и тут же, как вы, наверное, заметили, сток, идущий от болот, вливается в ручей, который бежит под уклон по лощине. Грозовой Перевал высился над этим серебряным маревом, но старый наш дом не был виден: он стоит чуть ниже, уже на том склоне. И комната, и сидевшие в ней, и вид, на который они смотрели, казались удивительно мирными. Мне было невмоготу передать то, с чем была я послана; и я уже собралась уйти, ничего не сказав – только спросила про свечи, – когда сознание собственной дурости понудило меня вернуться и пробормотать: «Вас хочет видеть, сударыня, какой-то человек из Гиммертона».
– Что ему надо? – отозвалась миссис Линтон.
– Я его не спрашивала, – ответила я.
– Хорошо, задерни гардины, Нелли, – сказала она, – и подай нам чай. Я сейчас же вернусь.
Она вышла из комнаты; мистер Эдгар спросил беззаботно, кто там пришел.
– Человек, которого миссис не ждет, – сказала я в ответ. – Хитклиф, помните, сэр? Тот мальчик, что жил у мистера Эрншо.
– Как! Цыган, деревенский мальчишка? – вскричал он. – Почему вы прямо не сказали этого Кэтрин?
– Тише! Вы не должны его так называть, сударь, – укорила я его, – госпожа очень огорчилась бы, если б услышала вас. Она чуть не умерла с горя, когда он сбежал. Я думаю, его возвращение для нее большая радость.
Мистер Линтон подошел к окну в другом конце комнаты, выходившему во двор. Он распахнул его и свесился вниз. Они, как видно, были там внизу, потому что он тут же прокричал:
– Не стой на крыльце, дорогая! Проведи человека в дом, если он по делу.
Много позже я услышала, как щелкнула щеколда, и Кэтрин влетела в комнату, запыхавшаяся, неистовая, слишком возбужденная, чтобы выказать радость: в самом деле, по ее лицу вы скорей подумали бы, что стряслось страшное несчастье.
– Ох, Эдгар, Эдгар! – задыхаясь, вскричала она и вскинула руки ему на шею. – Эдгар, милый! Хитклиф вернулся, да! – И она сжала руки в судорожном объятии.
– Очень хорошо! – сердито сказал муж. – И поэтому ты хочешь меня удушить? Он никогда не казался мне таким необыкновенным сокровищем. Не с чего тут приходить в дикий восторг!
– Я знаю, что ты его недолюбливал, – ответила она, несколько убавив свой пыл. – Но ради меня вы должны теперь стать друзьями. Позвать его сюда наверх?
– Сюда? – вскричал он. – В гостиную?
– Куда же еще? – спросила она.
Не скрыв досады, он заметил, что кухня была бы для него более подходящим местом. Миссис Линтон смерила мужа прищуренным взглядом – она не то гневалась, не то посмеивалась над его брезгливостью.
– Нет, – вымолвила она, помолчав, – я не могу сидеть на кухне. Накрой здесь два стола, Эллен: один будет для твоего господина и мисс Изабеллы – потому что они дворяне; а другой для Хитклифа и для меня – мы с ним люди поплоше. Так тебя устраивает, милый? Или мне приказать, чтобы нам затопили где-нибудь еще? Если так, распорядись. А я побегу займусь гостем. Радость так велика, что я боюсь, это вдруг окажется неправдой!
Она кинулась было вниз. Эдгар ее не пустил.
– Попросите его подняться, – сказал он, обратившись ко мне, – а ты, Кэтрин, постарайся не доходить в своей радости до абсурда! Совсем это ни к чему, чтобы вся прислуга в доме видела, как ты принимаешь, точно брата, беглого работника.
Я сошла вниз и застала Хитклифа стоящим на крыльце – видимо, в ожидании, что его пригласят войти. Он последовал за мной, не тратя слов, и я ввела его к господину и госпоже, чьи пылавшие лица выдали недавний жаркий спор. Но лицо госпожи зажглось по-новому, когда ее друг показался в дверях: она кинулась к нему, взяла за обе руки и подвела к Линтону; потом схватила неподатливую руку Линтона и вложила ее в руку гостя. Теперь при свете камина и свечей я еще более изумилась, увидев, как преобразился Хитклиф. Он вырос высоким, статным атлетом, рядом с которым мой господин казался тоненьким юношей. Его выправка наводила на мысль, что он служил в армии. Лицо его по выражению было старше и по чертам решительней, чем у мистера Линтона, интеллигентное лицо, не сохранившее никаких следов былой приниженности. Злоба полуцивилизованного дикаря еще таилась в насупленных бровях и в глазах, полных черного огня, но она была обуздана. В его манерах чувствовалось даже достоинство: слишком строгие – изящными не назовешь, но и грубого в них ничего не осталось. Мой господин был столь же удивлен, как и я, если не больше; с минуту он растерянно смотрел, не зная, в каком тоне обратиться к «деревенскому мальчишке», как он его только что назвал. Хитклиф выронил его тонкую руку и, холодно глядя на него, ждал, когда он соизволит заговорить.