– Я думаю, ты оговорила девицу, – сказал Хитклиф, повернувшись к ним вместе со стулом. – Мое общество ей нежелательно – во всяком случае сейчас!
И он посмотрел на предмет их спора, как иные смотрят на странное и отвратительное животное: например, на индийскую сороконожку, которую с любопытством разглядывают, хоть она и вызывает гадливость. Бедняжка не могла этого перенести: она то бледнела, то краснела, и с повисшими на ресницах слезами изо всех сил старалась разжать своими маленькими пальчиками цепкую руку Кэтрин; но, убедившись, что едва она оторвет от своей руки один ее палец, как та еще крепче прижимает другой, и что ей никак не отогнуть все сразу, она пустила в ход ногти; острые, они тотчас изуродовали пальцы соперницы красными полукружьями.
– Вот она, тигрица! – вскричала миссис Линтон и, отпустив ее, замахала исцарапанной рукой. – Уходи, ради Бога, и спрячь свое лисье лицо! Ну не безрассудно ли показывать свои коготки при нем? Разве ты не догадываешься, какой он сделает вывод? Хитклиф, смотри: вот орудия пытки, ждущие, чтоб их пустили в ход, – береги свои глаза!
– Я бы их сорвал с ее пальцев, посмей она только пригрозить мне ими, – ответил он злобно, когда дверь за ней закрылась. – Но с чего ты вздумала дразнить таким способом девчонку, Кэти? Ведь не сказала ж ты правду?
– Чистую правду, уверяю тебя, – был ответ. – Она уже несколько недель сохнет по тебе. А сегодня утром она бредила тобой и излила на меня поток оскорблений, когда я выставила тебя перед ней в истинном свете – со всеми твоими недостатками, – чтоб охладить ее восторг. Но впредь забудь и думать об этом: я хотела наказать ее за дерзость, только и всего. Она мне слишком дорога, мой милый Хитклиф, чтобы я позволила тебе захватить ее и съесть.
– А мне она слишком противна, чтобы я стал ее есть, – ответил он. – Разве что по образу вампира. Ты бы услышала о странных вещах, доведись мне жить с ней под одною крышей и вечно видеть это приторное, восковое лицо: самым обыденным делом было бы через два дня на третий выводить радужные узоры на его белизне и превращать ее голубые глаза в черные – они омерзительно похожи на глаза Линтона.
– Восхитительно похожи! – поправила Кэтрин. – Глаза горлинки, ангела!
– Она наследница своего брата, не правда ли? – спросил он, немного помолчав.
– Мне не хотелось бы думать, что это так, – возразила собеседница. – Бог даст, полдюжины племянников сведут на нет все ее права! А теперь выбрось из головы эти мысли, ты слишком падок на соседское добро: не забывай, что добро этого соседа – мое добро.
– Оно точно так же было бы твоим, когда принадлежало бы мне, – сказал Хитклиф. – Но если Изабелла Линтон и глупа, едва ли она – сумасшедшая. Итак, последуем твоему совету и не будем больше касаться этого вопроса.
В разговоре они его больше не касались; и Кэтрин, возможно, забыла и думать о нем. Но гость, я уверена, в течение вечера часто к нему возвращался в мыслях. Я видела, как он улыбался самому себе – вернее, скалился и погружался в зловещее раздумье, когда миссис Линтон отлучалась из комнаты.
Я решила следить за ним. Сердце мое неизменно тянулось к моему господину, и я всегда держала его сторону, а не сторону Кэтрин; и, думается мне, по справедливости, потому что он всегда был добрым, верным и достойным; а она – не скажу, чтобы она была в этом смысле полной ему противоположностью, но она разрешила себе такую свободу, что я не очень-то доверяла ее нравственным правилам и еще того меньше разделяла ее чувства. Мне хотелось, чтобы какой-нибудь случай мирно избавил и Грозовой Перевал, и Скворцы от мистера Хитклифа, чтобы жить нам, как мы жили прежде, до его возвращения. Его приход к нам бывал для меня всякий раз как дурной сон, и, мнилось мне, для моего господина тоже. Мысль, что Хитклиф живет на Грозовом Перевале, угнетала нас неизъяснимо. Я угадывала, что Господь предоставил там заблудшей овце брести своею дурною стезей, а злой зверь притаился у овчарни, выжидая своего часа, чтобы наброситься и растерзать овцу.
Глава XI
Не раз, когда я раздумывала об этом в одиночестве, меня охватывал ужас, я вскакивала, надевала шляпу, чтоб пойти на ферму – узнать, как они там живут. Совесть внушала мне, что мой долг – предупредить Хиндли, растолковать ему, что люди осуждают его образ жизни; но я вспоминала затем, как закоснел он в своих дурных обычаях, и, не чая обратить его к добру, не смела переступить порог его печального дома; я даже не была уверена, будут ли там мои слова приняты как должно, подействуют ли они.
Как-то раз я вышла за старые ворота и направилась по дороге к Гиммертону. Было это как раз о ту пору, до которой я дошла в моем рассказе. Стоял ясный морозный день; голая земля, дорога твердая и сухая. Я подходила к каменному столбу у развилины, где от большака отходит налево в поле проселочная дорога. На нетесаном песчанике вырезаны буквы – с северной стороны Г.П., с восточной Г., и М.С. с юго-западной. Это веха на пути к Скворцам, к Перевалу и к деревне. Солнце зажгло желтым светом серую маковку столба, напомнив мне лето; и сама не знаю, с чего бы, что-то давнее, детское проснулось в моем сердце. Двадцать лет назад мы с Хиндли облюбовали это местечко. Я долго глядела на выветренный камень и, нагнувшись, разглядела у его основания ямку, все еще набитую галькой и ракушками, которые мы, бывало, складывали сюда вместе с другими менее прочными предметами. И живо, как наяву, я увидела сидящим здесь на увядшей траве товарища моих детских игр – увидела его темную квадратную голову, наклоненную вперед, и маленькую руку, выгребающую землю куском сланца. «Бедный Хиндли!» – воскликнула я невольно. И отпрянула: моим обманутым глазам на мгновение привиделось, что мальчик поднял лицо и глядит на меня! Он исчез; но тут же меня неодолимо потянуло на Перевал. Суеверное чувство побудило меня уступить своему желанию. «А вдруг он умер, – подумалось мне, – или скоро умрет! Вдруг это – предвестие смерти!» Чем ближе я подходила к дому, тем сильней росло мое волнение; когда я завидела наш старый дом, меня всю затрясло. Видение обогнало меня: оно стояло в воротах и смотрело на дорогу. Такова была моя первая мысль, когда я увидела лохматого кареглазого мальчика, припавшего румяной щечкой к косяку. Затем, сообразив, я решила, что это, должно быть, Гэртон – мой Гэртон, не так уж изменившийся за десять месяцев нашей разлуки.
– Бог тебя благослови, мой маленький! – крикнула я, тотчас позабыв свой глупый страх. – Гэртон, это я, Нелли! Няня Нелли!
Он отступил на шаг и поднял с земли большой камень.
– Я пришла повидать твоего отца, Гэртон, – добавила я, угадав по его движению, что если Нелли и жила еще в его памяти, то он ее не признал во мне.
Он замахнулся, чтобы пустить в меня камень; я принялась уговаривать, но не могла остановить его: камень попал в мою шляпу; а затем с лепечущих губок малыша полился поток брани, которая, понимал ли он ее смысл или нет, произносилась им с привычной уверенностью и исказила детское личико поразившей меня злобой. Поверьте, это меня не столько рассердило, сколько опечалило. Чуть не плача, я достала из кармана апельсин и протянула мальчику, чтобы расположить его к себе. Он сперва колебался, потом выхватил у меня гостинец, точно думал, что я собираюсь подразнить его и затем обмануть. Я показала второй апельсин, держа его так, чтоб он не мог дотянуться.
– Кто тебя научил таким словам, мой мальчик? – спросила я. – Неужто викарий?
– К черту тебя и викария! Давай сюда! – ответил он мне.
– Ответь мне, где ты этому научился, тогда получишь, – сказала я. – Кто тебя учит?
– Папа-черт, – был ответ.
– Так. И чему ты учишься у папы? – продолжала я.
Он подпрыгнул, чтобы выхватить апельсин. Я подняла выше. – Чему он тебя учит? – спросила я.
– Ничему, – сказал он, – только чтоб я не вертелся под ногами. Папа меня терпеть не может, потому что я его ругаю.
– Ага! А ругать папу тебя учит черт? – сказала я.
– Не-ет, – протянул он.
– А кто же?
– Хитклиф.
Я спросила, любит ли он мистера Хитклифа.
– У-гу, – протянул он опять.
Я стала выпытывать, за что он его любит, но добилась только слов:
– Не знаю! Папа задаст мне, а он папе… он бранит папу, когда папа бранит меня. Он говорит, что я могу делать что хочу.
– А викарий не учит тебя читать и писать? – расспрашивала я.
– Нет, мне сказали, что викарию вышибут… все зубы и… и заставят проглотить их, если он только переступит наш порог. Так обещал Хитклиф!
Я отдала ему апельсин и попросила сказать отцу, что женщина по имени Нелли Дин хочет с ним поговорить и ждет его у ворот. Он побежал по дорожке и скрылся в доме; но вместо Хиндли на крыльце появился Хитклиф; и я тут же повернула назад, помчалась, не чуя ног, вниз по дороге и не остановилась, пока не добежала до развилки, – и так мне было страшно, точно я увидела домового. Тут нет прямой связи с историей Изабеллы, но после этого случая я решила, что буду держать ухо востро и не пожалею сил, а не дам дурному влиянию захватить Скворцы: пусть даже я вызову бурю в доме, отказавшись потворствовать во всем миссис Линтон.
В следующий раз, когда явился Хитклиф, случилось так, что наша барышня кормила во дворе голубей. За три дня она не перемолвилась ни словом с невесткой, но свои капризы она тоже бросила, и для нас это было большим облегчением. Хитклиф, я знала, не имел привычки оказывать много внимания мисс Линтон. А сейчас, увидев ее, он первым делом обвел осторожным взглядом весь фасад дома. Я стояла на кухне у окна, но отступила так, чтоб меня не видели. Затем он пересек площадку, подошел к мисс и что-то ей сказал. Она, как видно, смутилась и хотела убежать; он удержал ее, положив ей руку на плечо. Она отворотила лицо: он, по-видимому, задал ей какой-то вопрос, на который она не желала отвечать. Еще один быстрый взгляд на окна, и, полагая, что его не видят, негодяй не постыдился ее обнять.
– Иуда! Предатель! – закричала я. – Вы вздумали вдобавок лицемерить, да? Обманщик!